В начало

КНИГА ТРЕТЬЯ. «СОЦИАЛИЗМ В ИЗВЕСТНОМ СМЫСЛЕ»

КНИГА ВТОРАЯ. СУЩЕСТВУЕТ ЛИ КАПИТАЛИЗМ?

На лице Проницательного читателя проступает загадочная улыбка...

В первый миг чувство, выражаемое ею, еще неуловимо, и лишь выдает богатую внутреннюю жизнь. Опасение ли борется с презрением? Облегчение с торжеством?

И наконец, все проясняется. Свет улыбки бдительно озаряет высокое чело Мастера, который всю ночь искал путь спасения безнадежной позиции в отложенной партии, и вдруг под утро понял, что следует через оргкомитет матча затребовать у соперника характеристику с места работы.

Затем уголки улыбки сползают вниз, и губы, образующие твердый знак «минус», рождают первый звук:

- И-де-ализм!

Теперь наш собеседник суров, но справедлив. Хочется стоя присутствовать при оглашении приговора.

- Итак, развитие в новую эпоху определяется и осуществляется субъектом. Волюнтаризм, как представляется, исключен, поскольку движение к новому обществу происходит не в пустоту, а сквозь социальное пространство отчуждения, плотно заполненное слоями форм частной собственности. Субъект не волен ни отменить, ни перескочить отдельные этапы, ни поменять очередность этих слоев.

Проницательный читатель мгновение наслаждается эффектом блистательного изложения точки зрения оппонента. Затем следует разящий выпад.

- Ну, а если он, этот ваш сомнительный субъект, не пожелает возиться с отчуждением? Да ну его, скажет, дело-то хлопотное, да и овчинка выделки не стоит. Мне, мол, и так терпимо... Ведь все определяется его волей? Идеализм!

Проницательный читатель воистину проницателен. При раскопках могильников «культуры схоластического теоретизирования» археологи недалекого будущего найдут немало простых, надежных инструментов типа идеологического тавра. Нас пригвоздили, нас пора клеймить.

Отсрочить исполнение приговора может лишь признание в еще более тяжких грехах. Мы просим занести его в протокол.

Шарахнувшись от жупела идеализма, можно ведь бежать не только назад, но и вперед. Существует способ избавиться от вскрытого парадокса, не избавляясь при сем от Маркса, а заодно и от всей наследуемой им европейской культуры мышления: признать, что в новом типе развития существует не один, а два субъекта с общим предметом деятельности, но с противоположными идеалами...

ЧАСТЬ 4. РАЗМЫШЛЕНИЯ ПО ПОВОДУ ДИСКУССИИ СОКРАТА С КАЛЛИКЛОМ

Размышление первое

«...То, о чем мы спорим, отнюдь не пустяк, скорее можно сказать, что это такой предмет, знание которого для человека прекраснее всего, а незнание всего позорнее: по существу речь идет о том, знать или не знать, какой человек счастлив, а какой нет...»

«...Допытываться, каким должен быть человек, и каким делом должно ему заниматься, и до каких пределов в старости и в молодые годы, - не самое ли это прекрасное из разысканий? А если и в моем образе жизни не все верно, то, можешь не сомневаться, я заблуждаюсь неумышленно, но лишь по неведению».

«Заклинаю тебя богом дружбы, Калликл, не думай, что ты непременно должен надо мною подшучивать, не отвечай что придется вопреки собственному убеждению и мои слова, пожалуйста, не принимай в шутку. Ведь ты видишь, беседа у нас идет о том, о чем и недалекий человек серьезно бы призадумался: как надо жить? Избрать ли путь, на который ты призываешь меня, и делать, как ты говоришь, дело, достойное мужчины, - держать речи перед народом, совершенствоваться в красноречии и участвовать в управлении государством по вашему образцу, - или же посвятить жизнь философии? И в чем разница между этими двумя путями?»

Платон. «Горгий»

Этот спор, которому и сегодня еще не видно конца, начался без малого двадцать четыре века назад. Только что опустел гимнасий, где многочисленные граждане Афин собирались, чтобы подивиться ораторскому искусству знаменитого софиста Горгия из Сицилии. Не ушли покуда лишь трое: сам Горгий, его ученик Пол Агригентский и хозяин дома, в котором они остановились - Калликл, молодой, блестящий афинский аристократ, талантливый оратор, только начинающий свою политическую карьеру.

Тут появляются Сократ и его приятель Херефонт, по вине которого они «замешкались на рынке». Горгий милостиво соглашается на утешительную демонстрацию своего искусства для опоздавших.

Поначалу беседа развивается в русле, традиционном для ранних диалогов Платона. Сократ, оседлав любимого конька, принимается в форме наивно-бесхитростных вопросов уличать софистов в беспредметности их искусства, его «низкой природе» и узкокорыстной направленности. Но это русло, вначале тесное и извилистое как фьорд, все быстрее расширяется, покуда, наконец, не открываются такие океанские просторы, от которых перехватывает дух.

Роковым пунктом, в котором беседа окончательно утрачивает невинность, становится вопрос о том, что хуже: чинить несправедливость или же терпеть ее. Здравый смысл в лице Пола, возмущаясь самой постановкой вопроса, ссылаясь на непосредственную очевидность и мнение всех присутствующих, провозглашает счастье тирана и жалкую ничтожность его жертв. Однако логика устами того же Пола (при известном содействии Сократа), ко всеобщему изумлению, с блеском доказывает противоположное.

Даже и в наши дни многие проводят всю свою жизнь, резвясь на лужайке видимости, не подозревая о том, что под ней таится пропасть сущности. На тех же, кто впервые в нее проваливается, это производит неизгладимое впечатление.

Горгий и Пол настолько потрясены вскрывшимся непримиримым противоречием между их профессиональной логикой и собственным же здравым смыслом, что способны лишь вяло поддакивать.

Раз противоречие вскрыто - оно непременно должно быть уничтожено. Иного обращения с ним в те времена (да зачастую и по сей день) никто себе не мыслил.

Неожиданно за это берется сохранивший присутствие духа Калликл. Калликл начинает с того, что просвещенные потомки квалифицировали бы как «методологическое введение». Он утверждает, что противоречие скрыто уже в самом понятии «несправедливого», и противопоставляет справедливость «по природе» справедливости «по обычаю».

Под естественной, природной справедливостью он понимает неограниченное господство сильного над слабым, неограниченную свободу сильного. Справедливость же по обычаю - это принцип социального равенства, который Калликл квалифицирует как заговор слабых и никчемных против сильного и достойнейшего. В этом, по его мнению, и заключается секрет диалектического фокуса, продемонстрированного Сократом: «Большею частью они противоречат друг другу, природа и обычай, и потому, если кто стыдится и не решается говорить, что думает, тот неизбежно впадает в противоречие. Ты это заметил и используешь, коварно играя словами: если с тобою говорят, имея в виду обычай, ты ставишь вопросы в согласии с природой, если собеседник рассуждает в согласии с природой, ты спрашиваешь, исходя из обычая».

А поскольку Калликла можно обвинить в чем угодно, но не в излишней стыдливости - он будет твердо отвечать, исходя только из природы, а не из обычая. Поэтому сократовский номер с ним не пройдет.

Таким образом, понятие справедливости в лучших кантовских традициях препарировано и разъято на две полярные половинки. Вместе с тем поляризуется и вся дальнейшая беседа, превращаясь, по существу, в развертывание двух противоположных идеалов образа жизни, их непримиримое столкновение, приводящее ко взаимному уничтожению.

«Ты уверяешь, Сократ, что ищешь истину, - так вот тебе истина: роскошь, своеволие, свобода - в них и добродетель, и счастье (разумеется, если обстоятельства благоприятствуют), а все прочее, все ваши звонкие слова и противные природе условности - вздор ничтожный и никчемный!..

Что такое прекрасное и справедливое по природе, я скажу тебе сейчас со всей откровенностью: кто хочет прожить жизнь правильно, должен давать полнейшую волю своим желаниям, а не подавлять их, и как бы ни были они необузданны, должен найти в себе способность им служить (вот на что ему мужество и разум!), должен исполнять любое свое желание».

Какая же сила заставляет подавлять, обуздывать эти желания? Презренная толпа, сковывающая свободу человека цепями условностей! И разорвать эти цепи можно только поднявшись над толпой, провозглашает наш Калликл в истинно арийском духе. «Обычай объявляет несправедливым и постыдным стремление подняться над толпой, и это зовется у людей несправедливостью. Но сама природа, я думаю, провозглашает, что это справедливо - когда лучший выше худшего и сильный выше слабого». Закон самой природы не совпадает «... с тем законом, какой устанавливаем мы и по какому стараемся вылепить самых лучших и решительных среди нас. Мы берем их в детстве, словно львят, и приручаем заклинаньями и ворожбою, внушая, что все должны быть равны и что именно это прекрасно и справедливо. Но если появится человек, достаточно одаренный природою, чтобы разбить и стряхнуть с себя все оковы, я уверен: он освободится, он втопчет в грязь наши писания, и волшебство, и чародейство, и все противные природе законы, и, воспрянув, явится перед нами владыкою, бывший наш раб, - вот тогда-то и просияет справедливость природы!»

Итак, по Калликлу, высшее благо и счастье - неограниченная свобода удовлетворения любых желаний. Природная справедливость заключается в том, что это благо достается сильнейшему, повелевающему толпой, - т.е. властителю. В чем же состоит специфическая сила, позволяющая обрести такую власть? Времена, когда для этого было достаточно большой дубины, уже прошли, а новые времена, когда специфическим средством для этого станет капитал, еще не наступили. Дело происходит в Афинах, городе-государстве свободных и равноправных граждан (рабовладельцев!). Борьба за власть здесь разворачивается на поприще Закона - в форме «состязаний» ораторов в народном собрании, в совете, в судах... Средством захвата власти оказывается форма деятельности афинского законодателя: знание рычагов государственного управления, психологии демоса, владение ораторским искусством. Поэтому совершенно не случайно афинским аристократам в отличие от персидской знати пришлось, отставив в сторону учителей фехтования, броситься в объятия высокооплачиваемых учителей мудрости типа софиста Горгия. Победа или поражение в народном собрании сплошь и рядом становились вопросами жизни и смерти, не говоря уже о потере имущества и изгнании.

В пылу полемики Калликл, сам того не замечая, совершает двойную подмену своего идеала. Сначала на эту роль был предложен аттический вариант «белокурой бестии» с его абсолютным благом - элитарной свободой. Этот романтический герой был вытеснен идеалом могущественного правителя, благо которого - неограниченная власть. Наконец, его сменил идеал прагматического политика - афинского государственного мужа. Для него уже ораторское искусство, т.е. «способность убеждать словом и судей в суде, и советников в Совете, и народ в народном собрании, да и во всяком ином собрании граждан» составляет «поистине величайшее благо, которое дает людям как свободу, так равно и власть над другими людьми... в своем городе». За этим стоит, как нетрудно догадаться, двукратная подмена цели-идеала средствами ее достижения.

Однако в беспощадном зеркале сократовской логики все эти три героя предстают в совершенно ином обличии.

«Сократ: То, что ты теперь высказываешь напрямик, думают и другие, но только держат про себя. И я прошу тебя - ни в коем случае не отступайся, чтобы действительно, по-настоящему выяснилось, как нужно жить. Скажи мне: ты утверждаешь, что желания нельзя подавлять, если человек хочет быть таким, каким должен быть, что надо давать им полную волю и всячески, всеми средствами им угождать?..

Калликл: Да, утверждаю...

Сократ: Но объясни мне, что примерно ты имеешь в виду: скажем, голод и утоление голода пищей?..

Калликл: Да, и все прочие желания, которые испытывает человек; если он может их исполнить и радуется этому, то он живет счастливо.

Сократ: Прекрасно, мой любезнейший! Продолжай, как начал, да смотри не смущайся. Впрочем, похоже, что и мне нельзя смущаться. Так вот, прежде всего, скажи мне, если кто страдает чесоткой и испытывает зуд, а чесаться может сколько угодно и на самом деле только и делает, что чешется, он живет счастливо?»

Сверхчеловек, абсолютно свободный в своих желаниях, очень скоро оказывается тривиальным сладострастником, рабом чесотки и любой иной животной страстишки.

Та же печальная участь постигает два «промежуточных» идеала.

Могущественный властитель оборачивается мрачным тираном, само бытие которого - «это нескончаемое зло, это значит вести жизнь разбойника. Подобный человек не может быть мил ни другим людям, ни богу, потому что он не способен к общению».

Идеал политика и государственного мужа превращается в беспринципного демагога, который сознательно угодничает перед толпой, ловко играя на ее низменных инстинктах, и которому, в сущности, глубоко чужда и безразлична сама мысль о благе народа. Мнение подобного представителя политической элиты о собственной исключительности - всего лишь жалкий самообман.

«Если же ты полагаешь, что хоть кто-нибудь в целом мире может выучить тебя искусству, которое даст тебе большую силу в городе, меж тем как ты отличен от всего общества, его правил и порядков, - в лучшую ли сторону или в худшую, все равно, - ты, по-моему, заблуждаешься, Калликл. Да потому, что не подражать надо, а уродиться таким же, как они...

Вот если кто сделает тебя точь-в-точь таким же, как они, тот и исполнит твое желание - выведет тебя в государственные мужи и ораторы. Ведь каждый радуется, когда слышит речи себе по нраву, а когда не по нраву - сердится. Или, может быть, ты хотел бы возразить, приятель? Что же именно, Калликл?»

Нордический образ государственного мужа, притязающий воплощать дистиллированную «справедливость-по-природе», рушится на глазах, испытав на себе силу презренного «обычая». Увы, Калликл не в силах промолвить ни слова в защиту своего поруганного идеала. Зато у него есть интересные соображения по поводу идеала «философского мужа», представленного Сократом.

Сам этот идеал воплощает собой все мыслимые достоинства и имеет лишь один недостаток: за последние 2,5 тысячи лет он в качестве социального феномена никогда, нигде и никем так и не был реализован. Подобно идеалу Калликла, его можно развернуть в иерархию трех портретов.

На абстрактно-индивидуальном уровне это мудрец, воплощающий главное благо - власть над собой: «воздержность, умение владеть собой, быть хозяином своих наслаждений и желаний».

На абстрактно-гуманистическом уровне перед нами предстает философ, благо которого - основанное на равенстве общение с себе подобными, возвышающее душу до идеала.

Наконец, на реальной социально-политической арене современных ему Афин - это суровый моралист-правдолюбец, борец за общественную справедливость, который, не стесняясь в выражениях, проповедует истину. Без ложной скромности Сократ заявляет: «Мне думается, что я в числе немногих афинян (чтобы не сказать – единственный) подлинно занимаюсь искусством государственного управления и, единственный среди нынешних граждан, применяю это искусство к жизни». Владеющие этим подлинным искусством ораторы бескорыстны, они «постоянно держат в уме высшее благо и стремятся, чтобы граждане, внимая их речам, сделались как можно лучше...» В то время, как отношение к народу угодничающих перед ним беспринципных политиканов Сократ сравнивает с искусством кондитера, подрывающим здоровье, свою суровую проповедь высшего блага он уподобляет искусству врача, здоровье восстанавливающему: вместо сладкого пирожка граждане (во имя их же блага) получают очистительную клизму.

Но если Сократ доказал логическую несостоятельность идеала «государственного мужа», Калликл демонстрирует практическую несостоятельность идеала «мужа философского».

Естественным пределом самосовершенствования для мудреца, обуздывающего свои желания, должен стать «совершенномудрый», вообще не испытывающий никаких желаний. Калликл (а в его лице классическая античность) отвергает этот нежизненный, мертвый абсолют.

«Сократ. Значит, тех, кто ни в чем не испытывает нужды, неправильно называют счастливыми?

Калликл. В том случае, самыми счастливыми были бы камни и мертвецы.

Сократ. ...Погляди, не сходны ли, на твой взгляд, два эти образа жизни, воздержанный и разнузданный, с двумя людьми, у каждого из которых помногу сосудов, и у одного сосуды были бы крепкие и полные - ... а сами жидкости были редкие, дорогие, и раздобыть их стоило бы многих и тяжелых трудов. Допустим, однако, что этот человек уже наполнил свои сосуды, - теперь ему незачем ни доливать их, ни вообще как-то о них тревожиться... Другой, как и первый, тоже может раздобыть эти жидкости, хотя и с трудом, но сосуды у него дырявые и гнилые, так что он вынужден беспрерывно, днем и ночью их наполнять... Убеждает ли тебя сколько-нибудь мое сравнение, что скромная жизнь лучше невоздержанной, или не убеждает?

Калликл. Не убеждает, Сократ. Тому, кто уже наполнил свои сосуды, не остается на свете никакой радости... - каменная получается жизнь, раз сосуды полны, и уже ничему не радуешься и ничем не мучишься. Нет, в том лишь и состоит радость жизни, чтобы подливать еще и еще!»

Позиция неискушенного в концептуальном анализе Калликла, конечно же, уязвима: это демонстрирует хотя бы упомянутое сократовское сравнение второго образа жизни с «чесоткой». Но Калликл глубоко прав в одном: идеал жизни может быть только движением, процессом, но никак не статическим состоянием; в противном случае, пусть даже этот абсолют является и прекрасным, и благим, но это - идеал смерти.

И чем более конкретный «слой» сократовского идеала рассматривается, тем более предметной, жизненной, и при этом - уничтожающей становится критика Калликла.

«Да, разумеется, есть своя прелесть и у философии, если заниматься ею умеренно и в молодом возрасте; но стоит задержаться на ней дольше, чем следует, и она погибель для человека! Если ты даже очень даровит, но посвящаешь философии более зрелые свои годы, ты неизбежно останешься без того опыта, какой нужен, чтобы стать человеком достойным и уважаемым. Ты останешься несведущ в законах своего города, в том, как вести с людьми деловые беседы, частные ли или государственного значения, безразлично, - в радостях и желаниях, одним словом, совершенно несведущ в человеческих нравах. И к чему бы ты тогда ни приступил, чем бы ни занялся - своим ли делом, или государственным, ты будешь смешон...»

«Как бы ни был, повторяю я, даровит такой человек, он наверняка теряет мужественность, держась вдали от середины города, его площадей и собраний, где прославляются мужи... Он прозябает до конца жизни в неизвестности, шепчась по углам с тремя или четырьмя мальчишками, и никогда не слетит с его губ свободное, громкое и дерзновенное слово».

Бытие философа, которое протекает в возвышающих душу беседах с избранными и посвященными, на деле оказывается социальным «небытием», иллюзорным периферийным существованием в пресловутой башне из слоновой кости, одиноко возвышающейся в стороне от основного потока жизни.

Наконец, в реальной политической обстановке Афин нежизненность сократовского идеала приобретает предельно конкретный и зловещий для его обладателя смысл: следуя ему, он рискует поплатиться своей собственной жизнью.

«...Разве ты сам не видишь, как постыдно положение, в котором, на мой взгляд, находишься и ты, и все остальные безудержные философы? Ведь если бы сегодня тебя схватили - тебя или кого-нибудь из таких же, как ты, - и бросили в тюрьму, обвиняя в преступлении, которого ты никогда не совершал - ты оказался бы совершенно беззащитен, голова у тебя пошла бы кругом, и ты бы так и застыл с открытым ртом, не в силах ничего вымолвить, а потом предстал бы перед судом, лицом к лицу с обвинителем, отъявленным мерзавцем и негодяем, и умер бы, если бы тому вздумалось потребовать для тебя смертного приговора».

Но какая же в этом мудрость, Сократ, вопрошает Калликл, если даровитого мужа портит его искусство, «...делает неспособным ни помочь самому себе, ни вызволить из самой страшной опасности себя или другого, мешает сопротивляться врагам, которые грабят его до нитки, и обрекает на полное бесчестье в родном городе? Такого человека, прости меня за грубость, можно совершенно безнаказанно отхлестать по щекам».

* * *

Увы, ни один из двух полярных идеалов не выдержал лобового столкновения. И на их обломках приходится подвести первые неутешительные итоги.

Калликл, мужественно боровшийся с противоречием в понятии «справедливость», оказался бессилен перед противоречием в себе самом.

Та же доходящая до цинизма откровенность Калликла, которая избавила его от житейского лицемерия и попыток представить себя лучше, чем он есть на самом деле, одновременно не позволила ему изобразить себя одномерным негодяем. Сократовский идеал блага, в сущности, далеко не чужд Калликлу.

«Сократ. ...Считаешь ли ты приятное тем же самым, что благое, или среди приятных вещей есть иные, которые к благу не причислишь?

Калликл. Я войду в противоречие с самим собой, если признаю, что они не одно и то же, стало быть - они одно и то же».

На протяжении целых семи страниц диалога Калликл борется не столько против Сократа, сколько против этого «противоречия с самим собой», и, наконец, не выдерживает.

«Калликл. ...Будто ты не знаешь, что и я, и любой другой прекрасно отличаем лучшие удовольствия от худших!

Сократ. Ай-ай-ай, Калликл, какой же ты коварный! Водишь меня за нос, как мальчика: то говоришь одно, то совсем другое... Сколько я понимаю, ты теперь утверждаешь, что бывают удовольствия хорошие, а бывают и плохие. Так?

Калликл. Да.

Сократ. Хорошие - это, наверное, полезные, а плохие - вредные?

Калликл. Именно.

Сократ. А полезные - это те, что приносят какое-нибудь благо, плохие - те, что приносят зло?

Калликл. Да».

Эта раздвоенность Калликла вновь с особой силой проявляется, когда Сократ расспрашивает его о том, «каким образом ... следует вести государственные дела у нас (в Афинах)».

«Сократ. Кажется ли тебе, что ораторы постоянно держат в уме высшее благо и стремятся, чтобы и граждане, внимая их речам, сделались как можно лучше, или же и они гонятся за благоволением сограждан, и ради собственной выгоды пренебрегают общей, обращаясь с народом, как с ребенком - только бы ему угодить! - и вовсе не задумываются, станет он из-за этого лучше или хуже?

Калликл. Это вопрос не простой, не такой, как прежние. Есть ораторы, речи которых полны заботы о народе, а есть и такие, как ты говоришь».

Калликл-политик великолепно понимает, что во имя власти следует отставить в сторону все попытки читать избирателям мораль. Но Калликл-человек не в силах примириться с тем, что Сократ, окуная его с головой в бочку политического дегтя, не позволяет добавить туда даже чайной ложки благотворительного меда.

То, что vir bonus Калликл искренне считал своим общественным идеалом, оказывается на поверку гремучей смесью из двух несовместимых идеалов, каждый из которых, взятый по отдельности, способен вызвать лишь содрогание. Но это не вина Калликла, а проявление реальной двойственности той конкретной социально-экономической формы, в которой он живет. И поэтому противоречивый идеал Калликла, отражая противоречие самой жизни, является жизненным.

Положение Сократа неизмеримо трагичнее. Его идеал внешне лишен подобной раздвоенности. Но дело не столько в том, что он тем самым лишен жизненности, диалектического самодвижения, сколько в том, что взятый в целом он противоречит самой жизни, исторической реальности.

Калликл поставлен Сократом перед осознанной (с его помощью) необходимостью метаться между двумя несовместимыми «идеалами»: свободой всевластного негодяя или прозябанием поборника равенства. Выбор Сократа иной: жизнь без идеала или смерть во имя идеала? Третьего ему не дано.

Но для того, чтобы абстрактный идеал мог удержаться в этом смертельном противостоянии с реальностью во всей ее конкретной полноте, он нуждается во внешней опоре, опоре на иную, лучшую реальность. Не видя такой реальности, Сократ принужден ее выдумать.

«Калликл. Как ты твердо, по-видимому, убежден, Сократ, что ни одно из этих зол тебя не коснется, - словно ты живешь вдалеке отсюда и словно не можешь очутиться перед судом по доносу какого-нибудь прямого негодяя и мерзавца!

Сократ. Я был бы и в самом деле безумцем, Калликл, если бы сомневался, что в нашем городе каждого может постигнуть какая угодно участь...

Калликл. И по-твоему, это прекрасно, Сократ, когда человек так беззащитен в своем городе и не в силах себе помочь?

Сократ. ...Если бы причиною моей гибели оказалась неискушенность в льстивом красноречии, можешь быть уверен, я бы встретил смерть легко и спокойно. Ведь сама по себе смерть никого не страшит, - разве что человека совсем безрассудного и трусливого, - страшит несправедливость, потому что величайшее из всех зол - это когда душа приходит в Аид обремененной множеством несправедливых поступков. Если хочешь в этом убедиться, послушай, что я тебе расскажу.

Калликл. Что ж, если со всем прочим ты уже покончил, рассказывай.

Сократ. Тогда внемли, как говорится, прекрасному повествованию, которое ты, вероятно, сочтешь сказкою, а я полагаю истиной, а потому и рассказывать будут так, как рассказывают про истинные события».

По существу, на этом диалог кончается, переходя в многословный монолог Сократа, имеющий явный оттенок самооправдания. Однако, в его логике наступает странный перелом, на котором спотыкается рационализированная мысль современного читателя. Если до этого момента Сократ, заглядывая на два с половиной тысячелетия вперед, ставил перед ним логическую проблему, которая по сей день вызывает споры, то внезапно он обращается к такой архаике, которая уже во времена Платона вызывала у многих граждан снисходительные улыбки.

Перед нами предстает троица в составе Миноса, Радаманта и Эака, которые вершат «... суд на лугу, у распутья, от которого уходят две дороги: одна - к Островам блаженных, другая - в Тартар». Души усопших из Азии проходят по ведомству Радаманта, в то время, как Эак специализируется на европейцах. Сократ при этом не упускает многочисленные существенные подробности, состоящие, например, в том, что «... оба держат в руке жезл. А Минос сидит один, надзирая над ними, и в руке у него золотой скипетр...»

Этот античный вариант посмертного суда и загробного воздаяния прямо противопоставляется суду сограждан Сократа.

«Меня эти рассказы убеждают, Калликл, и я озабочен тем, чтобы душа моя предстала перед судьей как можно более здравой. Равнодушный к тому, что ценит большинство людей, я ищу только истину и постараюсь действительно стать как можно лучше, чтобы так жить, а когда придет смерть, так умереть. Я призываю (за собой) и всех прочих, насколько хватает сил, призываю и тебя, Калликл, - в ответ на твой призыв, - к этой жизни и к этому состязанию (в моих глазах оно выше всех состязаний на свете) и корю тебя за то, что ты не сумеешь защититься, когда настанет для тебя час суда и возмездия, о котором я только что говорил, но, очутившись перед славным судьей, сыном Эгины, и ощутив на себе его руку, застынешь с открытым ртом, и голова у тебя пойдет кругом, точь-в-точь как у меня здесь, (на земле), а возможно, и по щекам будешь бит с позором и вообще испытаешь всяческие унижения».

Мифотворческие импровизации, конечно, не могли стать той реальной опорой, благодаря которой идеал Сократа превратился из его личного достояния в объективно существующий феномен человеческой культуры, в такое идеальное, которое существует реально, а не только субъективно - в чьих-то головах¹. Такой опорой могла стать и стала только реальность - смерть Сократа как результат его осознанного выбора.

Смерть Сократа обретает в свете этого предельно конкретный и объективный смысл. Эта смерть стала рождением человеческого Идеала - неустанного постижения истины, блага, красоты и бескомпромиссного приведения своей души и своих деяний в соответствие с ними.

* * *

Но что все это значит? Какой смысл и какую ценность имеет идеал, в соответствии с которым жить невозможно, более того, который с роковой неизбежностью заставляет умирать?

Сократ с Калликлом искали идеал жизни, а нашли идеал смерти. Собственно, сам Калликл не испытывал в этом ни малейшей потребности, поскольку, как и большинство людей, искренне считал, что жизненный идеал абсолютно очевиден, дан самой природой. Вступая в дискуссию, он всего лишь хотел разоблачить возмутительный софистический фокус Сократа, по которому выходило, что чинить несправедливость якобы хуже, чем ее терпеть. «Ведь если ты серьезен и все это правда, - говорит Калликл, - разве не оказалось бы, что человеческая наша жизнь перевернута вверх дном, и что мы во всем поступаем не как надо, а наоборот?» Вынуждаемый в ходе разбирательства сформулировать свой идеал в явном виде, Калликл с изумлением обнаруживает, что не может сделать этого, не впадая в противоречие с самим собой. С этого момента все пути назад для него оказываются отрезанными.

«...Если ты оставишь это неопровергнутым, клянусь собакой, египетским богом, Калликл не согласится с Калликлом и всю жизнь будет петь не в лад с самим собой. А межу тем, как мне представляется, милейший ты мой, пусть лучше лира у меня скверно настроена и звучит не в лад, пусть нестройно поет хор, который я снаряжу, пусть большинство людей со мной не соглашается и спорит, лишь бы только не вступить в разногласие и в спор с одним человеком - с собой самим».

Спасаясь от противоречия, Калликл увязает в нем все безнадежней. В отличие от своих экзистенциальных наследников, он как житель полиса не сомневается в том, что, каково бы ни было индивидуальное благо каждого, достичь его можно только в обществе и посредством общества. Однако социальная проекция идеала предательски двоится в его глазах на справедливость «по природе» и «по обычаю», на свободу и равенство. Умом бедняга Калликл понимает, что желательно бы выбрать позицию по одну сторону баррикад, да и зарождающееся классовое чутье недвусмысленно подсказывает - по какую именно. Но что-то в нем все время оказывается выше доводов рассудка и софиста Горгия, глубже аристократического самосознания, сильнее презрения к Сократу и ненависти к его логике... И это «что-то» громко вопиет и не желает раздваиваться.

Выходит, Калликл не зря стращал своего оппонента тяжкими последствиями, которые влечет за собой излишне серьезное отношение к философии. Философская зараза сыграла и с ним злую шутку: она не просто лишила его жизнь смысла - самое эту жизнь обратила в двусмысленность.

Увы, он был не последней жертвой. Свобода и равенство как две ипостаси общественного блага с тех пор упорно не желают ни брататься, ни размежевываться, и эта фатальная раздвоенность раскалывает фундамент любого из исторически известных общественных идеалов.

«Если попытаться определить, в чем состоит то наибольшее благо всех, которое должно быть целью всякой системы законов, то окажется, что оно сводится к двум главным вещам: свободе и равенству»². А покуда отношения между этими «главными вещами» являются антагонистическими, набор мыслимых социальных идеалов оказывается удручающе невелик: либо разнузданный анархизм, либо казарменный коммунизм, либо, наконец, сомнительный компромисс, в рамках которого куцая свобода насильственно сочетается с урезанным равенством.

Этому отвечает еще более унылый набор гражданских «идеалов». Крайние из них вообще нежизненны, т.е. являются идеалами - «камикадзе»: если бы Калликлу вздумалось с упорством и последовательностью Сократа воплощать в жизнь провозглашенный им идеал своеволия, можно не сомневаться, что сограждане помогли бы ему предстать перед Эаком еще быстрее, чем его оппоненту.

Коль скоро жрецы чистого идеала хотят жить, - они должны идти на компромиссы со своим божеством. Сократу следует не путать суд с философским диспутом и потрафить «природе» своих сограждан, поугодничать перед ними, вместо того, чтобы резать им в глаза правду-матку. Калликлу же, если он хочет уцелеть в борьбе за власть, придется уважить презренный «обычай», заняться благотворительной деятельностью и возлюбить хотя бы некоторую часть ближних, - что, впрочем, он прекрасно понимает. Такие компромиссы могут быть не только внешними, но и внутренними, когда один идеал играет роль «отступного» по отношению к другому. В этом кроется загадка профессиональных разбойников, тайно жертвующих десятину на возведение храмов божьих, или святых-схимников, с периодичностью кометы срывающихся в необузданный разврат.

Отношения между полюсами идеала бывают и более изощренными: например, для предосудительных целей могут быть использованы похвальные средства, и наоборот. Так, борцы за собственную эгоистическую свободу могут выступать ярыми поборниками всеобщего равенства, а сторонники тотальной уравниловки - надевать маску освободителей.

А между этими полюсами вращается целая планета человеческих борений и исканий, где страсти сгущаются по мере приближения к экватору, и где на одном полушарии Ставрогин ведет с Кирилловым академическую дискуссию о предпочтительных способах самоубийства, а на другом - аскеты и праведники препираются по поводу альтернативных форм умерщвления плоти...

Итак, выясняется, что жить в соответствии с идеалом попросту невозможно. Причем совсем не потому, что идеал высок, а человек греховен. Просто так устроен сам идеал. Из спора Сократа с Калликлом выяснилось, что он представляет собой антагонистическое противоречие, причем ни от одной из составляющих его противоположностей избавиться невозможно.

Верхний слой этого противоречия - роковая антиномия свободы и равенства, или же, выражаясь Калликловым «штилем», справедливости-по-природе и справедливости-по-обычаю. Калликл открыл эту антиномию чистого разума за две тысячи лет до Канта и сам пал первой ее жертвой.

Что же делать? Антиномии еще как-то можно терпеть в качестве заморских диковин, покуда они касаются академических проблем типа конечности или бесконечности вселенной, но примириться с их вторжением в священную обитель «вечных вопросов» никак невозможно.

Идеал принципиально противоречив!! И эту истину получают в награду пытливые мужи, не желающие довольствоваться растительным существованием и решившие обзавестись компасом для плавания в бурном океане житейских вод!

Бедняге Калликлу остается лишь проклясть тот день и час, когда его попутал бес в лице Сократа, и тщетно мечтать о возврате к безмятежной жизни сороконожки, еще не приступившей к исследованию причин собственного движения посредством уравнений Лагранжа...

* * *

Нет, это не тупик. Философская нить Ариадны ведет отсюда в платоновский диалог «Парменид».

На праздник Великих Панафиней приезжает Парменид - пользующийся всегреческой славой, убеленный сединами философ из Элеи вместе со своим выдающимся последователем и учеником - Зеноном. При чтении сочинений Зенона в числе многих присутствует совсем еще юный Сократ. Он бесстрашно вступает в дискуссию сначала с Зеноном, а потом и самим Парменидом. Прославленный философ благосклонно беседует с талантливым юношей, лукаво расставляя при этом силки противоречий. Когда Сократ в них запутывается, Парменид спрашивает у него:

«- Что же ты будешь делать с философией? Куда обратишься, не зная таких вещей?

- Пока я совершенно себе этого не представляю.

- Это объясняется тем, Сократ, сказал Парменид, что ты преждевременно, не поупражнявшись, как следует, берешься определять, что такое прекрасное, справедливое, благое и любая другая идея... Твое рвение к рассуждениям, будь уверен, прекрасно и божественно, но, пока ты еще молод, постарайся поупражняться побольше в том, что большинство считает и называет пустословием; в противном случае истина будет от тебя ускользать».

Что же имеет в виду мудрый Парменид?

«- Что ты имеешь в виду? - спросил Сократ.

- Если ты желаешь поупражняться, то возьми хотя бы предположение, высказанное Зеноном: допусти, что существует многое, и посмотри, что должно из этого вытекать как для многого самого по себе в отношении к самому себе и к единому, так и для единого в отношении к самому себе и ко многому... Тот же способ рассуждений следует применять... к движению и покою, к возникновению и гибели и, наконец, к самому бытию и небытию».

Далее приводится собственно текст «упражнения», который производит на гуманитарных поклонников Платона неизгладимое впечатление: кажется, будто в текст «Пира», куда-то между речами в честь Эрота и вдохновенным монологом Алкивиада, вдруг оказался вставленным 100-страничный обрывок неизвестной программы для ЭВМ, писанной в машинных кодах.

«- Ну, что ж, - сказал Парменид, - если есть единое, то может ли это единое быть многим?»

- Да как же это возможно? - хором восклицают слушатели.

Но вскоре выясняется, что это возможно, и даже очень. Уже через каких-то сорок страниц Парменид подводит всех присутствующих к нижеследующему выводу, ясному как божий день:

«Когда единое переходит из единого во многое и из многого в единое, оно не есть ни единое, ни многое, оно не разъединяется и не соединяется; точно так же, переходя из подобного в неподобное, оно не есть ни подобное, ни неподобное, оно не уподобляется и не становится неподобным; наконец, переходя из малого в великое и равное и наоборот, оно не бывает ни малым, ни великим, ни равным, не увеличивается, не убывает и не уравнивается».

Однако, причем здесь истина и благо?

Так ли уж не право большинство, которое, по словам Парменида, именует подобные упражнения «пустословием»?

Но присмотримся к несовместимым идеалам Сократа и Калликла.

Разве не переходят они друг в друга и при этом каждый - в свою противоположность?

Итак, «роскошь, своеволие, свобода»?

Роскошь для Сократа - это величайшее его благо, - «роскошь человеческого общения».

Любое потребительское своеволие - ничто в сравнении со своеволием Сократа, который не желает знать ничего, кроме поиска истины, и которого даже угроза смерти не может остановить.

Наконец, сократовская свобода - это еще никем не виданная чарующая свобода всестороннего индивидуального развития, не ограниченного извне никакими рамками отчужденных социальных сил...

У самого входа в проблему человеческого идеала встречается диалектическое противоречие свободы и равенства. А значит и сама проблема должна решаться диалектическими средствами. Без них она не может быть даже поставлена, и остается либо застыть в бараньем оцепенении перед вскрытой антиномией, либо, окропив ее святой неопозитивистской водичкой, объявить неверифицируемой, нефальсифицируемой и, в конечном итоге, несуществующей.

Однако проблеме идеала пришлось ожидать продолжения диалектического разбирательства свыше двух тысячелетий, пока не был разработан всесторонний «комплекс упражнений» в стиле Парменида. Это сделал Гегель.

«...Именно в том и сказывается глубина Гегеля, что он везде начинает с противоположности определений... и на ней делает ударение»³.

Как известно, у Гегеля абсолютно все мыслимые понятия выступают лишь как моменты единого развивающегося целого - абсолютной идеи. В соответствии с этим он рассматривал реальные противоречия как внешние формы, способ существования этой универсальной сущности. Остается, стало быть, выяснить у самое идеи, каким образом она умудрилась разрешить в себе и для себя пресловутую антиномию свободы и равенства.

«В гегелевской ... философии по необходимости всякое противоречие выступает как противоречие существования». Типичной формой его преодоления «оказывается у Гегеля опосредование сторон противоречия некоторым третьим элементом»⁴.

Из «Философии духа» выясняется, что понятия «свободы» и «равенства» в своем историческом развитии достигают, каждое со своей стороны, понятия «государство», в коем и сливаются в предустановленной гармонии.

Поверхностные критики великого немецкого философа не осознают, однако, масштаба тех революционно-практических выводов, которые следуют даже из идеалистической трактовки диалектики. Оказывается, что разрешение тысячелетней загадки состоит не в мысленном метании между двумя несовместимыми идеалами, а в практическом создании государства, соответствующего своему понятию, в котором коллизия свободы и равенства обязана найти свое реальное разрешение. Таким образом, жизнь в соответствии с идеалом оказывается практической деятельностью по его воплощению.

Правда, что-либо преобразовывать приходится лишь в том случае, если вам не посчастливилось оказаться гражданином прусской монархии образца начала XIX столетия: злые языки утверждают, что она и без того как нельзя лучше соответствует своему понятию, представленному в гегелевской «Философии права».

Каков же этот прусский образец идеального супружества равенства со свободой?

Фактически Гегель предает здесь принцип равенства, намечая генеральную линию всей современной буржуазной философии в этом вопросе - линию на отказ от принципа равенства в качестве «платы за свободу».

«... Как раз высокое развитие и культура новейших государств порождают в действительности величайшее конкретное неравенство индивидуумов, обуславливая ... тем большую и тем более обоснованную свободу...

Внутренняя свобода, на основе которой субъект обладает принципами, имеет собственные взгляды и убеждения и в силу этого приобретает моральную самостоятельность, - отчасти уже сама по себе подразумевает весьма высокое развитие тех своеобразных качеств, в отношении к которым люди оказываются неравными и в которых они посредством этого развития делают себя еще более неравными».

Далее Гегель уже откровенно оставляет позиции философской логики и выступает как дитя своего времени, утверждая, что «... вместе с этим развитием своеобразия людей безмерно увеличивается также и множество их потребностей, и трудностей их удовлетворения, резонирование, недовольство существующим строем и связанное с этим неудовлетворенное тщеславие...», в связи с чем, по Гегелю, свобода находится «...во власти условий природы, каприза и произвола и, следовательно подлежит самоограничению, преимущественно согласно существу разумной свободы»,⁵ т.е., выражаясь менее изящно - согласно воле попечительствующего монарха.

* * *

Идеалист Гегель приводит нас к тому же, к чему пришел идеалист Платон - идеальному государству. Однако, если последний создавал свою утопию, созерцая «умопостигаемые эйдосы», то уважаемый профессор Г.В.-Ф.Гегель списал свое понятие государства с натуры - глядя из окна.

Спасаясь от безрадостного идеала - овладевшего собою мужа, дремлющего у переполненных сосудов, мы проделали по совету Парменида длинный путь, в конце которого, к сожалению, опять видим знакомую картину сонного царства.

Дремлет бюргер у переполненного сосуда с филистерской добродетелью. Дремлют «разумно ограниченная» свобода и помятое равенство, забившись в противоположные углы позолоченной клетки образцового государства. Опочила в собственном лоне абсолютная идея, окончательно вернувшаяся к себе после утомительного странствия по разделам, параграфам, пунктам и подпунктам, примечаниям и прибавлениям «Науки логики», «Философии природы» и «Философии духа»...

Гегель отступил не только от принципа равенства. Несравненно важнее, что он изменил принципу развития, и тем самым в конечном счете изменил себе.

Не случайно Маркс в 1843 году начинает именно с того пункта, на котором дискредитировала себя система Гегеля, - с государства. Существенно, что его теоретическое отношение к государству как философа уже опирается на практический опыт отношения к нему как революционного демократа.

«Государство есть посредник между человеком и свободой человека... посредник, в которого он вкладывает всю свою человеческую свободу»⁶.

При этом «... речь идет о свободе человека как изолированной, замкнувшейся в себе монады», поскольку существующее государство таково, что «практическое применение права человека на свободу есть право человека на частную собственность». А определяемая частной собственностью индивидуальная свобода «ставит всякого человека в такое положение, при котором он рассматривает другого человека не как осуществление своей свободы, а, наоборот, как ее предел...»

Аналогично определяется и «...равенство вышеописанной свободы, а именно: каждый человек одинаково рассматривается как такая самодовлеющая монада»⁷.

Свобода «изолированных монад» есть единственный вид свободы, который возможен в рамках частной собственности, и является специфической свободой частной собственности. Свобода подобного сорта не может относиться к равенству иначе как антагонистически.

К счастью, человеческой свободе суждено надолго пережить частную собственность, перерасти узкие рамки, которые та ей устанавливает, и обрести новое, неизмеримо более высокое содержание. Эта истина была впервые провозглашена в «Манифесте коммунистической партии».

«...Вместе с условиями жизни людей, с их общественными отношениями, с их общественным бытием изменяются также и их представления, взгляды и понятия...»Но», скажут нам... «существуют вечные истины, как свобода, справедливость и т.д., общие всем стадиям общественного развития. Коммунизм же отменяет вечные истины... следовательно, он противоречит всему предшествовавшему ходу исторического развития».

К чему сводится это обвинение? История всех доныне существовавших обществ двигалась в классовых противоположностях, которые в разные эпохи складывались различно.

Но какие бы формы они не принимали, эксплуатация одной части общества другой является фактом, общим всем минувшим столетиям.

Неудивительно поэтому, что общественное сознание всех веков, несмотря на все разнообразие и все различия, движется в определенных общих формах, в формах сознания, которые вполне исчезнут лишь с окончательным исчезновением противоположности классов.

Коммунистическая революция есть самый решительный разрыв с унаследованными от прошлого отношениями собственности; неудивительно, что в ходе своего развития она самым решительным образом порывает с идеями, унаследованными от прошлого»⁸.

Какой же новый идеал ставит коммунизм на место упраздняемой буржуазной свободы? Этим идеалом является всестороннее гармоничное развитие личности, реализующая его «ассоциация, в которой свободное развитие каждого является условием свободного развития всех»⁹.

В то время как в условиях частной собственности всякое расширение свободы возможно только за счет равенства, ценой его пропорционального уничтожения, - свобода, понимаемая как свободное развитие, мыслима только в условиях равенства и благодаря ему; абстрактная свобода и абстрактное равенство выступают здесь как нерасторжимые моменты единого развивающегося целого-ассоциации. Только в таком - подлинном, а не мнимом - коллективе «существуют для каждого индивида средства, дающие ему возможность всестороннего развития своих задатков, и, следовательно, только в коллективе возможна личная свобода»¹⁰.

И здесь, в вопросе свободы, марксизм не пытается изобрести нечто невиданное, - напротив, он выступает естественным наследником всего лучшего, что создано в предшествующей ему гуманистической культуре. В этом идеале легко угадывается сократовский идеал «возвышающего душу общения» равных в их устремлении к истине, благу, красоте.

Каким же образом коммунизм придает гуманистическому идеалу жизненность?

Коммунистическая теория концентрирует свое внимание на той конкретной социально-экономической форме, которая на данном этапе общественного развития реально опосредует человеческую свободу и равенство. До тех пор, пока эта форма остается антагонистической, основанной на частной собственности, в отношениях свободы с равенством неизбежен антагонизм. Здесь, и только здесь, в царстве частной собственности, жить в соответствии с гуманистическим идеалом оказывается невозможно, поскольку сам идеал принципиально противоречив.

Какие же реальные силы разводят свободу и равенство к антагонистическим полюсам, делают реализацию гуманистического идеала невозможной?

Марксизм указывает, что это силы отчуждения, т.е. общественные производительные силы, которые в условиях господства частной собственности закономерно присваиваются обществом в форме отчужденных от человека и господствующих над ним производственных отношений.

«В существовавших до сих пор суррогатах коллективности... мнимая коллективность, в которую объединялись... индивиды, всегда противопоставляла себя им как нечто самостоятельное; а так как она была объединением одного класса против другого, то для подчиненного класса она представляла собой не только совершенно иллюзорную коллективность, но и новые оковы. В условиях действительной коллективности индивиды в своей ассоциации и посредством нее обретают вместе с тем и свободу». Эта коллективность «представляет собой такое объединение индивидов (разумеется, на основе уже развитых к этому времени производительных сил), которое ставит под их контроль условия свободного развития и движения индивидов, условия, которые до сих пор предоставлялись власти случая и противостояли отдельным индивидам как нечто самостоятельное именно вследствие их разъединения в качестве индивидов и вследствие того неизбежного для них объединения, которое было обусловлено разделением труда и стало, в результате их разъединения, чуждой для них связью»¹¹.

Поэтому альфой и омегой коммунизма является тезис, состоящий в том, что жизненность, практическая реализуемость гуманистического идеала может быть обеспечена только путем предварительного уничтожения частной собственности, преодоления отчуждения. В результате этого «законы... собственных общественных действий, противостоявшие людям до сих пор как чуждые, господствующие над ними законы природы... будут подчинены их господству... Объективные, чуждые силы, господствовавшие до сих пор над историей, поступают под контроль самих людей. И только с этого момента люди начнут вполне сознательно сами творить свою историю... Это есть скачок человечества из царства необходимости в царство свободы»¹².

Коллизия свободы и равенства проходит через всю человеческую историю. Но если в границах царства необходимости это противоречие выступает как антагонизм, разрывающий внутренний мир человека, делающий невозможным жизнь в соответствии с идеалом, - в эпохе гуманизма оно становится источником развития каждой личности и общества в целом, постоянно нарушаемым и вновь восстанавливаемым на более высоком уровне тождеством равенства и свободы возвышающих друг друга в своей деятельности свободных и равных индивидов.

Да, жить в соответствии с идеалом Сократа по прошествии двух с половиной тысяч лет по-прежнему невозможно. Дело уничтожения частной собственности, начатое Марксом, нам еще только предстоит.

Поэтому коммунистическим идеалом, жизненным идеалом Маркса является борьба за претворение в жизнь идеала гуманизма, т.е. революционное переустройство общества, уничтожение отчуждения, в результате которого только и станет возможным воплощение сократовского идеала в жизнь.

27.09-09.10.1984 г.

Москва

ЧАСТЬ 5. ОСНОВНОЕ ПРОТИВОРЕЧИЕ ЭПОХИ

В трех беседах и трех приложениях

ИЗ ЗАПИСИ БЕСЕД С Б.В., ДИРЕКТОРОМ ОДНОГО ИЗ АМЕРИКАНСКИХ КОНСЕРВАТИВНЫХ «МОЗГОВЫХ ТРЕСТОВ» 10, 13 и 15 декабря 1985 г.

В центре дискуссий находился сформулированный т. Горбачевым в Женеве тезис о необходимости качественно нового подхода в международных делах, основанного на концепции глобальной взаимозависимости. С советской стороны говорилось о том, что необходимо, на основе взаимно согласованного и совместно поддерживаемого военно-стратегического паритета, разделить сферу идеологического противоборства, где наша позиция была, есть и будет бескомпромиссной, и сферы экономических, политических, социальных и иных отношений, где объективно существующая взаимозависимость может и должна реализовываться в неантагонистических формах - от мирного соревнования и вплоть до сотрудничества. Главный контраргумент американской стороны состоял в том, что сферы этих отношений невозможно отделить от идеологической сферы, поскольку в самом фундаменте коммунистической идеологии находится тезис о неизбежной гибели капитализма и о том, что социализм будет его могильщиком, - тезис, в корне подрывающий, по мнению американской стороны, саму возможность мирного сосуществования, не говоря о сотрудничестве. Именно это мнение американской стороны послужило отправным пунктом для бесед с Б.В.

Б.В. признал, что со стороны администрации Рейгана, особенно в первый период его пребывания в Белом доме, было допущено немало резких антисоветских выпадов, включая слова президента об «империи зла» и «пепелище истории». Однако он утверждал, что все это было лишь данью пропагандистской риторике, определяемой политической конъюнктурой того периода. Существенным, по мнению Б.В., является то, что ни в одном идеологическом и идейно-теоретическом документе республиканской и демократической партий США не было и нет тезиса о том, что крушение коммунистической системы является объективным законом общественного развития, и что миссия капитализма - осуществить эту неизбежность. Именно наличие подобного тезиса в сердцевине коммунистической идеологии, в наших программных документах, делает, по мнению Б.В., ситуацию «несимметричной» и нестабильной: можно договориться со своим соперником, даже с врагом, но нельзя в принципе договориться со своим могильщиком, с человеком, который абсолютно уверен в неизбежности твоей смерти.

Б. В-у был предложен следующий подход к обсуждению его мнения: давайте представим, что в основе нашей политики оказался иной тезис, - о том, что современное западное общество в его нынешнем качестве существует вполне закономерно, имеет потенциал развития и будет сосуществовать с социалистической системой на протяжении всего исторически обозримого периода, - и постараемся уяснить, какие последствия это могло бы иметь в военно-стратегической, экономической и иных сферах отношений.

Б.В. ответил, что плохо представляет себе, как это могло бы осуществиться в настоящий момент. С одной стороны, во время его недавней поездки в КНР официальные лица говорили ему, что «больше не надеются найти у Маркса ответы на свои сегодняшние вопросы». В этом Б.В. усматривает первые признаки отхода социалистических стран от догматизма в вопросах теории. Но положение о неизбежности гибели капитализма сложно подвергнуть пересмотру, поскольку оно является одним из краеугольных в доктрине марксизма.

Ему было разъяснено, что никто и не собирается ставить под сомнение эту непреложную истину. Речь идет не о пересмотре учения Маркса, а напротив, - о его подлинном освоении. Ю.В.Андропов писал, что каждый раз, когда говорят, что новые общественные явления «не вписываются» в концепцию марксизма-ленинизма, дело оказывается совсем в другом: в неспособности иных теоретиков, называющих себя марксистами, подняться до истинных масштабов теоретического мышления Маркса, Энгельса, Ленина, в неумении применить в процессе конкретного изучения конкретных вопросов громадную интеллектуальную мощь их учения.

Среди различных точек зрения наших ученых-обществоведов пробивает себе дорогу такая, в соответствии с которой со времен великого экономического кризиса 1929-33 гг. капитализм, строго говоря, уже не существует, и предсказание Маркса-Ленина давно осуществилось. Современное же западное общество представляет собой иное, качественно новое образование. Это как бы «тень» возникающего первым социализма, которая закономерно образуется, когда правящий класс развитых капиталистических стран перед лицом осознанной им реальной силы коммунистического движения, уже победившего в одной или нескольких странах, и в условиях небывалого обострения экономического кризиса, знаменующего полное исчерпание экономических возможностей капитала, идет во имя сохранения своей власти на кардинальные сдвиги, меняющие де-факто формационную природу общества. При этом он использует методы и средства планового руководства, частично опирается на научные экономические модели, идет на глубокое вмешательство в производственные отношения. В результате такого вмешательства правящая элита, сохраняя свою власть, объективно выходит за рамки класса капиталистов, становится над ним. В более явной форме это осуществил фашизм в Германии, в более скрытой - правящий класс США при администрации Рузвельта.

Согласно излагаемой точке зрения, современное западное общество по-прежнему является эксплуататорским, основанным на социальном неравенстве, реализующим чуждый нам элитарный идеал. Однако это уже не капитализм, т.к. капитал, оставаясь важным его элементом, уже не является в нем господствующим, он подвергается ограничению и плановому регулированию. Появление такой линии развития после победы социализма ни в чем не противоречит сути учения Маркса-Ленина; в свете этого отнесение тезиса о неизбежности гибели капитализма к современному западному обществу отражает просто непонимание сути дела.

Б.В. сказал, что подобная коррекция доктрины явилась бы поворотным пунктом (turning point) в отношениях между нашими странами. Он усматривает исторические аналогии между противоборством СССР и США - с одной стороны, и религиозными войнами в период реформации, борьбой раннего ислама с христианством и т.п. - с другой. СССР, по его словам, является более молодой силой, склонной к экспансии, характеризующейся идейной нетерпимостью, - в то время как США - более старой, допускающей плюрализм, ориентированной в большей мере на поддержание статус-кво. В такой ситуации именно экспансия нового центра сил, его нетерпимость является всегда источником нестабильности. Обычно это заканчивается установлением баланса сил на каком-то уровне и взаимным признанием права на существование. Именно с этой точки зрения Б.В. рассматривает отношения между США и СССР и, исходя из динамики формулировок в проекте новой редакции Программы КПСС по сравнению с ныне действующей, он считает, что развитие, хотя и медленно, движется к нашему признанию закономерного права на существование противоположной модели общества. Весь вопрос в том, когда это произойдет, и не возникнет ли раньше кризис, ведущий к военному столкновению сверхдержав.

В ответ было показано, что эти исторические аналогии являются поверхностными, не выражающими сути дела. Для того, чтобы обеспечить равную взаимную безопасность при современных средствах и методах ведения войны, совершенно недостаточно «баланса сил», «обоюдного признания интересов» и т.д. - необходимо прямое сотрудничество в военной сфере. Идея такого сотрудничества содержится даже в неприемлемой в целом для нас идее СОИ. Но реализация сотрудничества в такой сфере требует весьма глубокой степени взаимного доверия, в частности, как отмечал тов. Горбачев в Женеве, требует взаимного понимания тех основополагающих доктрин, исходя из которых каждая сторона строит свою политику.

Центральная проблема наших взаимоотношений, которая требует предварительного теоретического разрешения, может быть сформулирована следующим образом: возможно ли, и каким образом, сочетать несовместимость, непримиримость, антагонизм наших общественных идеалов с такой степенью совместимости, согласуемости наших политических доктрин, наших концепций мирового развития, которая давала бы объективную, а не конъюнктурную основу для взаимного доверия, мирного соревнования и даже сотрудничества в военно-стратегической и иных сложных сферах.

Это невозможно в ситуации, когда существуют две доктрины, каждая из которых претендует на тотальную экспансию, а другую рассматривает как ошибку истории, досадное препятствие для такой экспансии.

Но это оказалось бы возможным, если была бы построена концепция общественного развития в новую эпоху, объясняющая закономерность существования и мирного сосуществования двух систем, каждая из которых реализует один из двух противоположных идеалов, и соревнование между которыми является главным двигателем мирового общественного развития.

В той части, в какой эта концепция не касалась бы оценок по существу каждого из идеалов, а отражала бы сам механизм взаимозависимости, - она и могла бы стать основой для реализации идей мирного соревнования и сотрудничества двух систем во всех сферах, кроме идеологии.

Б.В. задал вопрос, возможно ли, по мнению советской стороны, создание такой концепции, приемлемой для обеих сторон, и если да, то не будет ли она как-то связана с известной «теорией конвергенции».

Ему было сказано, что, по нашему глубокому убеждению, создание такой концепции возможно, но что уже имеющиеся проработки показывают: в условиях мирного соревнования будет происходить не конвергенция, а напротив - дивергенция, расхождение двух систем. По целому ряду объективных причин условия для детального обсуждения этого круга вопросов между нами еще не созрели, и создать их будет непросто. Одна из этих причин - отсутствие общего понятийного базиса для такого обсуждения: ведь дивергенция наших двух линий теоретического мышления начинается уже на уровне классической немецкой философии. Поэтому можно лишь попытаться кратко пояснить суть дела, прибегая к образам, взятым из самого фундамента объединяющей нас европейской культуры.

Уже в раннем диалоге Платона «Горгий» мы находим раздвоение социального идеала на два полюса: «справедливость по природе» и «справедливость по обычаю». «Справедливость по природе», которую отстаивает аристократ, политический лидер Калликл - это неограниченная свобода сильной личности, это «природное» право сильного на «роскошь, своеволие, свободу» за счет насильственного ущемления прав слабых, потерпевших поражение в жизненном состязании. «Справедливость по обычаю», о которой говорит философ Сократ - это социальное равенство всех граждан общества, третируемое Калликлом как «заговор большинства» слабых и бездарных против ярких личностей.

Различие между всей предысторией человечества и новой эпохой, на пороге которой мы стоим, заключается, грубо говоря, в следующем. Во всех антагонистических обществах аристократический идеал «свободы» и демократический идеал «равенства» были идеалами противоборствующих сил внутри каждого общественного организма. В новой эпохе они становятся в первую очередь двумя противоположными идеалами, каждый из которых сознательно и целенаправленно шаг за шагом воплощает в своем социальном организме одна из двух противостоящих и соревнующихся систем.

Б.В. заметил, что если иметь в виду «свободный мир», то ведь в нем признается и принцип равенства - просто оно понимается как «равенство возможностей».

Было пояснено, что, естественно, сами идеалы и реализующие их общественные системы испытывают сильное взаимное влияние. Категории «свобода» и «равенство», подобно двум зеркалам, многократно отражаются друг в друге (это образ, данный еще Гегелем). Так, «равенство возможностей» - это всего лишь абстрактное отражение принципа равенства в «абсолютной свободе». С другой стороны, противоположная система, ориентированная на принцип социального равенства, имеет свое понимание свободы - как прежде всего «свободы от эксплуатации».

Каждый из абстрактных идеалов, лишенный ограничивающего воздействия своей противоположности, абсолютизируется, окарикатуривается. «Абсолютная свобода» переходит в произвол «сверхчеловека» у Ницше, в фашистскую «белокурую бестию». «Абсолютное равенство» личности доходит до полного отрицания личности в системе Пол Пота.

Чтобы понять, какое место отводится принципу равенство в «свободном мире», можно вспомнить книгу Генри Уоллича «Цена свободы. Новый взгляд на капитализм», где говорится, что в качестве такой цены выступает отказ от принципа равенства. А можно просто взглянуть на эмблему «Херитидж фаундейшн», где, если мы не ошибаемся, изображен «Колокол свободы».

Не стоит спорить сейчас, на чьей стороне справедливость. Словами мы не убедим друг друга. Но необходимо, не откладывая, совместно решать важнейшую задачу: как создать теоретический фундамент, обеспечивающий такие условия, в которых наши системы перешли бы от все более опасного балансирования на краю ядерной пропасти к мирному соревнованию, в котором каждая из систем, как сказал тов.Горбачев в Женеве, могла бы доказать преимущество своего идеала путем примера.

Уже из самых общих контуров обсуждаемой концепции видно, что взаимозависимость носит глубокий, нетривиальный характер: наши две противоположные системы, хотят они того, или нет, вовлечены в единый механизм целостного мирового развития, причем их соревнование служит главным двигателем этого развития, а значит - и развития каждой из них. Поэтому попытка уничтожить свою противоположность была бы самоубийственна не только с военно-технической точки зрения; даже если бы это каким-то чудом удалось, «победитель» был бы обречен на стагнацию, остановку развития.

Давая оценку обсуждаемой концепции, Б.В. отметил, что она представляется ему весьма правдоподобной, заслуживающей доверия (very plausible), что он считает своим долгом, по возвращении в США, обсудить всю ситуацию в Вашингтоне. Конечно, заметил он, в Америке найдется немало людей, которые скажут, что не видят смысла обсуждать подобные вещи, пока русские не идут на уступки в Афганистане, Никарагуа и т.п. Однако, найдется и немало политиков, идеологов, ученых, которые будут готовы к подобным обсуждениям и проявят большой интерес. Отвечая на вопросы, он уточнил, что имеет в виду не просто неформальные объединения, но и в том числе конкретные группы исследователей в рамках его исследовательского центра. Он также спросил, как могла бы выглядеть последовательность практических шагов по реализации такого видения концепции взаимозависимости.

В ответ было сказано, что говорить о практических шагах на данном этапе можно лишь в предельно общем виде. Во-первых, это собственно выработка исходной концепции, включая нахождение форм такой работы, выбор приемлемого для обеих сторон концептуального базиса, установление минимально необходимых границ согласия и т.д., что само по себе составляет беспрецедентную задачу в силу не только противоположности идеологий, но и долговременной взаимоизоляции общественных наук. Затем могло бы последовать взаимное признание выработанной концепции на официальном уровне. После этого, опираясь на достигнутый исключительно важный фундамент взаимного доверия, на точное знание о содержании и - главное - о совместимости политических доктрин друг друга, можно было бы слой за слоем возводить здание материально-практических отношений между двумя соревнующимися системами. Первый, базисный слой - военно-стратегический, обеспечивающий само существование и гарантированную взаимную безопасность участников исторического соревнования систем. Только в этих условиях, когда будет научно доказано и официально признано, что взаимное развитие, а не взаимное уничтожение, является законом «социальной природы», могут стать возможными такие вещи, как сотрудничество в военной области двух идеологически непримиримых систем вплоть до обмена оборонной технологией и т.п. Сегодня же, как показал руководитель нашей партии в Женеве, это не более чем утопические мечтания, не отражающие подлинную суть СОИ.

Возвращаясь к первому шагу - разработке исходной концепции механизма нашей взаимозависимости, важно отметить, что самый первый вопрос состоит в том, кто мог бы вести такую работу с американской стороны. Как бы это ни казалось парадоксальным, но для такого рода сотрудничества более приемлемы правые республиканские идеологи, например, «неоконсерваторы», т.к. они, в отличие от более прагматичных, либеральных и т.п. идеологов демократической партии, более откровенно, последовательно отстаивают основные идеалы противостоящей нам системы, и тем самым представляют ведущую линию ее развития. А это и нужно для выработки контуров концепции взаимозависимости, тем более, как мы выяснили, ни на какие компромиссы по поводу содержания наших идеалов мы идти не собираемся, да этого и не требует содержание предстоящей работы.

ПРИЛОЖЕНИЕ 1: МАРКСИСТСКИЙ ТЕЗИС О НЕИЗБЕЖНОСТИ ГИБЕЛИ ИМПЕРИАЛИЗМА И КОНЦЕПЦИЯ ГЛОБАЛЬНОЙ ВЗАИМОЗАВИСИМОСТИ

«Все мы имеем дело с растущей взаимозависимостью государств. Это - объективное последствие развития современного мирового хозяйства и, вместе с тем - важный фактор международной стабильности. Такую взаимозависимость мы должны приветствовать. Она может стать мощным стимулом для строительства устойчивых, нормальных, я бы даже не побоялся сказать, дружественных отношений».

М.Горбачев

Вопрос жизни и смерти для всей цивилизации, узловая неотложная проблема, взывающая к новому политическому разуму, - проблема гарантированной взаимной безопасности двух «сверхдержав» и тесно связанная с ней проблема обеспечения их взаимного доверия.

Взаимозависимость двух противоположных систем неизбежно включает обоюдоострую связь их исходных, базисных концепций мирового развития, исходя из которых каждая из сторон строит все здание своей политики. «Для тех, кто принимает решения, - говорил М.С.Горбачев в Женеве, - важно понять изначальный, исходный пункт формирования политики партнера, исходный замысел внешней политики...»

И далее: «Многое в развитии взаимоотношений между СССР и США зависит от того, как каждая из сторон воспринимает окружающий мир. Здесь, как нам представляется, особенно важно иметь четкое понимание исторических реальностей, учитывать их при формировании политики. В данном случае имею в виду и советское, и американское руководство».

Жесткая объективная необходимость не позволяет дальше откладывать осознание того сильного дестабилизирующего влияния, которое оказывает на ход всего мирового развития зафиксированный в наших программных документах тезис о неизбежной гибели противостоящей нам общественной системы и о том, что социалистическая система призвана быть ее могильщиком.

В исходной редакции третьей Программы КПСС он был сформулирован предельно остро: «Мировая капиталистическая система в целом созрела для социальной революции пролетариата».

В проекте новой редакции сделан ряд шагов в направлении учета исторических реальностей: формулировка «эпоха крушения империализма» устранена из определения основного содержания современной эпохи, империализм характеризуется как «все еще сильный и опасный, но уже прошедший точку своего зенита». В выступлении перед представителями американских деловых кругов М.Горбачев говорил о том, что «нам придется жить на этой планете вместе» и о том, что «это надолго». Однако, смягчая звучание основного тезиса, все эти уточнения не отменяют и не затрагивают его взрывной сути.

Но разве мыслимо усомниться в истинности учения Маркса и Ленина о неизбежном крахе капитализма и империализма? Конечно же, нет. Но дело в том, что это предвидение основоположников научного коммунизма давно уже осуществилось.

Речь идет совсем о другом. Необходимо отбросить абсолютно фантастическое представление о том, что противостоящая нам общественная система все еще является государственно-монополистическим капитализмом. Эта нелепость постоянно некритически воспроизводится представителями наших общественных наук и не имеет никакого отношения ни к Марксу, ни к Ленину, - более того, она прямо противоречит всем ленинским оценкам.

Действительно, это бросается в глаза даже без обращения к сути дела. Фаза классического капитализма (развивающегося на базе завершенной промышленной революции) продолжалась от 40 (Германия) до 70 (Англия) лет. Империализм как высшая и последняя стадия капитализма, по оценкам Ленина, развивался около 15 лет до момента достижения им своей последней ступени - государственно-монополистического капитализма (ГМК), - «между которой (ступенькой) и ступенькой, называемой социализмом, никаких промежуточных ступеней нет» (В.И.Ленин. ПСС, т. 34, стр. 193). Если наши теперешние марксисты были бы правы, выходило бы, что последняя ступень последней стадии капитализма существует уже 70 лет, т.е. больше, чем весь капитализм в целом! По отношению к такому вкладу в марксизм уместно вспомнить слова, в сердцах сказанные однажды Марксом: «Я знаю только одно, что я не марксист».

Анализ, следующий подлинным взглядам Маркса на природу частной собственности, опирающийся на ленинскую теорию многоукладности, показывает, что капитализм в развитых странах в целом перестал существовать уже в первые полтора десятилетия после Великой Октябрьской социалистической революции. Противостоящее нам сегодня эксплуататорское общество является сложным многоукладным социальным организмом, в котором развитый капиталистический уклад продолжает существовать, но уже не является при этом господствующим. Уклад, который господствует сегодня над капиталом (и над всеми прочими, включая государство) - финансовая элита, которая, реализуя научное понимание части объективных закономерностей общественного развития, используя развитые элементы планового экономического управления, опираясь на механизм тайной власти, шаг за шагом ограничивает сферу «анархии общественного производства» и постепенно овладевает системой общественных отношений, преобразуя их в интересах правящего меньшинства.

Этот уклад естественно назвать элитаристическим, а управляемую им общественную систему в целом - элитаризмом. Элитаризм является (как это можно доказать с помощью теоретических средств, завещанных Марксом и Лениным) неизбежной «тенью» социализма на всем протяжении эпохи социализма и коммунизма. Его появление в наиболее развитых капиталистических странах было закономерно обусловлено победой российского пролетариата и осуществилось в различных формах (от рузвельтовской до фашистской) в условиях великого экономического кризиса.

Миф, витализирующий призрак ГМК, почившего свыше полувека назад, с одной стороны, порождает упомянутый тезис о «неизбежной гибели», который выполняет роль абсолютно ненужного нам детонатора в международных отношениях, а с другой лишает новое политическое мышление теоретической основы и предсказательной силы, присущей марксизму. Вместо трезвого учета исторических реалий, теоретического осмысления накопленных монбланов эмпирического материала политическим руководителям предлагается лишь бесплодно повторяемое заклинание о «противоречии между общественным характером производства и частной формой присвоения». Это противоречие, конечно, по-прежнему присуще капиталу как укладу; что же касается элитаризма в целом, то необходимо отдать себе отчет, что он, как и социализм, обладает средствами сознательного объективного выявления и поэтапного снятия противоречий своего развития. Основное противоречие капитализма постепенно перестает действовать, т.к. форма присвоения в условиях элитаризма перестает быть частной; элитаризм, как и социализм, постепенно устраняет частную собственность, но только на смену ей приходит не общественная собственность (как при социализме), а корпоративно-элитаристическая собственность правящего слоя. Таким образом, элитаризм, в отличие от капитализма, не несет внутри себя какое-либо принципиально неразрешимое экономическое противоречие, фатально обрекающее его на гибель.

Историческая борьба классов пролетариата и буржуазии в наступающую новую эпоху переходит в качественно иную, высшую форму противостояния двух мировых систем - социализма и элитаризма. Элитаризм является эксплуататорским обществом, основанным на неравенстве и реализующим в своем развитии глубоко чуждый нам антидемократический идеал. Однако, антагонизм социальных идеалов, непримиримость идеологического противоборства вовсе не означает необходимости вести борьбу на уничтожение в военной, экономической и политической сферах. «Конечно, разногласия между нашими странами останутся. Сохранится и соперничество. Но надо сделать так, чтобы оно не переходило рамки дозволенного, не вело к военной конфронтации. Пусть каждая из общественных систем доказывает свои преимущества путем примера». Более того, в форме концепции взаимозависимости выражается понимание объективной реальности предстоящей эпохи, в которой соревнование двух систем, реализующих противоположные социальные идеалы, станет сердцевиной механизма мирового общественного развития.

Итак, сохранение в наших программных документах антинаучного представления о том, что противостоящая социализму общественная система все еще является «капиталистической», в корне подрывает саму возможность достижения взаимного доверия между СССР и США и решения ключевой проблемы взаимной безопасности. Оно является главным препятствием на пути развертывания и практической реализации концепции взаимозависимости, выдвинутой М.С.Горбачевым. Оно дает в руки классовому противнику неопровержимый аргумент против любой нашей мирной инициативы в области разоружения. Оно, наконец, объективно дезориентирует и расхолаживает часть сил, борющихся против элитаризма, порождая утопические надежды на его «естественную экономическую смерть».

Таковы практические негативные последствия этого представления, но еще больший вред оно наносит в области теории. Некритическое его воспроизведение в проекте новой редакции Программы партии извращает всю картину современной эпохи, приводит к абсолютно неверному определению ее основного содержания. Оно не позволяет дать ответы на ряд принципиальных, ключевых, острейших проблем современности. Так, в частности, в проекте практически полностью замалчивается вопрос о целях, этапах, стратегии и тактике борьбы коммунистов в странах Запада. Представления о том, что нам все еще противостоит «капитализм», ведет к резкой недооценке потенциала классового противника, к непониманию закономерностей развития противостоящей нам системы и неспособности предсказать ближайшие его этапы. В целом это представление служит ярким проявлением того факта, что наша теоретическая мысль в течение десятилетий фактически блокирована, что обрекает нас на необходимость двигаться «эмпирически, весьма нерациональным способом проб и ошибок» (Ю.В.Андропов).

ПРИЛОЖЕНИЕ 2: НОВОЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ ПЕРЕД ПРОБЛЕМОЙ «СТРАТЕГИЧЕСКОЙ ОБОРОННОЙ ИНИЦИАТИВЫ»

Если пытаться выразить мироощущение, сам дух переживаемого момента истории, нужно говорить о нарастающем осознании высоты порога, в который уперлось движение человеческой истории, остановилось, в то время как сзади накатывается неумолимый вал ядерно-космической смерти. Ее сердцевина - зловещий закон развития технологии уничтожения - заключена в политико-экономическую оболочку неконтролируемой гонки вооружений.

Преодолеть этот порог - для человечества будет означать войти в новую эпоху, впервые в истории обрести самосознание. Ибо жизненно необходимый крутой поворот, революционную перестройку во всей системе международных отношений возможно осуществить только сознательно и сообща.

Проблема потери контроля над гонкой вооружений нашла свое предельно концентрированное выражение в тупиковой ситуации, сложившейся по вопросу о пресловутой «стратегической оборонной инициативе».

В связи с выдвижением идеи «стратегической оборонной инициативы» и фактическим развертыванием работ по ее реализации наша страна объективно находится в значительно более сложном положении, чем это принято представлять. Существует целый ряд причин, по которым эту начавшуюся реализацию уже невозможно остановить, ни на практике, ни даже в теории.

В настоящее время Запад имеет ряд известных технологических и экономических преимуществ, и правящая олигархия во что бы то ни стало постарается их реализовать в интересах борьбы с мировой системой социализма. Однако, если бы это была единственная или, хотя бы, главная пружина гонки космических вооружений, существовала бы возможность остановить или затормозить этот процесс политическими средствами, путем переговоров с США. Однако, реальная ситуация неизмеримо серьезнее.

Во-первых, в виде пресловутой «Стратегической оборонной инициативы» перед нами предстает объективная логика развития технологии, закономерного появления качественно-нового типа технологических систем. В истории не случайно не было прецедентов, когда подобное развитие было бы остановлено политическими средствами. К тому же сегодня фронт новой волны научно-технического прогресса образуют не только и не столько научные лаборатории, сколько тысячи «венчурных» фирм (представителей т.н. «рискового капитала») на всех континентах.

Во-вторых, идею СОИ движет могучий экономический интерес транснационального военно-промышленного комплекса, и этот интерес невозможно «отменить» или «запретить», поскольку он уже успел материализоваться в разветвленную систему производственных отношений.

Правительство США, даже если бы у него и возникло такое противоестественное намерение, не могло бы остановить ни одну из этих мощных сил.

Представление о том, что проблему стратегической оборонной инициативы можно разрешить, заключив то или иное двустороннее соглашение с правительством США, есть современный вариант идеализма, причем слово «идеализм» употреблено здесь не в ругательном, а в самом строгом, марксистском смысле.

Для коммунистов, для всех тех, кто понял Маркса или хотя бы внимательно прочел его работы, должны быть совершенно ясны два следующих обстоятельства. Во-первых, качественно новые производительные силы в истории, как правило, появляются именно в непосредственной связи с военными нуждами, с деятельностью армии¹³. Во-вторых, что самое главное, на всем протяжении предыстории логика общественного развития такова, что производительные силы общества выступают по отношению к человеку как отчужденные, порабощающие его, в конечном итоге - как разрушительные силы¹⁴. Хотя в нескольких странах коммунисты уже кладут конец этой бесчеловечной логике, мир в целом, пронизанный отношениями взаимозависимости, продолжает пока двигаться по прежним рельсам. Более того, в виде СОИ мы наблюдаем смертельно опасную кульминацию этого движения: развитие качественно новых средств производства, выступающих в извращенной оболочке технологии космических вооружений, и развитие системы производства средств производства, производительной силы кооперации, в уродливом обличии ВПК, доводят до рокового предела отчуждение, превращение производительных сил в силы разрушительные.

Теперь уже можно ясно видеть и с инженерной точностью констатировать, в чем состоит этот роковой предел.

Новая технология вооружений сокращает время на принятие решений с десятков минут до десятков секунд. Это означает, что политические решения в этой сфере раз и навсегда должны уступить место автоматическим. В ситуации противоборства двух сверхсложных автоматов, обладающих нулевой степенью взаимного доверия, и в отсутствие контролирующего политического разума, первая же компьютерная ошибка, аналогичная сотням уже случавшихся, станет последней. В пределе же не остается места и для автоматических решений. В прежней технологии стратегических вооружений наступательное и оборонительное оружие срабатывало с первой космической скоростью, система раннего оповещения - со скоростью света (оптические и радиосигналы, токи в компьютерах), и это различие скоростей давало временной зазор для принятия решений. В новой технологии скорость нападения и защиты в принципе равна скорости оповещения; времени для анализа и принятия решений больше нет.

Таков роковой предел, конкретный тупик, в который загоняет человечество основное противоречие завершающейся эпохи - противоречие между общественным характером производительных сил и извращенной формой их существования, частной формой присвоения. Таков подлинный теоретический статус «проблемы стратегической оборонной инициативы».

Многочисленные организации типа «Союза обеспокоенных ученых», на разные лады живописующие фатальный исход гонки вооружений, не отдают себе отчета, что даже доказав эту фатальность с точностью теоремы Пифагора, они не решат проблемы.

Одной лишь «пружины чести» было достаточно, чтобы довести до рокового конца дуэль двух друзей. Чтобы остановить адскую машину гонки вооружений, необходимо сначала уравновесить движущие ее могучие пружины экономических и политических сил и интересов, а затем обуздать их и превратить в производительные силы. Несмотря на очевидное благородство помыслов ученых, надежда остановить материальную силу с помощью идеи «ядерной зимы», попытка воззвать к разуму человека, игнорируя всю совокупность его объективных отношений, есть другой, еще более утопический вариант современного идеализма.

Найти подлинное, марксистское решение «проблемы СОИ» - значит установить такую систему международных отношений, которая бы позволила извлечь развивающиеся производительные силы из их нынешней смертоносной оболочки и поставить их на службу человечеству. При этом ни развивающаяся технология «звездных войн», ни зловещая машина ВПК не могут чудесным образом «исчезнуть»; эти могучие силы необходимо направить в новое, искусственное русло, и заставить вращать турбины прогресса.

Именно в разрубании этого беспрецедентного узла проблем то новое политическое мышление, о котором было сказано в Женеве, должно доказать свою широту, мощь и диалектическую смелость.

Критическая связка, которую необходимо разорвать в первую очередь, состоит в том, что новый щит, находясь в тех же руках, что и меч, вместо оборонительного средства оказывается мощным дестабилизирующим фактором. А поскольку связку щита и меча скрепляют вполне конкретные экономические и политические интересы, о которых говорилось выше, - их необходимо либо нейтрализовать, либо противопоставить им другие, еще более весомые.

Существует единственный путь, на котором, по форме принимая все предложения, считающиеся сегодня абсолютно неприемлемыми, по содержанию мы не только кардинально решаем проблему всеобщей безопасности, совершаем прорыв в новую историческую эпоху, но на самом старте этой эпохи получаем важнейшие политические, экономические и технологические преимущества.

Мы должны объявить, что полностью принимаем идеи о создании космического щита, обоюдном открытии военных лабораторий и о надежном взаимном контроле. Однако, это принятие необходимо обусловить двумя важнейшими требованиями. Во-первых, ни на минуту нельзя допустить, чтобы сторона, приобретающая щит, имела в своих руках и меч. А во-вторых, сам щит должен быть чисто оборонительным (существующие уже сегодня варианты технологий позволяют этого добиться). Но поскольку идея предварительного взаимного разоружения двух сверхдержав и, тем более, одной из них доказала свою утопичность, эти требования могут быть удовлетворены только в том случае, если космический щит, с самого начала и до конца, будет принадлежать некоей третьей стороне.

Эта сторона-посредник может быть образована на базе существующих структур - например, движения неприсоединения или ООН. Важнейшими при этом являются следующие элементы.

1. Сторона-посредник фактически должна представлять жизненные интересы мирового сообщества.

2. Она будет осуществлять создание космического щита, главным образом, за счет соответствующей доли военных бюджетов сверхдержав, но также при участии других стран, имеющих в своем арсенале стратегические наступательные вооружения.

3. Она должна быть связана с обеими опосредуемыми сторонами строгим обязательством не создавать собственных стратегических наступательных вооружений, обязательством, гарантированным системой надежного взаимного контроля всех трех сторон.

Сторона-посредник, развертывающая над человечеством космический щит, отнюдь не является очередной утопией в духе Римского клуба. Можно доказать, что ее возникновение на стыке двух исторических эпох является объективной необходимостью общественного развития. Но и на эмпирическом уровне можно показать, как реализация этой идеи обеспечивается существующей сегодня в мире расстановкой сил и объективных интересов.

Мощная поддержка «третьего мира» будет обеспечена за счет утилизации одной старой идеи, которая только в этих условиях и перестанет быть утопией. Беспристрастный и, в перспективе, все более надежный¹⁵ космический шит обесценивает накопленные огромные запасы стратегических наступательных вооружений и создает материальные условия и гарантии для действительного разоружения. А по мере осуществления разоружения определенная доля высвобождающихся средств будет передаваться стороне-посреднику на нужды развития «третьего мира».

Может показаться, что главным камнем преткновения на пути реализации этих идей станут интересы транснационального военно-промышленного комплекса. На самом деле все обстоит ровно наоборот. Так называемому ВПК суждено в конце концов, претерпев ряд изменений, оказаться в роли одной из главных заинтересованных сторон. Экономическая суть ВПК состоит в том, что он является частью производственного комплекса, ориентированной не на рынок, а на правительственные заказы, обеспеченные соответствующими субсидиями. В данном случае военную музыку заказывает именно тот, кто платит, т.е. правительство, и уже затем возникает «положительная обратная связь». Некритическое представление о том, что пристрастие к производству именно военной продукции является органическим пороком ВПК, отражает непонимание сути этого комплекса. Его подлинный экономический интерес состоит в стабильных, гарантированных, обеспеченных субсидиями заказах на производство технологически сложной продукции, что и обеспечивает сверхприбыли безотносительно к конкретному назначению производимой продукции и экономической конъюнктуре. Из этого вытекает замысел стратегии, направленной на переориентацию ВПК, превращение его в производительную силу.

События примут неожиданный оборот, если в роли заказчика вместо правительства окажется третья сторона-посредник. На первом этапе она будет озабочена размещением заказов на разработку и создание космического щита, и совершенно естественно, что часть ее подрядчиков составят те же «Макдоннел-Дуглас», «Локхид», «Мартин-Мариетта» и т.п. (тем более, что это можно заранее оговорить в соответствующем международном договоре). Понятно, что на этом этапе ВПК не только будет производить прежнюю продукцию, но и получать субсидии в прежних объемах и практически из тех же источников.

Но более того, по завершении программы «Космический щит» ВПК не придется метаться в поисках новых заказов и проталкивать новые дорогостоящие системы вооружений. Поток субсидий уже не иссякнет и будет даже нарастать по мере осуществления разоружения. В роли заказчика вместо правительств с их переменчивой военной стратегией окажется сторона-посредник, осуществляющая стратегическую программу развития «третьего мира», рассчитанную на целую эпоху. Вместо того, чтобы непосредственно отдавать деньги слаборазвитым странам, которые сами оказываются не в состоянии их использовать, сторона-посредник сможет осуществлять их подлинное развитие, только опираясь на экономический потенциал развитых стран.

Последним из возражений, которые можно выдвинуть против этой идеи, является традиционный аргумент, что для военной промышленности крайне болезненной была бы перестройка на такого рода продукцию. Но это возражение - всего лишь пропагандистский стереотип, не затрагивающий сути дела.

Во-первых, геофизические ракеты и носители для запуска спутников связи принципиально не отличаются от «СС-20» и МХ, сверхзвуковые пассажирские лайнеры - от В-1, супертанкеры - от авианосцев.

Во-вторых, задача осуществления подлинного развития третьего мира намного превышает по своей сложности задачу освоения околоземного пространства (и даже включает последнюю в себя). А поэтому она без остатка потребует мобилизации всего научного и технологического потенциала нынешнего ВПК. И наконец, никакой коренной перестройки технологической базы ВПК на производство мирной продукции вовсе не потребуется: современные средства производства, базирующиеся на гибких технологиях, уже в обозримом будущем станет возможным без какой бы то ни было реконструкции переключать с производства ракет на производство конфет.

Не стоит объяснять, что сказанное имеет вполне определенное отношение и к нашей военной промышленности.

Переориентация экономического интереса западного ВПК устранит сам экономический фундамент здания современной гонки вооружений, от которого останется «чистый осадок» в виде кучки зоологических антикоммунистов и ретроградствующих поджигателей войны. Таким образом, будет достигнута важнейшая программная цель нашей партии - обеспечение мирных условий для исторического соревнования двух противоположных систем.

Решение проблемы войны и мира, проблемы безопасности и взаимного доверия, стоящей в центре мировой политики, является, с одной стороны, неизбежным, единственным, а с другой - совершенно естественным, поскольку оно не «изобретено», а выведено из объективных тенденций общественного развития. Выражаясь математическим языком, соответствующая теорема существования и единственности решения может быть строго доказана средствами марксистской методологии.

Однако, это ясно ощущается и без строгих доказательств, поскольку все идеи, составляющие это решение, по отдельности уже носятся в воздухе, при этом, правда, находясь в противоречии друг с другом. Но последнее лишь говорит о том, что они составляют различные части, стороны единого развивающегося целого. А поскольку не только объективные, но и субъективные предпосылки уже созрели, синтез этого целого готов осуществиться в любой момент в головах теоретиков Социнтерна или философствующих технократов Римского клуба, мыслителей движения неприсоединения или, наконец, идеологов «Херитидж Фаундейшн», чей интеллектуальный потенциал оказался достаточно высок, чтобы произвести на свет политическую мину СОИ.

Как бы то ни было, альтернативы этому решению не существует. Неумолимой логикой развития военной технологии на его реализацию человечеству отпущено меньше четверти века. В случае промедления первые ростки новой эпохи навечно покроют снега «ядерной зимы».

Предстоящее решение, которое спасет мир от ядерной катастрофы, на весах истории сопоставимо только с Октябрьской революцией 1917 года. Эти два события знаменуют собой начало и конец переходного периода, разделяющего, по Марксу, предысторию человечества и его подлинную историю.

ПРИЛОЖЕНИЕ 3. ОБ ОСНОВНОМ СОДЕРЖАНИИ СОВРЕМЕННОЙ ЭПОХИ

Решение проблемы взаимной безопасности, устранение угрозы ядерной войны и разоружение - подлинный ключ, открывающий человечеству двери в новую эпоху. Но, подбирая этот ключ, важно отдать себе отчет, что то политическое положение, которое займет наша страна в результате решения проблемы безопасности, - потенциал развития, груз проблем, состав союзников и противников, - одновременно будет исходной позицией в соревновании двух систем, которое составит содержание новой эпохи. Поэтому уже для сегодняшних решений необходимо ясно понимать, в чем будет состоять соревнование двух систем: какие именно преимущества должны быть «доказаны путем примера», кому адресован этот пример и, наконец, каковы правила самого соревнования.

Основное содержание предстоящей эпохи составляет историческое соревнование двух систем, каждая из которых сознательно и последовательно реализует в своем развитии один из двух противоположных идеалов: аристократический идеал «Свободы», успеха в конкурентной борьбе в противостоянии с демократическим идеалом «Равенства», социальной справедливости, шаг за шагом реализуются в двух системах общественных отношений и в двух типах личности. По сути своей - это соревнование за преимущество того или иного образа жизни.

Противоречие между двумя общественными системами составляет главный источник, движущую силу развития новой эпохи. Оборотной стороной борьбы этих противоположностей является их единство, которое пробивает себе дорогу в новом политическом мышлении через концепцию взаимозависимости, провозглашенную в Женеве. Соревнующиеся системы противоположны, непримиримы в своих идеалах, но они же тем самым закономерно сосуществуют и, более того, необходимы друг для друга.

Роль общественных идеалов при переходе в новую эпоху претерпевает кардинальное изменение. До сих пор, на протяжении всей эпохи «предыстории» (по выражению Маркса) аристократический и демократический идеалы были, соответственно, идеалами эксплуататоров и эксплуатируемых и лишь отражали подлинный двигатель этой эпохи - материальный классовый интерес. В новой эпохе идеал играет роль принципа, по которому сознательно возводится все здание общества на основании познанных закономерностей развития.

По мере того, как противостоящие идеалы будут все более зримо и материально воплощаться в альтернативных типах общественного устройства, политическое размежевание в мире все меньше будет обуславливаться динамикой неосознанных общественных законов и отчужденных сил, и все больше - ориентацией на осознанный выбор одного из полярных идеалов. Поэтому, как бы ни казались незыблемыми сегодняшние границы двух систем, - подлинное размежевание политической карты мира еще впереди. Конечно, основное ядро в виде двух узких группировок, ориентированных на СССР и США, по всей видимости, сохранится. Но, поскольку демократический идеал социальной справедливости по своей природе был, есть и будет идеалом большинства, при правильной политике закономерно осуществится значительное перераспределение цветов на карте мира. Под знамена социального равенства встанет большинство стран нынешнего третьего мира, практически все подлинные социалисты и социал-демократы, значительная часть клерикалов и т.п. Практически, противоположный идеал индивидуалистической свободы сохранит свою власть незыблемой лишь в англо-саксонском мире, где он исторически является сильной культурной доминантой. Наконец, в ряде стран нынешнего «Запада», где оба идеала традиционно имеют сильные позиции, возможно появление демаркационных линий между зонами их влияния, социально-культурных аналогов границы между двумя германскими государствами.

По мере того, как машина гонки вооружений под международным контролем будет остановлена и обращена вспять, навеки унося с собой понятие «военной тайны», по мере того, как в эпоху мирного соревнования двух систем будет сниматься с повестки дня проблема «государственной безопасности» в ее нынешнем понимании, наконец, по мере того, как будут нивелироваться имеющие глубокие исторические корни различия в материальном и культурном уровнях жизни между «Востоком» и «Западом» - шаг за шагом отпадут все нынешние ограничения как в эмиграционной, так и в иммиграционной политике. Принцип взаимного сбалансированного открытия границ станет безусловным принципом соревнования двух систем: в той степени, в какой каждая из них откроет свою границу для свободного выезда, она будет обязана открыть ее и для въезда всех желающих. На ранних этапах миграция той части населения, которая все еще ориентируется не на обусловленный идеалом образ жизни в целом, а на уровень материального благосостояния, послужит одним из механизмов повсеместного выравнивания такого уровня. В перспективе содержание всего огромного резервуара «третьего мира» распределится по системе из двух сообщающихся и соревнующихся сосудов. В условиях такого соревнования открытие границ покажет преимущество социалистического образа жизни, как это и должно быть в соответствии с давним предсказанием В.И.Ленина.

ЧАСТЬ 6. КОНСПЕКТЫ, ФРАГМЕНТЫ, ЧЕРНОВИКИ, ПИСЬМА

83.11.18-12.13

(ИЗ ТЕЗИСОВ О ТЕОРИИ РЕАЛЬНОГО СОЦИАЛИЗМА)

Считается, что при переходе от капиталистического способа производства к коммунистическому общественный характер отношений собственности впервые не возникает в недрах старого способа производства, а должен декретироваться и строиться с самого начала уже после победы революции.

Однако такая точка зрения вовсе не вытекает из логики марксизма, а представляет собой возведение единичного исторического факта в ранг всеобщего.

Капиталистическая собственность не представляет собою нечто монолитное, нерасчлененное. В ее развитии принято выделять ряд качественно различных форм, таких как индивидуальная, монополистическая, государственно-капиталистическая, акционерная и т.д.

Но в этом развитии уже содержатся моменты снятия капиталистической собственностью самой себя в качестве сущностной границы способа производства.

Рассмотрим в этой связи кажущуюся коллизию между двумя высказываниями Маркса относительно акционерной формы собственности. С одной стороны, Маркс пишет, что акционерный капитал является «последним полаганием капитала в адекватной ему форме» (т. 46, ч. II, стр. 162). А в другом месте он утверждает, что акционерный капитал есть «упразднение капитала как частной собственности в рамках самого капиталистического способа производства» (т. 25, ч. I, стр. 479).

Эти высказывания, действительно, противоположны, поскольку они выражают две противоположности, составляющие диалектическое противоречие. Акционерная собственность есть именно такое противоречие, поскольку капиталистическая собственность, с одной стороны, полагает себя в ней как одну из своих форм, а с другой стороны - снимает себя в ней как таковую. Или, точнее выражая ту же мысль, акционерная собственность есть граница в движении капиталистической собственности, переходя через которую, она перестает полагать себя в своих качественно различных формах и начинает себя снимать во имя полагания себя в качестве общественной производительной силы.

Уже государственно-капиталистическая собственность является вовсе не одной из частных форм капиталистической собственности, а развитой формой ее снятия в собственных рамках и полагания ее (в этих же рамках) в качестве производительной силы.

Государственная собственность, как указывает Энгельс в «Анти-Дюринге», не разрешает основного противоречия капитализма, «но она содержит в себе формальное средство, возможность его разрешения» (т. 20, стр. 290).

Общественный характер отношений собственности складывается уже внутри капиталистической формации или, говоря точнее, складываются формы обобществления этих отношений. Именно в этом смысле следует понимать известное положение марксизма о том, что государственно-монополистический капитализм содержит предпосылки коммунистического способа производства. Такими предпосылками являются именно формы обобществления отношений собственности, а отнюдь не крупное машинное производство, которое, как постоянно подчеркивает Маркс, полностью адекватно капиталистической форме производства.

86.05.31

АРГУМЕНТЫ К ТЕМЕ «ЭЛИТАРИЗМ»

1. В ряде работ Маркса и Энгельса содержится положение о том, что класс капиталистов, наряду с классом пролетариев, также порабощен отчужденными производственными отношениями, частной собственностью, и нуждается в освобождении от этих оков. «Самовозрастание капитала - создание прибавочной стоимости - есть ... совершенно убогое и абстрактное содержание, которое принуждает капиталиста, на одной стороне, выступать в рабских условиях капиталистического отношения совершенно так же, как рабочего, хотя и, с другой стороны, - на противоположном полюсе»¹⁶.

Однако, эта линия не получила в творчестве Маркса и Энгельса дальнейшего развития. Это связано с тем, что финансовая олигархия созрела как класс, способный осознать необходимость уничтожения частной собственности (элитаристическим путем), уже в конце XIX столетия, после смерти основоположников марксизма.

2. При жизни Ленина вся совокупность работ Маркса, содержащих основы теории уничтожения частной собственности, оставалась неизвестной. Эти работы - «Экономическо-философские рукописи 1844 г.», «Немецкая идеология», «Экономические рукописи 1857-61 гг.» и др. были опубликованы частично - в 30-е, а в целом - лишь в 50-е годы. К представлению о роли олигархии Ленин двигался иным, своим путем. Оно естественно вырастало из ленинской теории многоукладности, его теории империализма и гениальной идеи о победе социализма первоначально в одной стране.

«Империализм стремится заменить демократию вообще олигархией»¹⁷.

3. То, что наши обществоведы именуют современное западное общество «государственно-монополистическим капитализмом» - целиком на их совести. Ленин вкладывал в этот термин вполне определенное содержание. Он называл так совершенно конкретное образование периода 1-й империалистической войны (и отчасти - периода непосредственной, мобилизационной фазы подготовки к ней).

По Ленину, полный, завершенный ГМК - это уже вовсе не капитализм: в нем нет рынка, конкуренции, свободы вкладывания и т.п. Полный, завершенный ГМК - это уже не капитализм и еще не социализм.

«Здесь мы имеем «последнее слово» совершенной крупнокапиталистической техники и планомерной организации, подчиненной юнкерски-буржуазному империализму. Откиньте подчеркнутые слова, поставьте на место государства военного, юнкерского, буржуазного, империалистического, тоже государство, но государство иного социального типа, иного классового содержания, государство советское, т.е. пролетарское, и вы получите всю ту сумму условий, которая дает социализм»¹⁸.

А если на месте военно-буржуазного государства возникнет не диктатура пролетариата, а диктатура финансовой элиты?

4. Пролетариат побеждает в классовой борьбе не потому только, что ему «нечего терять...» (рабам тоже было нечего терять), не потому, что он объединен и организован (рабы в Риме тоже были объединены), а потому, что в его борьбе находит разрешение основное противоречие капитализма, борьба производительных сил, имеющих общественный характер, с частной формой их присвоения, т.е. частной собственностью. Государственно-монополистическая собственность диктатуры пролетариата устраняет экономические кризисы.

Но почему корпоративно-элитаристическая собственность не устраняет их?

А она их устраняет. Но только временно, пока в условиях внешней военной угрозы элита существует и правит как целое. Стоит этой внешней принудительной причине отпасть - капиталисты, составляющие большинство этой элиты, возвращаются к своей исконной форме деятельности: конкурентной борьбе каждого против всех. Правящая элита распадается, форма присвоения производительных сил опять становится частной. Как следствие, проблема кризисов вновь встает.

5. Превратиться в элиту, управляющую собственностью класса капиталистов как единым целым, для этого класса означает, строго говоря, ликвидировать самого себя - такова плата за сохранение власти. Добровольно он на это не идет - только под давлением внешней, военной угрозы.

А если эта угроза приобрела бы постоянный характер?

6. Вспомним Маркса: «Одержав победу, пролетариат никоим образом не становится абсолютной стороной общества, ибо он одерживает победу, только упраздняя самого себя и свою противоположность. С победой пролетариата исчезает как сам пролетариат, так и обусловливающая его противоположность - частная собственность»¹⁹.

Аналогично, класс капиталистов может «победить» пролетариат, только уничтожив себя как класс - превратившись в правящую элиту.

Когда в одной из стран возникает государство диктатуры пролетариата - это и служит постоянной (и более грозной, чем военная) угрозой для класса капиталистов других стран, и создает возможность возникновения элитаризма - зеркального отражения коммунизма.

7. Ленин писал в работе «О «левом» ребячестве и о мелкобуржуазности»: «...История... пошла так своеобразно, что родила к 1918 году две разрозненные половинки социализма друг подле друга... Германия и Россия воплотили в себе в 1918 году всего нагляднее материальное осуществление экономических, производственных, общественно-хозяйственных, с одной стороны, и политических условий социализма, с другой стороны».

Из этих двух половинок возникли Советский Союз - государство, первым вставшее на путь социалистического уничтожения частной собственности, и фашистская Германия - государство элитаризма.

8. В современных странах Запада, однако, по-прежнему существует развитый капиталистический уклад. Разве это не означает, что перед нами не элитаризм, а все-таки капитализм? Нет, не означает. Развитый капиталистический уклад может существовать даже при социализме:

«До сих пор сколько-нибудь путные книжки о госкапитализме писались при таких условиях и при том положении, что государственный капитализм есть капитализм. Теперь вышло иначе, и никакой Маркс и никакие марксисты не могли это предвидеть... Ведь никто не мог предвидеть того, что пролетариат достигнет власти в стране из наименее развитых и попытается сначала организовать крупное производство и распределение для крестьян, а потом, когда по условиям культурным, не осилит этой задачи, привлечет к делу капитализм. Всего этого никогда не предвидели»²⁰.

Формационная природа общества в целом определяется тем, какой уклад господствует над всеми прочими.

1986 г., не датировано

Как представляется, существует резкая недооценка опасности принятия нами предложений о быстром и радикальном сокращении стратегических ядерных вооружений (путем их взаимного согласованного уничтожения). По существу, это было бы не менее опасно для нашей страны и для человечества в целом, чем полномасштабное развертывание системы космических вооружений.

Наша политическая мощь как «сверхдержавы» основана, главным образом, на военной мощи, в то время как экономически мы представляем собой среднеразвитое государство. Конкурентоспособная часть нашей индустрии, открытая для «высокой технологии», почти целиком сосредоточена в области производства вооружений. Размывание этой основы в короткий промежуток времени неизбежно приведет нас к потере качества «сверхдержавы», а мировую систему к резкой дестабилизации.

Такое развитие событий ослабило бы позиции СССР в значительно большей степени, чем США. Механизм международного господства США - по преимуществу экономический, в меньшей степени основанный на военной мощи и политических рычагах. Реальная власть в западном мире принадлежит сегодня верхушке транснациональной финансовой элиты. В этой системе отношений ВПК отводится роль хотя и чрезвычайно важного, но подчиненного регулятора расширенного воспроизводства капитала. В частности, и программа СОИ имеет прежде всего экономическую, а уже затем - политическую и военную направленность.

Очевидно, ядерное разоружение не только желательно, но и неизбежно. Оно было и остается нашей конечной целью. Но в существующей системе международных отношений оно возможно только на таком пути, в такой социально-экономической форме, которая обеспечит постепенную трансформацию, «перекачку» нашей военной и военно-политической мощи в финансово-экономическую, превращение Советского Союза в экономическую «сверхдержаву».

1986 г., не датировано

1 См.: Ильенков Э.В. Искусство и коммунистический идеал. М., Искусство, 1984, с. 28-32.

2 Руссо Ж.Ж. Трактаты. М., 1969, стр. 188.

3 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 1., с. 281

4 Лапин Н.И. Молодой Маркс. М., 1968, с. 192

5 Гегель. Энциклопедия философских наук., т. 3, М., 1977, с. 354-355.

6 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. т. 1, с. 389.

7 Там же, с. 400-401.

8 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. т. 4, с. 445-446.

9 Там же, с. 447.

10 Маркс К., Энгельс Ф. Избр. произв. в 3-х т., т. 1, с. 60.

11 Маркс К., Энгельс Ф. Избр. произв. в 3-х т., т. 1, с. 60-62.

12 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. т. 20, с. 294-295.

13 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 29, с. 154.

14 Там же, т. 3, с. 441.

15 Важно понять, что надежность щита при таком решении проблемы не зависит от того, будет ли найдена технология «абсолютной защиты». Из технической проблемы эта надежность превращается просто в следствие установленных политических и экономических отношений. Сторона, увеличившая затраты на совершенствование наступательных вооружений, немедленно обязана будет оплатить адекватное усовершенствование оборонительных. Тем самым отныне интересы бывших участников гонки, совместно финансирующих космический шит, меняют свой знак на противоположный. Щит впервые в истории одерживает верх на мечом.

16 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. т. 49, с. 47.

17 Ленин В.И. ПСС, т. 30, с. 95.

18 Ленин В.И. ПСС, т. 36, с. 300.

19 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 2, с. 39.

20 В.И.Ленин, ПСС, т. 45, с. 117-118.