Часть I. Порыв к власти

Пояснение

Мы вступили в удивительное время: совершается фантастическое преображение фантастики. Еще недавно только щедрые на выдумку писатели творили невероятные сюжеты, создавали непредставимые миры, живописали немыслимые события. Ныне художники так называемой научной фантастики далеко отстают в творении невероятного от строгих реалистов науки, серьезно обосновывающих возможность невозможного и подлинность немыслимого.

Физики-космологи ныне утверждают существование многообразных физических миров и даже вселенных, не совпадающих с нашими, но соседствующих с нами в едином мировом космосе: фридмонов, иномерных пространств, антимиров, виртуальных вселенных и прочего, столь же удивительного.

Из писательского любопытства я проник в один из таких миров и обнаружил, что этот сопряженный с нами мир во многом отличен от нашего физично, но социально схож - законы морали, во всяком случае, инвариантны при преобразовании координат этого мира в наши координаты. А чтобы читатель узнал, как эта физико-математическая истина трансформируется в привычные нам образы жизненных драм, предлагаю роман "Диктатор" ("Репортаж из сопряженного мира"). Если же иной скептик не поверит в реальность изображенных мной нереальностей, рекомендую ему самому отправиться в этот мир по тому же пути, что использовал я сам: космос нигде не заколочен досками, преград для воображения нет.

Автор

1

Все гости входили пристойно - аккуратно открывали и прикрывали дверь в гостиную, сначала громко здоровались сразу со всеми, потом чинно обходили комнату, рукопожатствуя с каждым. Он не вошел - ворвался. И так хлопнул дверью, словно хотел с ней расправиться. И с порога крикнул:

- Это же безобразие! Я спрашиваю: как это вам понравится?

В ту минуту я увидел его впервые. Впоследствии я научился отличать его внешность от характера, но тогда меня поразило, насколько образ ворвавшегося в комнату человека не координируется с его поведением. Сейчас портреты Гамова висят в миллионах квартир, - никого не удивить подробным описанием его облика. Но, повторяю, меня поразила не внешность Гамова, в общем вполне ординарная - невысок, широкоплеч, крупноголов, туловище плотное, ноги коротковаты, руки еще короче, - а именно то, что обыденнейшая внешность никак не гармонировала с необыкновенной манерой вести себя.

- Алексей Гамов, по профессии - астрофизик, по душе - отпетый философ, по натуре - взбесившийся бык, - сказал Павел Прищепа, инженер моей лаборатории. Павел привел меня на "четверг" у Готлиба Бара, пообещав, что встречусь с интересными людьми и наслажусь умными разговорами в смеси с безумными выходками. Не знаю, относил ли Павел красочное появление Гамова. к обещанным "безумным выходкам", но Гамова он обрисовал точно, в этом ныне не сомневаюсь.

Готлиб Бар, "Хозяин "четверга"", знаток литературы, ироник и циник, один отозвался на громкое воззвание Гамова:

- Один мой приятель сработал пьеску и назвал ее "Как это вам понравится?". Он подразумевал, что ни пьеса, ни зрители, которые будут ее хвалить, ему самому ни капельки не нравятся. У меня такое же отношение - не нравится. Удовлетворил мой ответ?

- Еще меньше, чем пьеса твоего приятеля! - Гамов плюхнулся в кресло, вытянув ноги и энергично хлопнув себя по коленям короткими, сильными руками - этот жест я часто потом видел у него в минуты, когда он бесился, видимо, давал выход чувствам. - И знаешь почему? Ты же не знаешь, о чем я спрашивал: нравится ли это вам?

- Не знаю, - согласился Бар. - Но какое это имеет значение? Что бы ты ни имел в виду, ответ может быть только в двоичном коде: да либо нет. Слово "нравится" мне нравится меньше, чем "не нравится". Ибо и в совершенстве есть изъяны, - даже на солнце пятна. "Нет" всегда обоснованней, чем "да". Вот почему отвечаю спокойно: нет!

Гамов вдруг стал очень серьезен. Он был мастер на внезапные переходы от возмущения к добродушию, от бешенства к спокойствию, от равнодушия к ярости. Мгновенные перемены настроения входили в систему приемов, какими он сражал противников.

- Значит, не дошли последние сообщения, - сказал он. - Так вот - Артур Маруцзян выступил с новой речью. Он обещает помощь Патине против Ламарии в их вековечном трагическом споре о каких-то трех вшивых пограничных деревеньках. Завтра начнется всеобщая война.

- Уж и война! Да еще мировая! Допускаю, пара стычек патрулей, трое раненых, один убитый... Большего споры патинов с ламарами и не стоят.

- Война! Мировая! Завтра! Не ухмыляйся... Говорю, не говорю - кричу: завтра война! И всем нам - крышка! Всему миру - крышка!

Он, конечно, не кричал, но голос звучал выразительно. Он с вызовом оглядывал гостей Бара. Теперь я должен сказать и о них, многие сыграли роль в последующей драме. Кое-кого я знал и раньше, иных видел впервые. Среди незнакомых выделялся рослый, жилистый, длиннорукий, с аскетическим лицом Джон Вудворт, кортез, лет десять назад переселившийся в Латанию и объявивший, что наконец нашел родину по душе. Это не мешало ему, как я сам потом слышал, гневно ругать наши порядки и восхвалять Кортезию, которой он изменил. Правда, было известно и то, что на старой родине он не рассыпался в похвалах и ей. Он был из людей, каким видится хорошее лишь там, где их нет.

Второй незнакомец, Аркадий Гонсалес, преподаватель истории искусства, знаток древней живописи, казался сошедшим с одной из старых картин, лишь сменившим одежду на современную. Узколицый, остроносый, со щеками такой нежной окраски, с талией столь тонкой, руками столь маленькими, что, переоденься он женщиной, никто бы не догадался, что перед ними фанатик жестокости и силач. Все это я узнал о нем после, а в тот вечер только любовался им - он был незаурядно красив.

Зато третий незнакомец, Николай Пустовойт, желания любоваться не порождал. О таких, как он, говорят: "Отворотясь - не насмотришься". Я не хочу сказать, что он уродлив, - все было нормально в фигуре и лице, а в целом складывалось впечатление некрасивого человека, вероятно, это происходило от непропорциональности - на крупном теле сидела на длинной шее маленькая голова, а на маленьком лице торчал чрезмерный нос, мощно нависающий над столь же чрезмерно толстогубым ртом. Было время, когда его изображения часто передавались по стерео и печатались в газетах, необычный облик постепенно перестал удивлять. Но в тот первый день знакомства я запомнил в его небольшом лице только огромный нос над широким - за щеки - красногубым ртом, все остальное на лице терялось. И от крупного телом Пустовойта, да еще с таким мощным ртом, ожидался голос громкий и повелительный, во всяком случае четкий. А он говорил тихо и невнятно, почти смиренно, он был добрым и мягким, этот странный голос Николая Пустовойта, в тот момент бухгалтера строительной конторы, а впоследствии могущественного министра вызволения и надежды - так много, так бесконечно много отчаявшихся людей протягивали к нему руки за помощью! Сейчас я знаю, что из всех внешних черт Николая Пустовойта только его тихий, добрый голос истинно отвечал характеру.

Об остальных гостях Готлиба Бара говорить не буду, они сами заговорят о себе в назначенное время. Но о "Хозяине "четверга"" сказать нужно. Кстати, о забавном прозвище. Оно возникло из его литературных увлечений. Он говорил, что какой-то писатель - я его не читал - опубликовал роман под удивительным названием: "Человек, который был четвергом". "Я, конечно, не четверг, - важно говорил о себе Бар, - но раз уж собираю вас у себя на четверговые встречи, значит, "Хозяин "четверга"" - наименование точно отвечает моему значению в вашей компании". И хохотал, упоенный хлестким прозвищем. Любовь к позе была главное в нем, моем впоследствии лучшем друге и помощнике. И он искренне считал себя значительней всех нас: он умел о любом факте высказать два противоположных мнения - и каждое убедительное. Но сразу же отмечу, что этот софист и ёрник, в тот момент лишь главный инженер моторостроительного завода, Готлиб Бар, глубже всех нас вникал в практические дела, куда шире нас выискивал бездны возможностей в каждой проблеме. По профессии инженер, он в глубине своей был государственным организатором. И он не подозревал об этом, пока ему чуть ли не силой раскрыли, кто он.

Жена Бара, безликая женщина, вкатила столик с чашками, самоваром и печеньем и тут же удалилась. Я в тот вечер не рассмотрел ее. Впоследствии я сотни раз видел его жену, но так и не запомнил ее облика, - вероятно, нечего было и рассматривать. Она возникала, что-то делала и исчезала. Все остальное, кроме того, что она возникает и исчезает, не имело значения.

Николай Пустовойт налил себе чаю, схватил печенье и, звонко хрустя им, заговорил:

- Патины вечно ссорятся с ламарами, но почему война?

Гамов ответил с прежней энергией:

- Потому что ваш любимый вождь, ваш ошалелый дурак, ваше надутое ничтожество Артур Маруцзян обещал сегодня помощь патинам в их пограничных спорах. А патины этим завтра воспользуются.

- Зачем ты так? - с обидой произнес Пустовойт. - Ты же знаешь, я не максималист. Трудно, очень трудно говорить с тобой!

Он отвернулся от Гамова. Эстафету спора перехватил Вудворт.

- А я буду говорить! - Когда Вудворт сердился, иностранный акцент в его голосе усиливался. Сейчас Вудворт возмутился не на шутку. - И не позволю так отзываться о Маруцзяне. Я максималист, лидер моей партии мною высоко чтим. Я не знаю другого такого же...

- ...дурака и ничтожества, - хладнокровно повторил Гамов. - К сожалению, по-иному назвать вашего лидера не могу. Теперь у вас две возможности, Вудворт: вызвать меня на дуэль либо написать на меня донос. Вызывать не советую: стреляю без промаха - сто раз проверено на испытаниях. На дуэли все шансы будут на моей стороне.

- Есть еще третья возможность, - гневно отрезал Вудворт. - Прекратить всякое знакомство с таким человеком, как вы, Гамов.

И он отошел от Гамова. Гостиная в трехкомнатной квартире Бара была просторная - на три кресла и шесть стульев. Вудворт прихватил кружечку чая и уселся в дальнем углу, демонстрируя равнодушие ко всему, что еще произойдет. Гамов проводил Вудворта насмешливым взглядом. На Гамова насел Бар:

- Все, что ты нам наговорил тут, - вздор! И я это докажу.

- Ты все можешь доказать - и что черное бело, а белое - черным-черно.

- Ограничусь пока тем, что белое - бело. Отвечай - можно ли начать большую войну без подготовки? Без накопления материальных ресурсов, резервов оружия, скрытой мобилизации?

- Невозможно. Ну и что?

- А то, что такой подготовки нет. Мы ее не видим, а ведь ее скрыть невозможно. Тебя это не убеждает?

- Убеждает в том, в чем я давно убежден: если Маруцзян и маршал Комлин начинают большую войну, предварительно к ней не подготовившись, то им нельзя управлять страной. Нас сокрушат.

Бар обратился к молчаливому Казимиру Штупе, военному метеорологу, я с ним встречался в семье Павла Прищепы. Генерал Леонид Прищепа,- отец Павла, по должности соприкасался с метеорологической службой и благоволил к молодому ученому. Павел с ним дружил.

- Надеюсь, Казимир, вы не выдадите государственных секретов, если скажете, есть ли изменения в режиме метеорологических станций? Судя по тому, что небо безоблачно и ветры не рыщут по равнинам, больших нарушений погоды не ждать? Я верно оцениваю обстановку?

Штупа пожал плечами. Изменения в погоде могут произойти ежечасно. Можно говорить лишь о запланированной стабильности климата, но не о постоянстве ветра или дождя. Опасных нарушений метеообстановки пока не происходит. И особых мер по сохранению климата не предписано. Кстати, на ближайшие двое суток планируется отличная погода.

- Ты слышал, Гамов? - Бар любил побеждать в словесных перепалках и умел это делать. - Нарушений климата не предвидится, а без этого крупная война невозможна. В старину обходились шествованием пехоты и наступлением бронетанковых армий. Современная добротная война - это прежде всего жестокая метеосхватка. Разве не так?

Гамов снова переменился - согнулся в кресле, криво усмехался. Он вдруг словно бы постарел на десяток лет. Он не мог создать в себе такую перемену искусственно. Его искренне терзали страшные предчувствия грядущих событий.

- Добротная война? - сказал он горько. - Бессмысленная, так правильней. Преступление перед человечеством, какого еще не бывало!

- Все войны по-своему преступны, ибо приводят к гибели невинных и непричастных людей. Ты это хотел сказать?

- Бессмысленная война, - повторил он. - Много было войн в истории, в некоторых имелся свой смысл. А в той, что разразится, смысла нет. Она бесцельна и потому преступна.

До этой минуты я только молчал и слушал. У меня не было своего мнения о предмете спора. Я еще не думал, скоро ли война, будет ли вообще. Великие события мира от меня не зависели. Но мысль о бессмысленности новой войны меня заинтересовала. Я попросил объяснений.

Гамов ответил лекцией. В ней уже были те идеи, с какими он впоследствии обращался ко всему миру. Но в тот вечер знакомства я не был к ним подготовлен. Я был пронизан традиционными воззрениями на войну как продолжение государственной политики. В музее я видел на старинной пушке отлитое красивой вязью изречение: "Последний аргумент королей". Королей уже мало осталось. Но их "последний аргумент" по-прежнему пребывал самым веским для сменивших венценосцев председателей и президентов. Многое в речи Гамова показалось мне либо блажью, либо любовью к парадоксам.

Зато пафос ее увлек. С того вечера многие миллионы людей - и друзья, и враги - многократно слышали его, не на одного меня он действовал не только мыслями, но и тем, как высказывал их. Он умел убеждать, ибо был безмерно убежденным. От его голоса, от силы его слов надо было либо заранее защищаться, либо безвольно покоряться их действию. Но я впервые слышал его речь, не реплики в споре, не игру в словесные парадоксы - и не подготовил защиты. Меня полонили страсть, негодование и боль, не сопровождавшие рассказ о войнах, что уже были, и о войне, что готовилась, нет, повторяю, не сопровождавшие, а возникавшие как что-то неотделимое от мысли и слов. Я всем в себе резонировал на речь, так, наверное, горячая молитва верующего порождает в нем поток столь же горячих чувств. Гамов потом говорил, что я не только верный его последователь, но и первый из учеников. Сомневаюсь, что в тот вечер у Бара я уже стал его последователем. Но что психологически готов был стать им, убежден абсолютно.

После речи Гамова стало неинтересно говорить о чем-либо другом. Чай был допит, печенье съедено. Вновь появилась призрачная жена Бара и убрала столик с опустевшим самоваром. Мы начали расходиться. Первыми ушли Павел Прищепа с Казимиром Штупой. Один хмурый Джон Вудворт еще не поднимался с кресла, когда я оделся. Я вышел с Гамовым. Над землей сияла полнозвездная ночь.

- Нам по дороге, - сказал Гамов. - Почему вы так всматриваетесь в небо, Семипалов?

- Давно не видел яркого ночного света. Наверху устроили торжественный пленум звезд. Все светила на месте, ни одно не прикрыто облачком.

- Все светила на месте, - рассеянно повторил он.

На великолепно иллюминированном небе сверкала белая Вега, неподалеку тонко сияли Плеяды, летящая коляска Кассиопеи стремилась захватить в свои недра сверкающих соседей, уже склонялась к горизонту горбатая Большая Медведица. И, расплескав могучие крылья, звездный Орел тремя ярчайшими светилами бурно мчался по небу прямо на Вегу. Небо всем своим блеском безмолвно кричало о спокойствии в мире.

Мне захотелось подразнить Гамова.

- Гамов, звездное небо свидетельствует о безопасности. Не похоже, чтобы готовилась война.

Он вдруг остановился, с ним это случалось часто - внезапно замирать во время ходьбы.

- Красота этого неба свидетельствует не о безопасности в мире, а о беспечности наших руководителей. Они не понимают, какую кашу заваривают. Уверен, что в эту минуту на всех метеогенераторных станциях Кортезии спешно форсируют режимы.

- У нас с ними договор о плановой эксплуатации циклонов.

- Плюют они на договоры! А если сегодня еще не плюнули, завтра плюнут. Вы главного не понимаете, Семипалов: кортезы - хищники, а мы - дураки! Они ждут лишь повода, чтобы напасть. В такой момент объявить о поддержке патинов!..

- Патины наши союзники...

- Союзники! А какая нам польза от союза с ними? Хоть бы только прикрывались нашей широкой спиной. Патины воинственны не по реальной силе! Вилькомир Торба, напыщенный индюк, втравит нас в драку с Кортезией ради своих крохотных интересов. Заставит нас воевать, а при первом поражении сразу изменит,

- Вы пессимист, Гамов. Такое неверие в союзников!

- Я реалист и не дурак!

Я потянул его за руку. Не терплю, когда ни с того с сего вдруг останавливаются на улице. Он очнулся и зашагал. Теперь он шел так быстро, что я еле поспевал:

- Куда вы торопитесь, Гамов?

Он не сбавил шага.

- Не могу идти медленно, когда думаю. И не люблю ночных улиц. Столько дряни выплескивается наружу. Каждую минуту ожидай бандитья. Стараюсь обходиться без поздних прогулок.

Хулиганов и вправду в городе становилось все больше. Полиция поддерживала сносный порядок лишь на центральных проспектах, а Готлиб Бар жил на окраине.

Несколько минут мы шли молча. Потом увидели впереди двух женщин. Они обернулись, разглядели, что мы приближаемся, и ускорили шаг. Гамов засмеялся, его позабавило, что нас приняли за хулиганов. Он сбавил ход, расстояние между нами и женщинами стало увеличиваться. На новом повороте улицы мы перестали их видеть. И сейчас же услышали крики. Я оглянулся - нет ли поблизости полицейского или других прохожих. Гамов толкнул меня, в плечо:

- Бегом! Не стойте как истукан!

Он так рванулся вперед, что я лишь за поворотом нагнал его. Женщины вырывались из кольца обступивших их парней. Одной зажали рот и тащили с собой, вторая, не переставая кричать, отбивалась от троих. Увидев нас, от группки отделился самый рослый и схватился с Гамовым. Двое парней кинулись на меня, двое продолжали возиться с женщинами. Мои противники были из зверья, бравшего многолюдством стаи, но не умением драться. Одного я ударил ногой в пах, он завертелся и заверещал, сжимая живот, и выбыл из схватки. Второй был проворней и сильней. Он парировал мой выпад, а от его удара в голову я еле устоял на ногах - здания, как живые, вдруг запрыгали перед глазами. Я прислонился спиной к стене и в это мгновение услышал дикий вопль, потом звериный визг. Я нанес своему противнику удар в плечо, он охнул и отшатнулся - и, на несколько секунд освобожденный, я увидел, что Гамов и его враг катаются по мостовой. Противник Гамова был на голову выше его, успел выхватить нож, но Гамов повалил его наземь, обеими руками выкручивал руку с ножом, а зубами впился ему в подбородок. Даже в малярийном бреду не вообразить зрелища чудовищней - страшно выкаченные глаза обоих, выкручиваемую руку с ножом и залитый кровью рот Гамова, грызущего подбородок парня. Тот отчаянно старался свободной левой рукой оторвать от себя Гамова, но не мог и визжал и выл звериным воем.

Парни, возившиеся с девушками, поняли, что драка пошла нешуточная, и поспешили на помощь своим. На меня навалились опять двое, третий старался вызволить высокого балбеса, крутившегося под мертвой хваткой Гамова. Он тоже выхватил нож, но все не мог пустить его в дело, два тела на земле дергались и взбрыкивали так, что он боялся попасть в своего. Пятый, выключенный ударом в пах, стонал и не отрывал рук от живота.

Оба моих противника ножей не вытаскивали, но одолевали силой. Из-за поворота вдруг вырвался Джон Вудворт.

- Держитесь! Иду! - кричал он, подбегая.

В следующий миг один из моих противников отлетел и ударился головой о стену. Второй согнулся под тяжким кулаком Вудворта, и я его срубил наземь. Оба тут же вскочили и удрали. Мы с Вудвортом бросились к Гамову. Он по-прежнему катался со своим дико вопящим верзилой. Парень, крутившийся вокруг двух катающихся тел, тоже пустился наутек, когда мы с Вудвортом кинулись к ним. На месте остались два поверженных врага: мой первый противник, не отрывавший обеих рук от паха, и верзила, приподнявший голову и рукой ощупывающий окровавленное лицо. Он уже не визжал, а в голос плакал и твердил:

- Разве так можно драться? Разве так можно драться?

Гамов, встав с нашей помощью на ноги, сразу успокоился. Я еще не привык в ту первую встречу к мгновенным переменам его состояний, - и меня поразило, как быстро он перебросился от звериной ярости к почти безмятежному хладнокровию. Он вытер залитое чужой кровью лицо, дико выкаченные еще минуту назад глаза глядели уже спокойно, почти весело. Он протянул руку Вудворту:

- Вы нас выручили. Благодарю.

Вудворт без охоты взял руку Гамова. Он еще не забыл их резкий спор у Бара. Он был не из отходчивых.

- Что делать с подонками? - Он показал на парней.

- Сдадим в полицию, там дознаются и о сбежавших друзьях, - предложил я.

- Отпустим, - решил Гамов. - Что им полиция? Каждый не раз прохлаждался в полицейских камерах. Но раньше я поговорю с ними. Вставай! - приказал он, толкнув ногой лежащего.

Мой противник еле держался на трясущихся ногах, он уже не стонал, но опухшее лицо и безумные глаза показывали, что боль от жестокого удара не проходит. А верзила, дравшийся с Гамовым, выглядел еще хуже - лицо залито кровью, правая рука повисла. И он все твердил с рыданием:

- Разве так дерутся? Руку выломал, рожу перекусал, как бешеная собака... Люди вы или не люди? Так же нельзя драться!

- Замри! - велел Гамов. - Не испускай скверных звуков. Слушайте меня, остолопы. Моя фамилия Гамов. Запомнили? И если когда-нибудь увидите издали - бледнейте, теряйте голос и бегите! Понятно?

- Отпустите, в больницу надо! - простонал мой противник.

- Бледнеть, терять голос - и бежать! - повторил Гамов свой странный приказ. Ни я, ни Вудворт понятия не имели, какую грозную правду грядущих действий предвещают его слова. Гамов стал впадать в новое бешенство. - Кому велел потерять голос? Не плакать и не охать! Всем в стае передать: иду на вас, трепещите! Теперь наутек!

Наутек оба парня не бросились, но и задерживаться не захотели. Гамов засмеялся, глядя, как они ковыляют. Мы с Вудвортом переглянулись. Вудворт пожал плечами.

- Нагнали на них страха! - с удовлетворением сказал Гамов. - Они теперь будут бледнеть и неметь, услышав о нас.

- О вас, - холодно поправил Вудворт. - Вы назвали только свою фамилию. Впрочем, ваша ярость в схватке, а также умение драться нашего друга Андрея Семипалова, - он церемонно поклонился мне, - произвели на наших противников гораздо больше впечатления, чем ваши театральные приказы.

Гамов возразил - и серьезней, чем следовало бы по обстоятельствам схватки с уличными хулиганами:

- Вся наша жизнь, дорогой Вудворт, игра на подмостках истории. А в игре слова бьют сильней обуха и ранят больней ножа. Слово есть дело - и грозное дело, доложу вам! - Он добавил с раздражением: - Председатель вашей партии сегодня произнес несколько слов - и потратил на них ровно столько усилий, сколько нужно, чтобы выдохнуть из легких немного скверного воздуха. А слова его станут грохотом машин, огнем и пеплом, смертями женщин и детей. Убийственным ураганом пронесутся эти слова по несчастной земле.

- Вы уже говорили на эту тему у Готлиба Бара, правда, не столь выспренне, как сейчас, - недружелюбно возразил Вудворт. - Разрешите мне удалиться.

И, холодно кивнув, он направился к перекрестку улиц, откуда выбежал на шум драки. Он не придал значения ни разговору Гамова с двумя хулиганами, ни его мрачному восхвалению могущества слова. На меня яркие слова действуют сильней, чем на Джона Вудворта, но и я даже отдаленно не представлял себе, что может реально стоять за сценой, разыгранной Гамовым. Не знаю, предугадывал ли он сам, какие страшные кары обрушит впоследствии на то, что назвал "уличным бандитьем", какую пропишет тягостную судьбу отребью общества. Но что в сокровенном своем желании способен на такие действия, ясно знал о себе. На подобную проницательность я не был способен.

Зато меня потрясла - это сильное слово единственно точное - драка Гамова с верзилой, замахнувшимся на него ножом. Картина схватки не лезла ни в какие рамки. Хулиган, кричавший с рыданием: "Так не дерутся!", был прав. Так в наше время никто не дрался, да и раньше тоже. Привычная, освященная обычаем драка протекает иначе: ну, обмениваются бранью и проклятиями, ну, наносят друг другу - сама фразеология чего стоит: друг другу, а не враг врагу - кулачные удары, ну, - последний аргумент хулигана - втыкают друг в друга ножи. Все просто! Я снова вспомнил: Гамов был в неистовстве, его палила дикая ярость, трясло вдохновение ненависти, - такие эмоции для уличной драки несоразмерны! Я вдруг вспомнил древнего полководца, перед решающей битвой наставлявшего своих солдат: "Бейте дротиком в лицо, а не в грудь и не в живот. Враги знают, что раны и смерть бою возможны, заранее идут на это, но уродство для молодых вражеских всадников непереносимо, они будут отшатываться перед оружием, а не бросаться на него". Тот полководец, конечно, победил, но он сражался за владычество над миром, да к тому же у него врагов было вдвое больше войска, для победы требовались ухищрения. Но за что боролся Гамов? Почему такое исступление?

На следующем перекрестке Гамов остановился.

- Вам направо, мне налево. Мы провели хороший вечер - и поспорили, и подрались, и можем спать в ожидании какого-то завтра.

- Вечер был нехорошим, - сказал я. - Против спора ничего не имею, но драка меня не восхитила. До отличного завтра.

- Я не верю в хорошее будущее, - буркнул он и ушел.

Я медленно двигался по ярко освещенной пустой улице. Было еще не поздно, только перевалило за полночь, но город словно вымер. Волчьи стаи хулиганья владычествовали в ночные часы - жители рано запирались в квартирах. Я не опасался нового нападения: хулиганы поделили между собой городские районы, одна шайка не совалась во владения другой. Мы проучили пятерых местных, а других не ждать. И я, поднимая голову, любовался небом - звездный мир ликовал, Вселенная предавалась какому-то величественному торжеству. Из-за крыш выдвинулся Орион, в нем красочно калилась Бетельгейзе, белокалильно пылал Ригель. И ярчайшая звезда, неба, великий Сириус, медленно приподнялся над зданиями. Меня охватил восторг, так был прекрасен, так невыразимо прекрасен мир, который мне сподобилось видеть!

Я не торопился. Дома меня никто не ждал. Жена уехала к своему отцу на лето. Я не был уверен, что она еще вернется. Перед отъездом она сказала, что лучше жить одинокой, чем иметь мужа, реально его не имея. Я ответил, что уж каков есть. Она может считать себя свободной в любом поступке. Она поблагодарила так зло, что благодарность была хуже пощечины. Вот так мы расстались с ней месяц назад.

У входа в свой дом я еще постоял на улице, радуясь звездному торжеству. Шел второй час ночи. Я открыл дверь и замер - на диване сидя спала жена. Я придвинул стул, уселся и смотрел на нее. Она казалась уставшей и похудевшей, замкнутые глаза отчеркивали темные полукружия. Все это не имело значения. Она была прекрасна, она была еще красивей, чем в тот день, двенадцать лет назад, когда я впервые увидел ее и когда, знакомя нас, Павел Прищепа шепнул: "Первая красавица в институте - учти!". Как часто я досадовал, что она так красива, для семейного спокойствия надо бы заводить жену не выше стандартной миловидности. И не я ее выбрал в жены, я не осмелился бы для себя на такое женское совершенство. Меня себе в мужья назначила она и потом негодовала, что я сопротивлялся, даже уверял, что не та-де оправа для драгоценного камня. С тех пор прошло двенадцать лет - и многое переменилось в нас. Во всяком случае, я не ожидал, что она воротится так скоро.

Она раскрыла глаза и зевнула.

- Я заснула, Андрей, - сказала она сонно.

- Ты еще спишь, Елена.

- Сколько времени? Четыре ночи?

- Только два, Елена.

Она засмеялась:

- "Елена, Елена"!.. Как ты любишь повторять мое имя.

- Хорошее имя, Елена.

- Сама же я хуже своего имени?

- Лучше!

Она покачала головой. Сейчас пойдут упреки, понял я.

- Я думала, тебе станет свободней в мое отсутствие. При мне ты редко приходил раньше трех. Но вот всего два, а ты уже дома. Без меня квартира приятней?

- В твое отсутствие я часто совсем не ночевал дома. Сегодня особый случай. Четверг.

- Да, вспоминаю - интеллектуальный бал у Бара. Скучное сборище скучных людей в тесной комнатке, где не пройти между стульями. Не понимаю, что тебя влечет к Бару.

- Была бы сегодня у него, поняла бы. Собрались интересные люди. Джон Вудворт, Казимир Штупа, Николай Пустовойт, Алексей Гамов...

- Вудворта знаю. Кортез с лицом страстотерпца. И Штупу с Пустовойтом встречала. А кто такой Гамов?

Я рассказал о спорах у Бара, помянул об уличной драке. Елена испугалась.

- Ты не ранен? Ушибов нет? Повернись. Вся спина перепачкана. Вот здесь порвано. Ты не терся о кирпич?

- Прижимался к стене, когда насели двое. Если бы не Вудворт, потери были бы больше разорванного пиджака.

- И брюки перепачканы! Сними костюм, утром вычищу.

Ее участие придало мне смелости спросить о самом важном.

- Елена, я опасался, Что ты уезжаешь навсегда. Но ты вернулась. Как это понимать?

- Вот так и понимай - взяла и вернулась.

- Тогда разреши спросить...

- Не разрешаю! - Она начала сердиться. На нее часто находило - и, бывало, без видимых причин. - А если на всю правду, так я сама у себя допытываюсь - почему вернулась?

- И не находишь ответа на слишком трудный вопрос?

- Если бы трудный! Примитивно простой! И ответ на него примитивно прост. - Она печально улыбнулась - себе, не мне. Она жалела себя - чего-то не могла перебороть. Она всегда хорошо улыбалась, Елена. Улыбка была объяснением и признанием. И так как она улыбалась только в хорошие минуты, то на улыбку хотелось ответить дружеским словом или добрым поступком. - Я просто окончательно поняла, что жить с тобой трудно, а без тебя невозможно. Первое я установила давно, а второе стало ясно, когда захотела превратить нашу временную разлуку в постоянную - и не смогла.

Я потянулся к ней. Она покачала головой:

- Завтра проясним отношения. Ужасно хочу спать.

Она ушла к себе. Я посидел на диване. Я и радовался, что она вернулась, и страшился завтрашнего объяснения. Сак бы она не потребовала, чтобы я сломал весь режим жизни. Я не был тем мужем, какого она заслуживала. Не раз пытался стать им, ни разу не становился. И уже не стану.

Устав от трудных размышлений, я заснул на диване.

Пробудил меня грохот снаружи. Я распахнул окно. В комнату ударил ветер, посуда в шкафу зазвенела, стулья тяжело зашевелились. По голове хлестнула портьера, лицо окатило дождем. Над городом бушевал ураган. Одна молния перебивала другую, грохот валился на грохот. В свете небесного пламени ошалело неслись тучи. Ни в каких метеосводках не планировались подобные безобразия, никакие аварии на метеостанциях не могли породить подобной бури!

Я захлопнул окно и включил стерео. Диктор передавал сводку новостей. Патина, не стерпев пограничных провокаций ламаров, ответила сокрушительным ударом. Армия Патины смяла заслоны врага и успешно продвигается к Ламе, столице Ламарии. Коварная Ламария запросила помощи у Кортезии и Родера. Президент Кортезии Амин Аментола произнес угрожающую речь. В портах Кортезии объявлена тревога, заокеанские метеогенераторные станции переведены на усиленный режим. Флот Кортезии вышел в океан.

- Перед лицом неслыханной провокации правящей клики Кортезии, - торжественно вещал диктор, - наша страна не останется безучастной. Председатель правительства Артур Маруцзян подписал указ о мобилизации добровольцев на помощь беззащитной Патине, так долго и так безропотно сносившей издевательства наглых ламаров. В добровольцы принимаются мужчины от 18 до 55 лет. Запись начнется с восьми часов утра. Все метеогенераторные станции приступили...

Сильный раскат грома заглушил голос диктора. Погасло электричество. Экран стереовизора еще слабо светился, но диктора почти не было видно, и его голос звучал слишком тихо, чтобы можно было разобрать слова в оглушительном реве бури.

Из спальни выскользнула перепуганная Елена.

- Андрей, что случилось? Я вся дрожу...

- Война! Всеобщая война, та, которую несколько часов назад предрекал Гамов. А я ему не поверил!

2

Война шла плохо.

Вначале, конечно, мы побеждали. Патины разбили ламаров, захватили их столицу Ламу, пересекли границу Родера, главного союзника Кортезии. Родеры защищались упорно и умело: старая военная нация, неоднократно наводившая страх на соседей, и теперь, после последней проигранной ими большой войны, после трех десятилетий разоружения, показывала, что не потеряла ни воинской доблести, ни мужества. Патины еще продвигались, но было ясно, что без нашей помощи скоро остановятся. Наша армия пока стояла на границах, но быстро сформированные дивизии добровольцев вступили в Патину и были готовы вторгнуться в Родер: Артур Маруцзян пока медлил с приказом. Зато Амин Аментола, президент Кортезии, не терял и часа. В портах Родера выгружались оружие и солдаты заокеанской республики. В отличие от осторожного Маруцзяна бесцеремонный Аментола не камуфлировал хорошими словами нехорошие дела - его солдаты так и назывались солдатами, а не добровольцами, их соединениям присваивались армейские номера, а не воодушевляющие наименования, как у наших добровольцев.

На первые успехи патинов в Адан, нашу столицу, съехались главы дружественных держав - и победоносной Патины, и Нордага, и Великого Лепиня, и Собраны. Даже Торбаш, политический ублюдок без армии и промышленности, прислал своего главу, - он именовался королем и носил наследственный номер: Кнурка IX. Я о нем еще поговорю, этот тщедушный мозгляк Кнурка IX имел в своей маленькой головке, как потом выяснилось, гораздо больше мозгов, чем все правители союзных государств вместе взятые. В Адане шли торжественные приемы, утренние заседания сменялись вечерними банкетами. Артур Маруцзян произносил по три речи за день. Речи были отличные - благородные принципы вселенского содружества государств и ужасные угрозы врагам, которым, естественно, предрекалось полное поражение.

Конференция союзников закончилась, главы государств разъехались, а на фронте враги перешли в контрнаступление. Их отбили, они снова насели. Заранее восславленная победа оборачивалась реальным поражением.

- Не понимаю, Андрей, - сказала как-то вечером Елена. - Где правда? По стерео передают о продвижениях патинов вперед, а в продовольственных очередях твердят, что наши оставляют города.

- Передачи врут, слухи преувеличивают. На фронте города переходят из рук в руки.

- Такая недостоверность! По-моему, надо говорить правду. Если наступаем, значит, наступаем - и можно успокаиваться. Если бежим, значит, бежим - и надо утраивать усилия.

- Ты не политик, Елена. Ты не умеешь врать. Правда - неэффективное оружие для политиков. Во всяком случае, так они привыкли считать.

- Ты прав, я не политик и никогда им не буду. Ненавижу ложь!

Меньше всего мы оба, она и я, могли вообразить, что уже немного осталось до того времени, когда мы станем политиками. И если бы кто сказал нам, в какие фигуры мы превратимся в недалеком будущем, мы назвали бы его безумным. Ни во мне, ни в ней не было ни черточки, ни атома того, что могло бы закономерно разрастись в раковую опухоль величия. Мы были средними людьми - и не собирались выплескиваться из обыденности. Все, что дальше совершилось, произошло независимо от нас - командовали обстоятельства, нам не подвластные.

Одно было хорошо для нас с Еленой в первые месяцы войны. Я стал рано возвращаться домой. Если раньше разрешали засиживаться в лаборатории и я задерживался, сколько хватало сил - эксперименты шли трудно, - то теперь в вечерние часы институт запирался: чтобы обезопаситься от проникновения диверсантов ночью в здание, где оставалось лишь несколько сотрудников. Так нам объяснили. Я доказывал, что во время войны надо умножить старания, а меня обрывали: директива обсуждению не подлежит, извольте подчиняться. Я подчинялся, Елена радовалась: даже после свадьбы мы не проводили столько времени вместе!

- Что говорят в очередях? - спрашивал я.

- Очень много! И не всегда вранье. Две недели твердили, что уменьшат мясную норму. И что же? На этот месяц вообще не будет мяса. Боятся, что второго метеонападения не отразят и тогда урожая не ждать. Как ты думаешь, будет второе метеонападение?

- Генералы Аментолы не делятся с нами стратегическими планами. Вообще-то наши метеогенераторные станции - предприятия надежные.

Я говорил о надежности метеогенераторных станций для успокоения Елены. Они работали хорошо лишь в спокойных условиях мира, а не войны. Создание циклонов разрабатывали неплохо, но вождение циклонов в атмосфере относилось скорей к искусству, а не к технологии. Казимир Штупа еще до войны говорил мне, что пойманного в сети тигра гораздо легче подчинить своей воле, чем порожденный циклон: "Веду его с океана на степи для умеренного напоения земли, а он над морем внезапно свивается в дикую бурю и три четверти своих водных запасов обрушивает на воду же. Для каждого циклона существует критическая масса и критический объем, сверх которых он становится неуправляемым. Но каковы эти масса и объем, никто точно не знает. В трудной ситуации полагаемся на интуицию".

Во время первого - и неожиданного - метеонападения нашим метеорологам удалось отразить удар. Привычка к технологической бдительности - без этого можно потерять контроль над буйством воздушных масс - позволила нашим метеогенераторам отогнать внезапно брошенный на нас циклон с северо-запада. Он слишком быстро мчался, это насторожило дальние посты контроля. Буря бушевала всего одну ночь, уже к утру восстановилось чистое небо.

Зато враги теснили нас на суше. Соединенная армия родеров и кортезов отогнала патинов и наших добровольцев от границ Родера, продвинулась в глубь Ламарии, отбила Ламу. Война переламывалась в пользу врагов.

Я получил призывную повестку. Мне предписывалось немедля записаться в добровольцы.

- Иду воевать, - сказал я Елене. - Мне присвоен чин капитана-добровольца.

- Почему капитана? - Что я могу быть только добровольцем, она и сама понимала. Артур Маруцзян тысячи раз говорил, что профессиональная армия у нас большой быть не может: мы не воинственная страна. Не знаю, был ли в мире хоть один дурак, какого он мог обмануть таким нехитрым враньем.

- Потому капитан, что три года назад выслушал курс военных наук и прошел полевую подготовку, - напомнил я. - Без отрыва от лаборатории и по своему добровольному решению, предписанному специальным приказом. Разве ты не помнишь, что я в те дни почти не появлялся дома?

- Ах, ты так часто забывал появляться дома, что я уже не помню причин - добровольная ли военная подготовка или вынужденная задержка у лабораторных механизмов. Между прочим, и я мобилизована. Буду синтезировать лекарства на фармацевтическом заводе. Завтра в десять утра должна быть на месте сбора.

- Мне в шесть утра. Даже поспать не дадут!

На призывном пункте я повстречал моего помощника Павла Прищепу. Его забрали от нас в начале войны.

- Андрей, беру тебя, - сказал он. - Я сформировал два добровольческих батальона, с третьим справлюсь сам. А знаешь куда? В дивизию "Стальной таран". А ею командует мой отец. Уясняешь ситуацию?

- Ситуация прекрасная. Генерал Леонид Прищепа - профессиональный военный - все-таки гарантия от добровольческих ошибок и военного невежества. А в качестве кого вербуешь меня?

- По нашей специальности - в радиодиверсанты. Дивизия отца оснащена радиоимпульсаторами, резонаторными орудиями и электроартиллерией. От Гамова на складах ничего важного не утаишь.

- Гамова?

- Гамова. Он теперь майор - зампотех отца. Прирожденный военный, говорит отец.

Вечер, проведенный с Еленой, был последним перед расставанием. Она уезжала в Адан на фабрику медицинских препаратов, я на запад, в лесистые горы Патины. Я откинул штору и выглянул в окно - почудились тревожные крики. Забон лежал в темноте - чтобы случайно не вспыхнул где-нибудь свет, из уличных фонарей выкрутили лампы. В нашей квартире раньше горело шестнадцать ламп, нам оставили четыре - по числу помещений. Снаружи кричали мужчины, там дрались. Шум завершился призывом о помощи.

- Ночной грабеж, - сказал я. - Кого-то придушили или забили насмерть. Нет ночи без разбоя. Надеюсь, ты не одна возвращаешься?

- Мы собираемся по пять-шесть женщин. Еще недавно развозили на служебных автобусах, но все автобусы объявили добровольным пожертвованием фронту от нашего учреждения. И вместе с водителями угнали.

Мы сидели на диване. В распахнутое окно подмигивала красноватая Капелла, крупная, недобрая звезда. Елена положила голову мне на плечо, я обнял ее. Давно мы не чувствовали себя такими близкими.

- Завтра я уеду, и мы не скоро увидимся, - сказал я.

- Завтра ты уедешь, и мы не скоро увидимся, - повторила она.

3

Шел третий месяц моего пребывания в добровольной дивизии "Стальной таран".

Заканчивалось оборудование главного электробарьера дивизии на склонах двух лесистых холмов, нависавших над излучиной Барты - своенравной речки, разделявшей нас и родеров. Еще на отходе к этой реке мне удалось отбиться огнем электроорудий от теснившего нас противника и занять эти господствующие над местностью холмы. Два месяца мы только отступали. Но на новой позиции были шансы задержаться надолго. Так я пообещал генералу Прищепе и его заместителю Гамову - три дня назад, перед боем на Барте, Гамов из зампотеха был произведен в заместители генерала и повышен в полковники. Перемены в военной карьере Гамова мы отпраздновали энергичным электроналетом на подвижные части противника. Враг оборвал свой натиск. Это и дало нам возможность по-солидному выстраивать дивизионный электробарьер.

Все электроорудия были надежно замаскированы. Баллоны со сгущенной водой - главные наши энергоемкости - мы укрыли в котловане на отдалении от батарей. Выход из строя одного баллона со сгущенной водой обесточивал всю батарею. В соседней добровольной дивизии "Золотые крылья" - она тогда занимала главную линию обороны в тридцати лигах впереди нас - месяц назад взорвался энергосклад. И только то, что в нем находилось всего два водобаллона, спасло "Золотые крылья" от полного уничтожения. Мы с ужасом наблюдали, как впереди взвился чудовищный столб дымного пара и в нем неистовствовали молнии. Вода, ставшая огнем и дымом, - страшное зрелище! Враги, конечно, использовали свою удачу. Не буду острить, что "Золотые крылья" неслись, как на крыльях, хотя эта острота переходила из уст в уста. Но отступление "золотокрылых" после взрыва на энергоскладе иначе как паническим бегством не назовешь. Они обнажили фронт, и на нас навалились гвардейцы Родера. Из дивизии второго эшелона мы внезапно стали передовой. И лишь то, что генералу Прищепе не занимать было ни храбрости, ни умения воевать, позволило нам удержать линию фронта. Мы отступали, фронт выгибался, но оставался непрерывным. А в самый трудный момент генерал получил телеграмму Комлина: главнокомандующий приказывал немедленно отходить, чтобы не попасть в окружение.

- Как реагируем на приказ маршала? - спросил офицеров Прищепа.

- Бросим радиограмму в мусорную яму! - первым откликнулся Гамов. - А маршалу ответим, что после последнего метеоналета врага размыло все дороги назад. И потому нам легче отбросить родеров, чем отступать перед ними.

- Так и действуем! - одобрил генерал.

Вот мы и действовали: отбивали натиск родеров, потом отодвигались на следующую подготовленную позицию.

Я поднялся на вершину холма. В стороне пролетел аэроразведчик врага. Ничто не показывало, что враг обнаружил нашу позицию. Утро было свежее и веселое. Внизу поблескивала Барта, до меня доносился тихий шелест быстротекущей воды, огибающей мысок между двумя холмами. В небе медленно передвигалась стайка белых облачков. Шла весна - нарядная и радостная. И нарядность весны, и безоблачность неба, и веселый бег светлой Барты не радовали, а тревожили. Самый раз было врагу ударить. Каждое утро начиналось с обстрела их тяжелых орудий, с попыток сгустить в дождевые тучи все облачка, какие можно было собрать в окрестностях. Сегодня и помину не было о таких попытках. Это предвещало нехорошее.

Ко мне подошел Павел Прищепа в капитанском мундире. Нас с ним тоже повысили в званиях.

- Приветствую и поздравляю, майор! - сказал Павел.

- Приветствие принимаю, а поздравление нет. Скорей приму соболезнование, дела наши плохи.

- Тогда послушай передачу из столицы.

Он протянул мне свой карманный передатчик с записью утренних новостей. Адан извещал страну, что на Западном фронте положение ухудшилось. Противник соединенными силами трех армий - Ламарии, Кортезии и Родера - потеснил нас из Ламарии. Наши дивизии героически сопротивляются, но натиск превосходящих сил врага не ослабевает.

- Ты поздравляешь с тем, что мы потеряли завоеванную Ламарию и скоро потеряем союзную Патину? Я верно понял?

- Слушай дальше, - сказал Павел.

Диктор сообщил, что в боях дивизия "Стальной таран" генерала Прищепы стала грозой противника. Ударные ее соединения под командованием полковника Гамова неоднократно срывали наступление врага. Добровольцы Прищепы и Гамова возвели неприступные бастионы на реке Барта, о них расшибают лбы гвардейские полки Родера. Командирам всех дивизий и полков надо взять за образец боевые действия генерала Прищепы и молодого полковника Гамова.

- Что за вздор, Павел! Неприступные бастионы, о которые гвардейцы Родера расшибают лбы! Они еще не атакуют, и пока неизвестно, кто кому расшибет лоб. Кто передал сведения о нашей дивизии?

- Я передал, - радостно сообщил Павел. - И по прямому запросу маршала Комлина. Он потребовал, чтобы я не поскупился на хорошие слова, лишь бы они не слишком расходились с истиной. Я офицер исполнительный, на хорошие донесения не скуп. Информация о нашей стойкости явилась для маршала глотком кислорода в удушающей атмосфере.

- А восхваление Гамова? Нами командует твой отец, а не Гамов.

- Отец потребовал, чтобы я особо выделил Гамова.

Павел любил иронизировать, даже издеваться. Чрезмерное восхваление Гамова давало отличный повод для насмешки. Но Павел не позволил себе и слабой иронии. Генерал Прищепа стар, в недавнем бою его едва не вывели из строя. И он думает о будущем армии. Война выдвигает талантливых полководцев, Прищепа считает Гамова выдающимся офицером. Он верит, что такие люди способны спасти нас от поражения.

- Но Гамов не командует армией. Он заместитель командира одной дивизии.

- Он будет командовать армией, Андрей! И для этого должен раньше стать известным всей стране. Неужели тебе непонятно?

Нет, я этого не понимал. Я научился уважать Гамова, видел его военные способности - он стал душой нашей дивизии, - ценил его умение успокаивать людей в опасной обстановке, воодушевлять в бою. Но военный руководитель страны? Нет, таким я еще не представлял его себе. Гамов потом назвал меня своим первым учеником и последователем. Павел Прищепа, командир разведки добровольной дивизии "Стальной таран", с большим правом мог носить звание "первый ученик Гамова". Он сразу поверил в него.

- Какие еще новости, Павел?

- Пока никаких. Аэроразведка не показала сосредоточения противника на нашем участке. Ты тревожишься?

- Очень! Меня пугает безоблачность неба, тишина... Слышишь эти звуки, Павел?

- Птицы поют. Это плохо?

- Ужасно! Столько дней мы не слышали птиц. Когда запускают метеогенераторы, птицы немеют, звери замирают. Врагу в самый раз напасть на нас, пока мы не укрепились на этом берегу. Так бы сделал любой грамотный военачальник. А они бездействуют!

- Известий об их действиях нет, - подтвердил Павел.

- На войне отсутствие новостей - очень неприятная новость, - сказал я со вздохом. - Пойдем в штаб.

Штаб разместился в небольшом особняке. В зале работали офицеры разных отделов дивизии. Я прошел к генералу. Прищепа лежал на диване, я присел рядом. В одном из недавних боев неподалеку разорвался резонансный снаряд. Прищепу трясло с такой силой, что сбежавшиеся санитары едва натянули на него тормозной жилет и еще минут пять возились, пока ввели жилет в противорезонанс. После такой вибрационной пытки обычно отправляют в госпиталь, но генерал не захотел оставлять командования. Он уверял, что чувствует себя неплохо. Леонид Прищепа принадлежал к здоровякам, но, что до выздоровления далеко, мы все понимали.

Он повернул ко мне темнощекое, темноглазое лицо, встопорщил седые усы. Он здоровался улыбкой, такова была его манера для близких. Я принадлежал к самым близким из его подчиненных.

- Холодно, генерал? - спросил я. Все вытерпевшие сильную вибрацию долго страдают от недостатка тепла.

- Не холодно, а зябко. Что на позиции, Андрей?

- Полное спокойствие.

- Тебя тревожит спокойствие?

- А как иначе? Враг подсунул загадку своей невозмутимостью.

В комнату - как всегда очень быстро - вошел Гамов. За ним показался Павел. У Гамова зло сверкали глаза. Павел был бледен.

- Новая беда, полковник? - спросил Прищепа.

- Пусть скажет ваш сын.

Павел способен запоминать сводки и сообщения наизусть. Дар из кратковременных, на часы, в особо важных случаях - на сутки. В пределах этого времени он излагает известия, словно читая их. Внятно отчеркивая точки и запятые, он передал свежую телеграмму из Адана. Патина не вынесла удара вражеских армий и запросила сепаратного мира. Вилькомир Торба объявил, что не хочет подвергать военным разрушениям свою прекрасную страну. Он переоценил могущество Латании. Председатель Маруцзян обманул его, выставив не профессиональную, а добровольную армию. Надежды на победу нет. Великодушный президент Кортезии господин Аментола, заверил его, что никто из сложивших оружие патинов не подвергнется репрессиям. Блюдя достоинство своего великого народа и полный высокого рвения прекратить кровопролитие, президент Патины Вилькомир Торба приказывает своим войскам организованно прекратить борьбу.

- Измена! - воскликнул Прищепа. - Спровоцировали нас на войну за их интересы. И при первой же неудаче изменяют нам!

- Пока только предательство, а не измена, - мрачно поправил Гамов. - Пока только отходят в сторону, оставляя нас один на один с врагами. Но скоро они открыто перейдут на сторону Кортезии и повернут оружие против нас. Я говорил это вам уже давно. Верить такому лицемеру, как Вилькомир Торба!

- Да, вы говорили, Гамов, что верить патинам нельзя. А я им верил, а вам не верил. Да что я! Как Маруцзян, столько лет стоявший в центре мировой политики, не раскусил его?

В глазах Гамова загорелась злая издевка.

- Вы спрашиваете, почему Маруцзян столь непроницателен? Все просто, генерал. Маруцзян - тупица. Хитрец всегда обведет дурака вокруг пальца. Именно это и произошло.

Прищепа с усилием приподнялся.

- Пойдемте к операторам. Боюсь, что выход Патины из войны прояснит загадку спокойствия на нашем участке.

По дороге в операторскую я тихо сказал Гамову:

- Укоротите язык! Майор Альберт Пеано все-таки родной племянник Маруцзяна.

- И не подумаю! - резко бросил Гамов. - Пеано не просто племянник, а, как вы точно выразились, "все-таки племянник". Альберт - умнейший юноша и наблюдал Маруцзяна со своего младенчества, это кое-что значит. Неужели вас не удивляет, что Пеано заслали в боевую дивизию? Если Пеано попадет у нас под резонансный удар, дядюшка вздохнет с облегчением. При Альберте можно говорить свободно.

В зале два оператора склонились над картой, расстеленной на длинном столе. Один, двадцатидвухлетний, невысокий, живой, Альберт Пеано, и был племянником главы правительства. Что он не в чести у дяди, мы слышали. Но я сам дважды присутствовал при его разговорах с Маруцзяном, и голоса и слова, самые душевные, слухов о вражде не подтверждали. Второго оператора, Аркадия Гонсалеса, преподавателя университета, я уже видел на "четверге" у Бара и кое-что говорил о нем. Теперь скажу подробней. Я уже упоминал, что он был высок, широкоплеч, очень красив женственным тонким лицом. Внешность обманывала. Все в нем было противоречиво. Он как-то на моих глазах ухватил за трос идущий мимо трактор и потащил его назад. Человек такой силы и такого роста мог стать светилом баскетбола, а он ненавидел спорт. К нему устремлялись тренеры знаменитых баскетбольных команд, но ни одному не удалось затащить его в спортивный зал. Самого настойчивого тренера он взял за шиворот и снес из своей комнаты на четвертом этаже в университетский дворик и, в присутствии хохочущих зрителей, обвел широкий круг его размякшим телом с бессильно болтающимися ногами. Потом ласково сказал: "Будь здоров, больше не приходи!" Оба они, Пеано и Гонсалес, сами напросились в операторы. Но если Альберт с интересом вникал в военные дела и успешно спланировал операции отхода с боями, то Гонсалес оставался равнодушным к тому, что делал. Он добросовестно выполнял приказы Прищепы и Гамова, но не было в нем "военной жилки". Он никогда не просился из штаба в бой. Он не был трусом, но воинскую доблесть недолюбливал. В свободные минуты он читал исторические книги. Вначале мне казалось, что он приставлен к Пеано для тайного наблюдения и охраны. Потом я убедился, что он ненавидит саму войну. Исправно воевал, внутренне презирая свое занятие, таков был этот человек, Аркадий Гонсалес, сыгравший впоследствии столь грозную роль.

- Плохи дела, генерал, - сказал Пеано, показывая на исчерканную карту. - Родеры нас окружают.

- Пока не окружают. Но окружат, если патины сложат оружие.

- Вы в этом сомневаетесь, генерал? - Пеано усмехнулся. В его улыбке была какая-то отчаянная веселость. - По-моему, здравомыслящие люди никогда не верили в союзническую надежность патинов.

- Вы не высказывали своих сомнений дяде, Альберт?

Улыбка Пеано стала шире. Он любил улыбаться. Я не верил его улыбке, она камуфлировала истинное настроение.

- Моему дяде не говорят того, что ему не нравится.

Мы с Гамовым рассматривали карту. Позади и с боков нашей дивизии стояли патины - третий их корпус слева, четвертый и пятый позади и справа. За пятым корпусом располагалась добровольная дивизия "Золотые крылья", потрепанная в недавних боях. На левом крыле, за третьим корпусом патинов восстанавливалась сплошная линия наших войск. Здесь держали оборону профессиональные части, они прикрывали путь на Адан. Картина была удручающая.

- Если патины сложат оружие, мы в мышеловке, генерал, - резюмировал Гамов общее впечатление.

- Они могут прекратить сражение, но остаться на своих позициях. Положение и тогда незавидное, но хоть без окружения.

- Они уступят свои позиции родерам! Генерал, сколько мы еще будем предаваться иллюзиям?

Прищепа среди нас, вынужденных стать "военными добровольцами", один был профессиональным военным. И действовал по-военному.

- Приказываю оборудовать круговую оборону, майор, - сказал он мне. - Капитан Прищепа, задействуйте всех своих разведчиков - живых и автоматических. Через час жду донесения, что на флангах и в тылу. Полковник, проводите меня в мою комнату.

Павел выскочил в дверь, Гамов ушел с генералом. Пеано посмотрел на меня, я пожал плечами:

- Уже, Пеано. Плохой бы я был командир, если бы ограничивался оборудованием одной передовой позиции. Солдаты сейчас усиливают защиту тыла. Надо срочно создать подвижное соединение. Дивизии придется цепляться за землю, чтобы уцелеть до помощи извне. Понадобится сильный отряд для нанесения внезапных ударов в глубь неприятельского окружения. Я выделю в диверсионный отряд своих лучших солдат. Прикажите другим полкам сделать то же. И поставьте диверсионный отряд под мое командование.

- Отлично, майор. Сейчас мы с Гонсалесом подработаем техническую сторону и доложим генералу.

Я уже собрался уходить, но меня задержал обмен репликами между двумя операторами.

- Насчет помощи извне, о которой говорит майор Семипалов, - сказал Гонсалес. - Ты не хотел бы, Альберт, соединиться с дядей, чтобы лично обрисовать ему наше положение?

- Дядя хорошо знает наше положение на фронте.

- Он мог бы приказать маршалу двинуть на выручку свободные силы.

- Маршал ответит, что свободных сил нет. И что славная дивизия "Стальной таран" отлично вооружена и командует ею испытанный генерал Прищепа - и потому может одна противостоять целой армии врага.

- Я так тебя понимаю, - медленно произнес Гонсалес, - что нас оставят на произвол капризной военной судьбы?

- Ты меня неправильно понял, - отпарировал Пеано. - Нам окажут великую помощь самыми высокими словами, какие найдутся в словарях. Как будут вещать стерео о нашей доблести! Какие покажут картины нашей героической обороны! А под конец маршал вышлет два водолета - вывезти в тыл тех, кто остался в живых. Тебя не устраивает такая перспектива, хмурый друг мой, выдающийся - в будущем, конечно, - историк Аркадий Гонсалес?

- Не устраивает. История полна глупостей и подлостей.

- Верно! Еще ни одна эпоха не жаловалась на нехватку дураков и мерзавцев. В этом главная сущность истории. Но чего бы ты пожелал другого?

- Я пожелал бы повесить на одной всемирной виселице всех, кто устраивает войны.

- Тогда тебе пришлось бы начать с моего дядюшки, - сказал Пеано и улыбнулся веселой улыбкой - слишком веселой, чтобы быть истинной.

Взгляд, какой на него бросил Гонсалес, я при всей нелюбви к выспренности должен назвать зловещим.

- Ты думаешь, это меня остановит, Альберт?

Как часто я потом вспоминал этот взгляд Гонсалеса и его слова! Задолго до того как он начал свою страшную деятельность, он высказал всю ее сущность в коротком разговоре со своим другом Пеано!

4

Аэроразведчики показали именно то, что мы ожидали: нас окружали родеры. Патины оставляли позиции, их места занимала армия главного союзника Кортезии. Все происходило как на парадных маневрах - одни мирно уходили, другие мирно появлялись. Родеры воевали умело. Ни один из резонансных снарядов пока не разорвался над нашими позициями, ни одно облачко, насланное передвижными метеогенераторами, не омрачало неба. Нам давали отдохнуть и выспаться, пока удушающее кольцо не замкнется полностью.

Ранение генерала Прищепы оказалось серьезней, чем он уверял нас. Он иногда спускался в штаб, но долго высидеть там не мог. Гамов командовал, уже не согласовывая с ним своих приказов. Он вызвал меня в штаб, когда я лежал на молодой травке у электробатарей и размышлял, сколько времени нам отпустит враг до сражения. Был полдень, хороший весенний полдень - радостная земля вокруг!

В операторской Гамов рассматривал фотографии аэроразведчиков. Гонсалес наносил данные на карту. Четвертый корпус патинов у нас в тылу еще не двигался, но третий и пятый уже очистили позиции на наших флангах.

- Двое суток нам дают, - оценил обстановку Гамов. - Можно позагорать, сегодня солнце довольно жаркое.

- Я это и делал, когда вы вызвали меня. Зачем я вам?

- Разведывательная группа подорвала в лесу вражескую машину. Водитель и солдат убиты, но офицер целехонек. Хочу, чтобы вы присутствовали при допросе пленника.

Павел Прищепа сам привел пленника. Даже если бы на нем не было формы, можно сразу было признать в нем родера. В нем присутствовало все типичное для их военных: и прямая, словно трость проглотил, фигура, и крупноносое надменное лицо, и удлиненная - тыквой назад - голова. И он вышагивал между двух солдат охраны, как если бы они служили ему почетным конвоем.

- Садитесь! - Гамов показал на стул.

Пленный обвел нас презрительным взглядом, закинул ногу на ногу и поднял вверх голову. Он упер глаза во что-то на стене около потолка. Если эта поза должна была изображать пренебрежение к нам, то исполнена она была выразительно.

- Имя, фамилия, звание? - начал допрос Гамов.

Пленный не говорил, а цедил сквозь зубы:

- Звание вы можете установить по мундиру. Фамилия Шток, имя - Биркер. В целом - Биркер Шток.

Гамов усмехнулся:

- Нет, а настоящие фамилия и имя, господин капитан?

- Хватит и этих, - проворчал пленный и опять устремил глаза на невидимую точку у потолка.

- Вы, оказывается, трус, капитан, - сказал Гамов спокойно.

Пленный встрепенулся и повернул лицо. Обвинение в трусости в Родере относится к самым оскорбительным.

- Посмотрел бы я на вашу храбрость, если бы вашу машину взорвали, а на вас, выброшенного на землю, навалился отряд головорезов.

- Вы трус не потому, что попали в плен, а потому, побоитесь назвать свою настоящую фамилию. Ибо придется рассказать все известные вам военные тайны, капитан. И страшно, что узнают, каков вы, реальный, а не какой-то Шток, бывший таким разговорчивым на допросе.

Пленный вскочил и топнул ногой:

- Ничего не узнаете! Офицер Родера не выдаст вверенные ему тайны.

- Выдадите. Есть хорошие методы развязывания языков.

- Плюю на ваши методы! - неистовствовал пленный. - Чем вы грозите? Расстрелом? Ха! Каждого на войне подстерегает смерть. Часом раньше или часом позже - какая разница? Или пытка? Тогда узнаете, какие муки способны вынести родеры! Ваши пытки не страшней рваных ран, не мучительней резонанса. Ха, говорю вам! Мое тело трижды рвали пули, дважды скручивала вибрация. Вытерпел!

Он кричал и срывал с себя мундир, показывая, куда его ранило. Гамов повернулся к нему спиной.

- Гонсалес, - сказал он, не меняя спокойного тона. - Пройдите в хозяйственную роту и возьмите живую свинью, желательно погрязней. Пусть фельдшер сделает ей обезволивающий укол. Не обезболивающий, Гонсалес, а обезволивающий - чтобы не брыкалась. Доставьте ее сюда вместе с фельдшером. И пусть явится стереомеханик со своей аппаратурой.

- Будет исполнено, полковник! - Гонсалес светился от радости. Он уже догадывался, какую сцену разыграет Гамов.

Пленный, выкричавшись, снова сел. Он был доволен собой - опять положил ногу на ногу, устремил глаза в невидимую точку на стене.

Гамов подошел к нему вплотную. Я вдруг снова увидел его в той звериной ярости, что овладела им, когда он на улице пытался загрызть хулигана, напавшего на него с ножом.

- Слушай внимательно, дерьмо в мундире! - сказал он свистящим от бешенства голосом. - Я не буду тебя пытать. И расстреливать не стану. Тебе введут порцию обезволивающего яда. И ты потом будешь целовать под хвост свинью, а стереомеханик запечатлеет эту сцену. И миллионы людей у нас и в Родере будут любоваться, как истово лобызает зад свиньи благородный родер, назвавший себя капитаном Биркером Штоком. Вот что будет, если ты не заговоришь.

Пленный побелел. Широко распахнутыми глазами он поглядел на дверь, будто там уже показалась затребованная свинья. Все же он нашел силы в себе засмеяться. Он еще не верил.

- Так не воюют! - сказал он, вдруг охрипнув. - Латания - военная нация, она знает науку благородной войны. Вы шутите, полковник!

- Наука благородной войны? - с ненавистью переспросил Гамов. - Благородного убийства женщин и стариков? Разорванный на глазах матери ребенок - это благородная война? Сожженные библиотеки, испепеленные статуи, великие картины, превращенные в пепел? Этого благородства ты ждешь от меня, подонок? Не жди! Я воюю так, чтобы вызвать отвращение к войне. Только такое отвращение будет истинно благородным!

Не знаю, понял ли пленник значение всего, что Гамов говорил, но сила исступленного голоса дошла. Пленный все повторял:

- Так не воюют! Полковник, так же нельзя воевать!

Я вспомнил хулигана, твердившего с рыданием: "Так не дерутся! Так же нельзя драться!"

Не думаю, впрочем, чтобы и я, даже вспомнив, что подобное нарушение священных правил драки недавно было, понял, что Гамов уже реально, а не только угрожающими словами создает свои методы войны. Я видел лишь вспышки бешенства там, где уже командовала концепция.

В зал ввалилась толпа: впереди радостный Гонсалес, за ним солдат со свиньей на веревке, за ними фельдшер с аптечкой, стереомеханик с аппаратурой и вооруженные солдаты.

Свинья была крупная и невообразимо грязная. Уверен, что Гонсалес приказал специально довести свинью до "нужной формы". В нужную форму привел ее и фельдшер - свинья безвольно тащилась, куда влекла веревка.

- Даю минуту на колебания, капитан. И ни секундой больше! - непреклонно сказал Гамов.

Фельдшер вытащил шприц. Трое солдат встали с боков и позади пленного. Оттолкнув солдат, он метнулся к стене, там со стоном скорчился, его рвало, потом вытерся платком. Ни кровинки не было в его внезапно осунувшемся лице.

- Спрашивайте, полковник, - сказал он хрипло.

- Ваше настоящее имя и фамилия, капитан?

- Биркер Шток, - ответил пленный. - Вы назвали меня трусом и подонком, полковник. Но я не такой уж трус, чтобы бояться своего имени. И не такой подонок, чтобы прятать свои грехи под чужой фамилией.

- Первый вопрос, Шток. Почему четвертый корпус патинов у нас в тылу не двигается с места, а третий и пятый обнажают наши фланги?

Гамов задавал ясные вопросы, получал четкие ответы. Два корпуса патинов на наших флангах уже начали сдавать оружие родерам и теряют боеспособность. Разоруженным корпусам потом возвратят оружие, но это операция не скорая. А четвертый корпус оружия не сдал и не сдаст. Готовится второе соглашение. Патины обещают выступить против своей недавней союзницы Латании, но выторговывают выгоды. Когда завершится торг, четвертый корпус патинов навалится на дивизии "Стальной таран" и "Золотые крылья". Вот почему ему решают сохранять боеспособность. И чтобы сберечь разоруженные корпуса от фланговых ударов добровольных и профессиональных полков Латании, их и отводят с такой поспешностью в тыл.

- Какие новости на Центральном фронте?

На Центральном позиционная борьба между главными силами Кортезии и Латании. Две профессиональные армии Латании сдерживают натиск кортезов. Прибывающие из-за океана подкрепления направляются сюда. Центральный фронт скоро прорвут, и тогда откроется дорога на Адан. С падением столицы война завершится.

- Ваше мнение об оперативном руководстве наших войск?

- Из рук вон плохое, - не задумываясь, отозвался Шток. - С такими силами, что были у вас в начале войны, и не завоевать разоруженного Родера! Вы тащились по нашим дорогам, как паралитики. И когда к нам поступило оружие из Кортезии, мы сразу остановили вас. А если бы мы были еще до войны вооружены?..

- Тогда война вообще бы не началась - по крайней мере с нашей стороны. Что вы скажете о нашем стратегическом руководстве, Шток?

- В Родере и генералы не занимаются стратегией, а я капитан.

- Тогда расскажите, куда вы так торопливо мчались на своей машине? И почему не приняли надежных мер охраны?

Об этом пленный рассказал подробно. В третий корпус патинов пришел на двух машинах специальный груз из Адана - триста миллионов калонов. Огромная сумма денег адресована правительству Патины для оплаты закупок у населения. Деньги захватили как военный трофей направили в Родер под охраной полка Питера Парпа.

Биркер Шток, заместитель полковника Парпа, задержался в третьем корпусе патинов для уточнения мест и времени сдачи оружия, потом догонял свой полк. Он ехал по территории, освобожденной от латанов и патинов, и не опасался нападения.

- Поскорей увезти к себе деньги вам казалось важней, чем завладеть всем оружием патинов?

- Естественно, полковник. На деньги можно достать любое оружие. А отобранное у патинов снаряжение ведь придется им же возвращать, когда они объявят вам войну. Но денег они уже не получат.

- Покажите по карте маршрут вашего полка.

Гвардейский полк Питера Парпа двигался по шоссе, огибающем с запада нашу дивизию. От наших позиций до шоссе было не меньше тридцати лиг. Электроорудия на такое расстояние не били.

- Допрос окончен, капитан Шток, - сказал Гамов. - Если у вас есть какие-либо пожелания - выказывайте.

Шток вытянулся. Отвечал на вопросы он довольно спокойно. Но сейчас опять стал волноваться.

- Один вопрос и одна просьба, полковник.

- Слушаю вопрос.

- Вы грозили мне немыслимым унижением, которое опозорило бы не только меня, но и вас как офицера... Я не выдержал... Но ведь если бы вы... фельдшер держал шприц... Показания отравленного - те же, но снимается Обвинение в измене, ибо оно совершается в состоянии...

- Нет, не те же, Шток, - резко оборвал Гамов. - В состоянии полубессознательном вы многое могли не припомнить, точно не указать. Слушаю просьбу.

Шток вытянулся еще сильней.

- Прикажите расстрелять меня, полковник.

Гамов не скрыл, что поражен.

- Аргументируйте свою странную просьбу, капитан.

- Что же странного?.. Я нарушил присягу, выдал военные тайны. Среди своих я пустил бы себе пулю в сердце. Среди врагов я не могу разрешить себе такого малодушия, да и нет оружия. Но умереть от пули врага не бесчестье, а воинская судьба. Хочу своей кровью смыть хоть часть вины...

- Вы будете жить, капитан Шток! Вы еще понадобитесь мне.

Конвой увел пленного из штаба. Гамов рассматривал карту.

- Ваше мнение, друзья? Окружение, удар вчерашнего союзника нам в тыл... И триста миллионов калонов, бездарно врученных врагу...

- Окружение предотвратить вряд ли сможем, - сказал я. - А если бы и удалось прорваться, то поставили бы под удар "Золотые крылья", а они и так потрепаны. Деньги надо отбить.

- Надо. Как и когда?

- Сперва - когда. Сегодня ночью, пока Парп далеко не ушел. Он движется по своей территории, вряд ли торопится. Теперь - как? Силами нашего диверсионного отряда. Поведу его я. Имеете возражения?

- Только дополнение. С вами пойду я.

- И еще капитан Прищепа, - сказал я. - Без его разведчиков незаметно не подобраться к Питеру Парпу.

- Альберт, свяжитесь с дядей, - сказал Гамов, - и попросите, чтобы центральное стереовидение сделало передачу такого примерно содержания. Добровольная дивизия "Стальной таран" генерала Прищепы и полковника Гамова, - Гамов подчеркнул голосом свою фамилию, - попала в полное окружение. На выстроенную дивизией оборону накатываются неприятельские полки, но находят свою гибель у ее валов. Стойкая оборона дивизии цементирует наш Западный фронт, сильно заколебавшийся после подлой измены патинов.

Пеано засветился самой яркой из своих улыбок.

- Не преувеличивайте, полковник Гамов! Окружение еще не состоялось, атаки врага пока ни одной не отбивали...

- Не преувеличиваю, а предвосхищаю, Пеано. И особо объясните дяде, что такая передача нужна для воодушевления солдат. Ваш дядя не может не понимать, что успешная оборона нашей позиции существенно ослабит бездарность нашего общего положения на фронте. Согласны?

- Мое согласие или несогласие не имеет значения, полковник. Я передам дяде все, что вы потребовали передать.

Я уже говорил, что в любом споре Гамов рассчитывал, по крайней мере, на ход дальше противника. Сейчас был именно такой случай. Даже умница Альберт Пеано, мастерски камуфлирующий свой ум глуповато-радостной улыбкой, даже он не понимал, на что уже замахивается полковник добровольной дивизии "Стальной таран" Алексей Гамов.

5

Мы ждали темноты, чтобы переправиться через реку. На вражеском берегу пока было пусто. Очевидно, родеры держались подальше, чтобы не попасть под обстрел наших орудий.

Я сосредоточил диверсионный отряд на левом фланге дивизии - здесь и переправы были легче и ближе к шоссе - по нему сейчас двигался полк Питера Парпа. Все солдаты были в поплавковых костюмах, но пока не надували их. Я ждал Гамова и Прищепу. В тускнеющей вышине проступали звезды. Ни облачка не затеняло неба. В отдалении справа на недавних позициях сложившего оружие пятого корпуса патинов вспыхивали зарницы - "Золотые крылья" уже вступили в борьбу со сменявшими патинов родерами. На наших флангах все было тихо: враг накапливал силы, не ввязываясь в дело, пока не получит перевеса.

Я прилег на нагревшуюся за день траву, впитывал телом теплоту земли, слушал прерывистый шелест Барты - на откосы высокого берега набегали мелкие волны. Меня охватывало попеременно наслаждение и отчаяние. Наслаждение от тишины, красоты неба и земли, реки и леса за рекой, оттого, что все вокруг так удивительно, так проникновенно прекрасно. И отчаяние оттого, что я сам, тысячи, нет, миллионы таких, как я, должны уничтожать красоту, что так очаровывает. Через несколько часов я брошу свой отряд в сражение - и не будет уже ни тишины, ни красоты, а будет грохот резонансных бомб, свист пуль, стоны умирающих... Я числился в хороших офицерах, никто не смог бы бросить мне упрек, что забываю свой воинский долг. Но в тот прекрасный вечер, последний тихий вечер в нашей дивизии, я испытывал отнюдь не солдатские чувства, думал отнюдь не солдатскими мыслями. И ненавидел судьбу, предписавшую мне стать солдатом!

Гамов и Прищепа появились одновременно. Гамов показал на север, где полыхали беззвучные молнии,

- Сообщение от генерала Коркина, командира "Золотых крыльев". Родеры обстреливают его с фронта и с тыла. Он энергично отвечает, уверен, что удержит свои позиции. Наш генерал считает, что Коркин всегда преувеличивает свои возможности. От него поступают победные реляции, даже когда он терпит поражение. Маршал передал приказ: стоять, не покидая Барты. Генерал считает, что такой приказ сковывает наши действия - и мы не сумеем в нужный момент прийти на помощь "золотокрылым". Ваше мнение?

- Не мнение, а возмущение! - сказал я. - Сколько еще получать глупых приказов? Маршал не понимает реальной обстановки.

- Глупые приказы можно и не выполнять. Генерал ответил, что будет действовать по обстановке.

Гамов впервые надевал поплавковый костюм, я помог ему влезть в него, отрегулировал надув воздуха. Костюм был усовершенствованной конструкции, в нем можно передвигаться в воде и отвесно, и с любым наклоном - вперед, назад и вбок. Я посоветовал Гамову плыть отвесно - передвижение помедленней, зато туловище в воде лишь по грудь. Разумеется, при обстреле надо уходить в воду поглубже, но обстрела с противоположного берега мы не ожидали.

Павел принес приборчик с экраном. На экранчике засветились линии, показались цифры. Павел показал направление - не прямо на запад, как намечали мы раньше, а юго-западней.

- Парп движется медленней, чем мы ожидали. И если пойдем прямо на запад, то перехватим его полк на шоссе не на рассвете, а в полдень. Время для диверсии неудобное. К тому же Парп скоро даст своему полку ночной отдых.

- И это все показывает твой карманный экран? - Я указал на приборчик: - Как он называется?

- Видеоскоп ВПМ, что означает "видеоскоп полевой малый".

- А принцип его работы, Павел?

- Об этом поговорим в другое время.

Я понял, что видеоскоп ВПМ относится к секретным приборам. В разведывательном хозяйстве Павла Прицепы было много устройств, о которых нам было известно, что нам ничего о них не должно быть известно.

Переправа через Барту заняла времени даже меньше, чем планировалось. На берегу вражеских постов не было. Командиры отделений доложили, что у них все на месте, все поплавковые костюмы сложили в кучу и укрыли в густом кустарнике у берега. Туда же спрятали и поплавковые лодки, перевозившие резонаторы. Павел назначил дозорных, и мы двинулись по бездорожью. Лес был сосновый, насаженный и ухоженный, двигаться по такому лесу нетрудно. Часа в три ночи Павел сообщил, что полк Парпа расположился на отдых километрах в восьми от нас. Я скомандовал привал.

Мы с Гамовым укрылись в старом сосняке. Я вытянулся на прошлогодней хвое и смотрел в небо. Гамов прилег рядом и что-то обдумывал. Большая Медведица уже поворачивалась вокруг Полярной звезды на запад. Ночь шла к концу. Гамов вдруг сказал:

- Страшная сила радио и стерео. Куда сильней газет и книг!

- Почему вы думаете о радио и стерео?

- Когда мы готовили отряд к рейду, центральное стерео передало то сообщение, какое я продиктовал Пеано. И диктор кое-что добавил от себя. Хорошее, разумеется. Мы становимся известными, Семипалов.

- Я не честолюбив.

- Дело не в честолюбии, хотя и оно генератор жизненной энергии. Популярность - добавочная степень свободы. Маршал даже на нашего генерала кричал, как на мальчишку, я сам слышал. После таких передач он не посмеет третировать Прищепу - да и нас с вами!

К нам подобрался Павел. Впереди у Парпа - батальон прорыва с двумя электроорудиями и пулеметами. В центре - машины с деньгами в окружении батальона охраны. Охранники вооружены импульсаторами, у некоторых и ручные резонаторы. Позади - батальон арьергардной защиты, обычное стрелковое соединение со штатным вооружением. Транспорт - грузовые машины и мотоциклы. Полк растянулся на лигу. В районе нашей встречи уже побывали разведчики Павла и доложили, что никого там нет. Можно теперь подбираться вплотную к шоссе.

Я разделил отряд на три группы. Одна нападает на первый батальон с востока и с севера, принуждая его вести бой в полуокружении. А вторая с востока отсекает арьергард от батальона охраны денег. Третья, затаившаяся по обе стороны шоссе, вступает в бой с востока и запада одновременно, когда передовой и задний батальоны уже будут атакованы. Задача группы захвата - овладеть машинами с деньгами. Если же из первого и третьего батальонов враг даст деру, мешать не надо, пусть бегут.

- Хочу принять командование группой захвата, - сказал Гамов.

- Принимайте. Передовой группой командует Павел, я возглавляю третью. Теперь поднимаемся. Нам нужно к шоссе на час раньше Парпа, чтобы выбрать позиции для электроорудий.

Моя группа подошла к шоссе, когда небо позади побледнело. Впереди, на западе, еще стояла ночь. Гамов радировал, что занял обе стороны шоссе. Павел сообщил, что установил электроорудия на хорошей позиции. На моей позиции тоже все было подготовлено. Я приказал прекратить радиопереговоры - полк Парпа приближался.

Вскоре на шоссе показалась передовая колонна. Небо посветлело и на западе, у нас за спиной разгоралась заря. Грохот машин опережал колонну четко шагающих солдат - родеры даже в походном строю держатся как на параде. Укрывшись в подлеске, мы наблюдали стройное шествие гвардейцев передового батальона.

За первым батальоном шествовал второй. Проехали две закрытые черные машины с деньгами. Солдаты второго батальона вели себя свободней, чем передовые. Мы слышали смех, выкрики, кто-то заунывно пел.

Когда появился арьергард, я просигналил атаку. Шоссе покрылось скачущими искорками резонансной шрапнели. Вражеские солдаты метались, падали, терзаемые вибрацией. Я увидел офицера, пораженного несколькими резонансными пулями. Он, еще стоя, качался и размахивал трясущимися руками, потом упал, продолжая на земле содрогаться. Артиллеристы пытались установить на боевую позицию электроорудие, но орудие, осыпанное резонансной картечью, само завибрировало. Часть солдат бросилась в лес по другую сторону шоссе. Встающее солнце осветило отвратительное зрелище - всюду корчились люди, всюду кричали, просили помощи. О помощи всем не могло быть и речи. Но одному я велел облегчить страдание. Молодой солдат, почти мальчик, стоял, схватившись рукой за колесо грузовика, его выворачивало, он, прикусив губу, отчаянно пересиливал вибрацию. На него набросили тормозной жилет, быстро установили антирезонанс, он затих и, освобожденный от боли, потерял сознание.

Павел передал, что передовой батальон после кратковременного сражения бежит в лес по другую сторону шоссе, он не мешает бегству, а спешит на подмогу Гамову, у того бой в разгаре. В центре дело шло хуже, чем у нас. Электроорудия были только у Павла и у меня, а против ручных резонаторов родеры Парпа направили такие же резонаторы. Засверкали и синие молнии импульсаторов. Передовой и арьергардный батальоны Парпа были вооружены сильней центрального, зато на охрану денег он поставил самых стойких солдат. Я отрядил половину своей группы наводить порядок на шоссе - сводить пленных, собирать оружие, оказывать помощь раненым. Со второй половиной группы я поторопился к Гамову. Гамов встретил нас у двух огромных машин - около них уже стояла наша охрана. На железных фургонах висели массивные замки, их ломали. Я спросил Гамова, не лучше ли отвести машины в дивизию нетронутыми. Он весело ответил, что надо убедиться, что деньги на месте, и у него давно зреет мысль найти хорошим деньгам хорошее применение. Я не стал допытываться, что за применение находит Гамов деньгам и почему называет их хорошими - деньги как деньги, обыкновенные банковские билеты.

Первый фургон открыли. Он был заполнен доверху пакетами, перевязанными стальными лентами, на каждом виднелась надпись: 200 000 калонов. Гамов сбил одну ленту, вынул несколько пачек денег. Деньги были новенькие, пахнули ароматом каких-то эссенций. Гамов вертел пачки в руках, нюхал и всматривался в них. Странное выражение было на его лице, не то восхищенное, не то умиленное, такое выражение бывает, когда человек испытывает глубокую радость, смешанную со столь же глубоким удовлетворением. В общем, лицо Гамова мне не понравилось. Я иронически поинтересовался:

- Какое же хорошее применение вы собираетесь найти этим хорошим деньгам, Гамов?

- Сейчас сами увидите.

Подошедший Прищепа доложил, что отряд готов к возвращению с добычей и пленными. Раненые размещены в машинах. Гамов спросил, можно ли задержать отряд на полчаса для митинга.

- Хоть на час, - ответил Павел.

- Тогда соберите всех, кто несет охрану пленных. Пусть впереди станут отделенные командиры.

Солдаты не шли, а бежали на митинг. Всех тревожило, что мы задерживаемся на шоссе, где можно подвергнуться такому же неожиданному нападению, какое сами устроили на полк Питера Парпа. Один Павел оставался невозмутим: он знал, что нападения на нас не будет.

Гамов взобрался на зарядный ящик. У ног его лежали раскрытые пакеты с деньгами, двое солдат охраняли их. Гамов заговорил с таким волнением, какого я еще не знал у него. Я видел его гневным, язвительным, резким, грубым, яростным, - все это были формы волнения. Сейчас он говорил с волнением душевным, не просто с волнением души, душа волнуется по-разному. Он говорил именно так: душевно.

- Солдаты, друзья, братья мои! - говорил он. - Не буду благодарить вас за победу: мы выполнили в бою свой воинский долг. И нам досталась огромная добыча - деньги, принадлежащие нашему народу. Мы с вами тоже часть народа - передовая, боевая часть. Мы заслужили толику этих денег, кровью своей, риском смерти заранее оплатили их. Я знаю, что действую против всех инструкций, и вы это знаете. Но я решил часть добычи выдать вам за заслуги в бою. И готов нести всю ответственность за такое решение.

В толпе солдат пронесся и замер гул.

- Поймите меня правильно, - продолжал Гамов. - Хочу вознаградить заслуги в бою, а не растаскивать народное имущество. Поэтому устанавливаю временную оценку за каждый боевой успех. Пусть ваши командиры примут от меня пачки с деньгами и распределят их между своими солдатами. Слушайте и запоминайте. Убито 65 родеров. За каждого убитого награда в 200 калонов - итого 13000 калонов. Взято в плен 350 человек. Каждого пленного оценим в 1000 калонов - итого триста пятьдесят тысяч. Принимайте плату за убитых и пленных.

Солдаты вынимали из пакетов пачки денег, Гамов швырял их командирам отделений. Все это так противоречило воинскому уставу, так нарушало все обычаи войны, что я растерялся. Надо было остановить Гамова, приказать отряду разойтись, но я чувствовал, что, сделай хоть шаг к защите денег, я уже не удержу дисциплину. Все понимали, что поступком своим Гамов вызовет гнев начальства. Но гул в толпе становился сильней и радостней. Я поглядел на Павла. Прищепа ухмылялся, он поддерживал Гамова. Я стиснул зубы, подавляя негодование.

- Слушайте дальше, - продолжал Гамов. - Нами захвачено двести ручных синхронизаторов, тридцать импульсаторов - каждый оцениваю в пять тысяч калонов. Получайте один миллион сто пятьдесят тысяч калонов. - Солдаты передали отделенным несколько пакетов денег. - За электроорудие по сто тысяч, всего двести. Эти деньги - за синхронизаторы и орудия - только тем, кто их захватывал. Не возражаете? - Новый взрыв одобрительного шума утвердил решение Гамова. - И последнее. Каждому раненому выдается две тысячи калонов, а семьям убитых - по десять тысяч. Теперь строиться - и в путь. Плату командиры выдадут на привале.

Солдаты не шли, а бежали на места построения. Если раньше их гнал на митинг страх неожиданного нападения, то теперь подстегивала жажда поскорей добраться до привала и получить свою долю.

Мы с Павлом подошли к Гамову.

- Не одобряете, вижу, - сказал он. - Итак, возражения?

- Тысячи, - сказал я, - и все серьезные.

- Павел, у вас тоже возражения и тоже только серьезные?

- Полковник, я всегда с вами! - горячо ответил Павел. - Все, что вы делаете, правильно!

Я снова утверждаю, что именно Павел Прищепа, а не я был первым последователем Гамова. Меньше всего в тот день после боя с родерами я мог сказать Гамову: "Я всегда с вами, все, что вы делаете, - правильно!" Нет, я был не с ним. И если бы пришлось действовать, я действовал бы против него. Реально получилось по-другому, но тут сыграли внешние обстоятельства, а не убеждение.

- Итак, слушаю возражения, - сказал он, когда отряд углубился в лес. - У вас их тысяча, и все серьезные, так вы сказали. Для начала выберите два-три самых веских.

- Поступим по-другому, Гамов. Сперва вы объясните, почему нарушили обычаи войны и приказы командования, а уж потом выскажусь я.

Он уже ждал такого ответа. Он задумал раздачу денег в момент, когда понял, что ими можно овладеть. Деньги, говорил он мне и Павлу - мы шагали втроем по прошлогодней хвое соснового леса, - величайший двигатель экономики. Но война тоже питается деньгами. Да, конечно, главное на войне - отвага солдат, мастерство полководцев, мощь промышленности, крепость духа. Но и без денег не провести ни одной крупной операции. И он хочет поставить захваченные деньги на службу нашей победы. Он намерен катализировать ими энергию нашей обороны. Что произойдет, если нас разгромят? Враг снова захватит деньги, они пойдут на укрепление его сил. А если наши солдаты получат эти разноцветные бумажки, так нужные каждому? Разве они не заслужили такой награды куда больше вельмож в тылу, осыпаемых наградами? Разве солдат, зная, что, прорвавшись сквозь вражеское окружение, он не только обретет свободу, но и передаст своим близким столь нужный дар, пачку кредиток, разве он не умножит своих усилий, чтобы отбросить врага? "Повторяю: деньги не заменят ни любви к родине, ни верности воинскому долгу, ни личного мужества. Но они усилят все эти великие факторы войны. Кредитки будут воевать рядом с резонаторами, электроорудиями и лучевым оружием. Я просто не могу отказаться от дополнительного вооружения, когда предстоят тяжелые, может, даже гибельные бои. Теперь слушаю возражения".

Он говорил с такой убежденностью, с такой страстью, что у меня вдруг смешались мысли. И я ухватился за первое, высветившееся в мозгу возражение - и тут же сообразил, что именно так кричал Гамову сраженный им хулиган, именно на это напирал пленный Биркер Шток.

- Но ведь так не воюют, Гамов! Так никогда не воевали!

- Верно! Так никогда не воевали. Ну и что? Ну и что, спрашиваю? Придумали тысячи форм и обычаев войны, но ни одна форма, ни один из ее обычаев не воюют против самой войны. Вдумайтесь в этот страшный парадокс! Войны оканчивались и снова вспыхивали. Войны стали если не повседневностью, то повсегодностью истории - каждый год где-нибудь льется кровь и корчатся искалеченные дети. Как это вытерпеть, как с этим примириться?

- Вы хотите вообще уничтожить войны?

- Хочу! Навечно ликвидировать войны! Старыми средствами этого не сделать, они дают лишь победу в отдельной войне, но не победу над войнами вообще. Дети, на которых падают с неба бомбы! Все могу понять, хотя и не все прощаю. Но убийства детей, но их покалеченных тел, их слез - нет, никогда не пойму, никому не прощу! Меня корчит от ненависти, Семипалов! О, если бы был один конкретный виновник войны, хоть сказочный великан, с какой бы свирепой яростью я бросился на него, с какой жестокой радостью зубами грыз его горло!

Он уже не говорил, а кричал. Он впал в такое же исступление, как в тот вечер, когда одолевал своей яростью напавшего на него верзилу с ножом. Выкричавшись, он замолчал. Некоторое время мы двигались в безмолвии, потом я заговорил:

- Войны отвратительны, согласен. И военными средствами с ними не справиться. Но что вы можете предложить другое?

- Только одно - вести с войнами войну, но не по правилам, а против правил войны. Придумать такие, чтобы лишить войну камуфлирующих ее понятий благородства, героичности... Унизить войну, чтобы мутило и выворачивало кишки при каждом упоминании о ней.

- И вы уже придумали правила войны, уничтожающей всякие войны?

- Ищу, - ответил он.

Еще некоторое время мы шагали молча.

- Хорошо, ищите средства, унижающие войну, - снова заговорил я. - Но воротимся к деньгам, розданным солдатам. Они ведь не унижают войну, а дают выгоду участвовать в ней. Бой на коммерческой основе... В старину разбойники и пираты, бандиты и флибустьеры...

Он прервал меня:

- Не согласен! Наш солдат, получив деньги за свою храбрость, разбойником не станет. Он не грабит, а премируется - разница! И еще замечу вам - пираты и разбойники ведь были отчаянными воинами, сражались самозабвенно. Хочу, чтобы дух самозабвения, порыв отчаянной храбрости проник и в ряды наших солдат хотя бы благодаря раздаче раскрашенных бумажек. Имеете еще возражения?

Я пообещал представить тысячу серьезных возражений, но смог выдавить из себя только одно:

- Вы вызовете гнев в Адане, когда там узнают о вашем самоуправстве! Особенно если таким же способом распорядитесь остальными деньгами.

- Плюю на все гневы и кары! И постараюсь сполна высвободить динамизм, потенциально скрытый в этих бумажках. А что до Артура Маруцзяна, которого вы так же не уважаете, как и я, и особенно до маршала Комлина, невежеством и глупостью которого вы сами так часто возмущаетесь, то можно с ними и поспорить. Победа над врагом, если она станет известна всей стране... И наша с вами сплоченность...

- Нет! Не рассчитывайте в этом смысле на меня, Гамов. Открыто выступать против вас не буду, но и не поддержу.

На этом закончилось наше объяснение. Павел, не дождавшись конца, ушел к своим разведчикам. Я убедился, что всем раненым - и нашим, и вражеским - оказали неотложную помощь. Затем был привал. Отряд разделился на группки, в каждой делили деньги. Я опасался, что пойдут споры, но дележ совершался под шутки и смех. Офицеры записывали, кому, за что и сколько выдают. Я снова прошел мимо раненых в открытых машинах. Один поднял голову над бортом:

- Спасибо, командир, за награду! Так по-человечески с нами...

- Что будете делать с деньгами? - спросил я. - Повеселитесь?

- Не до веселья, майор. В первом же городке, где есть почта, отошлю домой. У жены двое детей.

И другой раненый вступил в разговор:

- А в дивизии не отберут деньги? Хорошо бы знать заранее.

- Не знаю, - сказал я. - Разрешения выдавать денег не было. Еще как посмотрит начальство.

- Не отдам! - зло сказал раненый. - Разорву, но не отдам! Теперь это мое, ясно? Мне эта премия сильней лекарства, вроде и кости поменьше болят, а ведь всего вибрировало.

- Почему не надели антирезонансного жилета? Мы их много взяли.

- Бой же! Заранее не надеть, он тяжелый. Мы бросились на их орудие, грудь на грудь, нож на нож... И тут меня прорезонировало по ногам и по животу... Очнулся уже в лесу... - Он показал несколько пачек денег и добавил: - Не одна общая награда, еще и за орудие, - отметили ребята, что, я первый к нему кинулся. Спасибо полковнику - по правде оценил!

Первый раненый снова заговорил:

- Майор, вы уж не отступайте... Мы понимаем, полковник самовольничал. Пусть разговаривают с нами, если что... Мы скажем свое слово.

- Снимут полковника - разве поможет ваше слово? - не выдержал я. - Установят нарушение воинской дисциплины - и все!

- Не отдам! - еще злей повторил второй раненый. - При всех в костер брошу. И заколю, кто бросится вытаскивать.

Я отошел. На пригорочке Гамов и Павел уписывали консервы. Моя коробка лежала на траве раскрытая. Я погрузил в нее ложку.

- Как настроение солдат? - спросил Гамов.

- Боятся, что награду отберут. За вас боятся. Предвидят, что начальство накажет вас. Грозят, что деньги не отдадут, а уничтожат. Смятение в душах, Гамов.

Он засмеялся:

- Это хорошо - смятение в солдатских душах. Нечто неприятное, даже запрещенное в методах войны.

К нам подошли два офицера с денежным пакетом.

- Остаток. Все роздали по заслугам, лишнее возвращаем.

Поздно вечером мы добрались до Барты. Поплавковые костюмы и плоты были там же, где мы их укрыли. Переправа продолжалась еще с час. Я обошел электробарьер дивизии, все орудия стояли на местах, обслуга несла вахту. Я пошел в штаб. В комнате генерала Прищепы собрались офицеры. Генерал хмуро поздоровался со мной. Гамов предварил мой вопрос:

- Майор, я доложил генералу о результатах боя и о раздаче денег. Генерал не одобрил, но и не отменил наших действий.

- Ваших, а не наших, - поправил я. - Генерал, почему вы так странно оценили события: не одобряете, но и не отменяете? В таком важном деле нужна определенность.

- Послушайте раньше сводку, - сказал Прищепа, - потом воротимся к вопросу о деньгах. Альберт, прошу.

Пеано, видимо, вторично - для меня - прочитал последние донесения. Вторая армия Родера, заняв позиции разоруженного и отступившего пятого корпуса Патины, с юга и востока атакует дивизию "Золотые крылья". Командующий дивизией генерал Коркин сообщает, что практически окружен, только тыл дивизии, прижатой к морю, еще не подвергся нападению - вражеских кораблей пока не видно. Бои - очень тяжелые. "Мои геройские солдаты, массами уничтожая врагов огнем и вибрацией, отошли на вторую позицию, но она тоже подвергается сильному давлению", - доносил Коркин. Генерал просил срочной помощи, у него нет уверенности, что без нее удержит последнюю линию обороны.

- Ваше мнение, майор? - обратился ко мне генерал Прищепа.

- Всей дивизией на выручку "Крылышек"! - воскликнул я.

- Тогда послушайте приказ маршала Комлина.

Пеано торжественно читал депешу из ставки: "Командующему добровольной дивизией "Стальной таран" генералу Прищепе. На фронте дивизии "Золотые крылья" сложилась тяжелая обстановка. Дивизия разорвана на сражающиеся группы. Единое командование утрачено. Донесения командира дивизии недопустимо приукрашивают реальность. Есть опасение, что сопротивление "Золотых крыльев" будет вскорости сломлено. Приказываю укрепить оборону своей дивизии. Разделавшись с Коркиным, враг обрушится на вас. Уверен, что вы покажете невиданное геройство в обороне созданной вами крепости на Барте. Командующий Западным фронтом маршал Антон Комлин".

Пеано язвительно добавил:

- Итак, показать невиданное! Очень выразительный, хоть не совсем военный стиль в приказах маршала.

- И ни слова о помощи "Крылышкам"? - спросил я. Генерал Прищепа горестно покачал головой:

- Ни единого слова! Дивизия Коркина, похоже, списана. Я послал запрос о помощи "Золотым крыльям". Жду ответа.

- Но ведь это преступление - не помочь товарищу в беде!

- Жду ответа от маршала, - сухо повторил генерал. Я с негодованием посмотрел на Гамова. Гамов сказал:

- Майор, генерал разрешает подготовку к рейду. Если маршала убедят наши запросы, немедленно выступим на помощь "Крылышкам". Подготовьте срочный демонтаж электробарьера, а я продиктую донесение для центрального стерео.

И он громко продиктовал. Пеано записывал:

- Сегодня на рассвете диверсионная группа дивизий "Стальной таран" под командованием полковника Гамова и майора Семипалова, после скрытого ночного рейда в тылу противника, атаковала гвардейский полк родеров, двигавшийся по шоссе. Противник разгромлен. Часть гвардейцев в панике бежала, бросив все оружие. Наши трофеи: 350 пленных, два передвижных электроорудия с большим запасом боеприпасов, двести ручных резонаторов, импульсаторы и прочая техника и материалы. Отбито 300 миллионов калонов, оказавшихся в руках изменников патинов и преступно переданных ими армии Родера. Наши потери незначительны. Слава воинам и офицерам генерала Прищепы, с такой отвагой и умением громящим врага в его тылу!

Я поморщился.

- Гамов, зачем такая выспренность?

- Для впечатления, - спокойно ответил он.

- Вы уверены, что маршал пропустит подобный текст?

- Еще как! Надо же ему чем-то похвастаться. В неудачных войнах, когда теряют армии, похваляются подвигами отдельных солдат. После измены патинов, после гибели "Золотых крыльев" он на всю страну раззвонит успех нашего диверсионного отряда.

- На свою голову раззвонит! - зловеще произнес Пеано. И сопроводил грозное предсказание самой сияющей и радостной из своих улыбок. Удивительно не совпадал смысл его слов с выражением лица!

Я пошел готовить электробарьер к демонтажу.

6

Все изменилось к утру.

Дивизия "Золотые крылья" сложила оружие. Об этом нас известил в очередной депеше маршал Комлин.

- Ваше мнение? - обратился генерал Прищепа к нам в штабе.

Первым ответил Гамов:

- Родеры концентрируют пленных в полки, чтобы отвести их в тыл. Они не будут атаковать нас с севера, имея за собой массы пленных. Даже обезоруженные "Крылышки" осложнят сражение с нами. А когда и на севере, до моря, остатков наших уже не будет, они ударят и с севера, и с юга, а с востока к ним присоединится четвертый корпус патинов, который пока сохраняет удивительную неподвижность. Думаю, его бросят на нас - и это будет первый акт войны патинов с нами.

- Вы сказали - атаку родеров с севера и юга, а если поддержат патины, то и с востока. Почему не упоминаете атаку с запада? Фронт нашей дивизии обращен на запад.

- Именно потому, генерал, что наш фронт обращен на запад, он и всего безопасней. Только идиоты ринутся через такую реку, как Барта, в лоб на электробатарею, когда появится возможность атаковать нас с флангов и тыла.

- Что скажете вы, майор? - спросил генерал меня.

Я рассматривал карту с обстановкой. Карта открывала неожиданные возможности, но надо было хорошо продумать их. Я ответил:

- Согласен с полковником.

В комнату вошел дежурный по штабу и доложил, что вокруг машин с деньгами собралась толпа солдат и требуют, чтобы деньги выдали всем, а не только диверсионной группе. Они просят командира дивизии. Генерал сердито посмотрел на Гамова.

- Полковник, вы начали эту странную раздачу кредиток. Теперь сами наводите порядок.

- Порядок будет, - заверил Гамов, вставая.

Я вышел с ним. Машины с деньгами стояли на площадке за обратными скатами двух холмов электробатареи. Вокруг них скопилось сотни две галдящих солдат. Охрана машин - с десяток солдат вместе с сержантом, высоким решительным парнем - держала наготове ручные резонаторы. Я быстро прикинул, что вооруженного отпора разрешать нельзя: первый же залп резонаторов превратит напирающих солдат в толпу обезумевших бестий, способных все разнести.

Нас с Гамовым встретили криками:

- Где генерал? Мы просили генерала! Пусть придет генерал!

Гамов влез на ступеньку машины и сделал знак, что будет говорить. В толпе медленно затихал шум.

- Генерал Прищепа ранен, - начал Гамов. - Ему трудно ходить, еще трудней толковать с неорганизованной толпой. Он привык командовать солдатами, а не оравой. Буду говорить я.

Взрыв негодующих возгласов покрыл его слова. Гамов спокойно ожидал, пока шум снова утихнет. Толпа умножалась. Среди бегущих к машинам я увидел и солдат диверсионного отряда, после рейда получивших в лесу денежные выдачи. Почти все они были с лучевыми импульсаторами. Я не труслив, но меня охватил страх. Конечно, я понимал, что они собираются защищать машины от грабежа, а не участвовать в нем. Но если они применят оружие, площадку усеют трупы!

- Раздачу наград за бой я предпринял на свой риск, - продолжал Гамов. - И поэтому вы должны объясняться со мной, а не с генералом. Но я не умею орать, и мои два уха не вместят тысячи ваших криков. Выделите одного представителя, и пусть все слышат наш разговор!

В толпе кого-то выталкивали, несколько голосов уговаривали: "Иди, Семен, да иди же! Доказывай полковнику! Валяй, Пока по шее не схлопотал!"

Из толпы выдрался высокий солдат, белобрысый, краснощекий, усатый.

- Ну я буду! - выдавил он из себя.

- Докладывай по форме! - приказал Гамов.

Солдат оглянулся, из толпы поддержали криками.

- Рядовой второго батальона Семен Сербин. Что еще?

- Еще - то самое, ради чего явился. Доложи претензии.

Сербин опять оглянулся на толпу, его опять поддержали криками.

Теперь он говорил свободней. Претензия одна - обидели солдат. Такую гору денег раздобыли, а роздали только двум сотням. Для кого остальные? Для себя? Берите себе, но и нас не обделяйте. Надо по совести - пленную добычу всем поровну. Все воюем, всех и награждать.

Снова заговорил Гамов:

- Все верно, Семен Сербин. Все воюем, и всех надо награждать. Но ведь воюем не одинаково, один смелей и удачливей, другой осторожней и боязливей. Почему же обоих награждать одинаково? Диверсионный отряд вчера воевал, кое-кто погиб, многие ранены. А ты в эту ночь стоял в спокойном карауле или дрых в палатке. За что же тебя награждать? Вот отличишься в сражении, получишь награду.

- А если прихлопнут в сражении, на хрена мне тогда награда? - зло крикнул солдат. - Мне сейчас нужно, за окопы, за перестрелки, за ночные переходы... Мертвым не повеселишься. Кончай уговоры, открывай машины!

- Он повернулся к толпе: - Верно, братцы?

На этот раз в ответном шуме я не услышал того единодушия, которое сопровождало раньше слова Сербина. Кто-то заорал:

- Полковник, а в других боях будут награды?

- Будут! Сами же видите - денег гора! Гора принадлежит вам. Но за реальные заслуги, а не потому, что стоите рядом с этими машинами. Я не позволю, чтобы раненный в бою получил то же, что и прячущийся за спинами товарищей.

Теперь слышались голоса: "Верно! Правильно говорит полковник!" Но большинство еще поддерживало Сербина. Один солдат диверсионного отряда протиснулся вперед и крикнул:

- Семен, ты меня знаешь, я Варелла! А что можно шлепнуться в любом бою, точно, можно. Но ведь не шлепнулись пока. А ты и не ранен даже. Все в твоем отделении с ранами, а ты, вот же счастье - нет!

Сербин понял, что настроение толпы меняется.

- За мной! - заорал он. - Кто не трусит, выходи!

В толпе стали протискиваться солдаты. Один за другим они выбирались наружу, кучка вокруг Сербина густела. Сержант охраны приказал своим солдатам поднять резонаторы. Взмахом руки я запретил ему стрелять. Солдаты вновь опустили оружие. Другим жестом я подозвал поближе солдат из диверсионного отряда и вынул свой импульсатор. Если дойдет до схватки, я сам уложу Сербина, решил я, остальных одолеют мои диверсанты. Гамов стоял невозмутимый, лишь повернул лицо в мою сторону и кивком поблагодарил.

- С дороги! - крикнул Сербин. - С дороги, полковник! Поперек не становись!

Гамов поднял руку, показывая, что еще хочет говорить.

- Не слушайте! - надрывался Сербин. - Нужна мне награда, когда мертвый буду валяться в дерьме. По горло сыт! Прочь с дороги!

- Взять его! - крикнул Гамов.

В диверсионный отряд подбирались не только смелые, но и сильные и ловкие. Сербин отчаянно заметался в сплетении дюжих рук. Он пытался что-то выкрикнуть, по удар Вареллы усмирил его. Охрана машин вновь взметнула резонаторы; С десяток диверсантов, став между охраной и толпой, стали теснить толпу назад. Толпа под дулами резонаторов недобро молчала. Любое неосторожное слово могло породить новый взрыв. Я боялся, что Гамов не сдержит свой норов, но и тени гнева не было на его лице.

- Семен Сербин, по военному закону я должен расстрелять тебя перед строем солдат за попытку поднять бунт в полку, - говорил Гамов так громко, что его слышали в толпе даже тугоухие. - Но я не буду тебя расстреливать. Я верю в тебя, Сербин. Ты человек смелый, к тому же ни разу не ранен, не ослаб, значит, будешь страшен для врага. Убежден, что еще покажешь доблесть и я пожму тебе руку и вручу ценную награду. Но за сегодняшнее буйство тоже надо тебя наградить. Ты сказал, что сыт по горло дерьмом. Нет, Сербин, ты его еще не пробовал. А сейчас попробуешь! - И Гамов приказал: - Бросить его в отхожий ров!

На склоне холма, позади электроорудий, был вырыт ров с наклоном в быстротекущую Барту. Несколько диверсантов потащили туда отчаянно забившегося Сербина. Толпа, не сразу разобрав, что произошло, зашевелилась, загомонила, стала распадаться. Прошла минута-две, и вся толпа устремилась к отхожему рву. Вокруг машин осталась охрана и мы с Гамовым.

- Посмотрим, - хмуро сказал Гамов, - Это противно, но надо видеть, что делаем.

Надо рвом взметнулось тело Сербина. Его вопль потонул в разноголосом реве толпы. Все теперь теснились к обрыву холма, чуть не падая сами в ров. Сербин упал в зловонное месиво, вскочил, поскользнулся, опять вскочил. Он дико ругался, а ему отвечали хохотом - очень уж смешон был человек, стирающий грязными руками грязь с лица и одежды и что-то со слезами орущий сквозь коричневую массу, облепившую всю голову. Вероятно, были и осуждающие голоса, но их заглушал безжалостный хохот развеселившейся толпы.

Гамов подозвал одного солдата:

- Разыщи командира его отделения. Пусть последит, чтобы Сербин отмылся в Барте и выстирал свою одежду. И пусть передаст Сербину, чтобы до первого боя даже случайно не попадался мне на глаза.

Мы воротились к машинам. Гамов был мрачен и подавлен. Перед лицом бушевавшей толпы он выглядел куда спокойней, чем после так своеобразно ликвидированного буйства. Я подумал, что его мучит стыд за унизительную расправу с солдатом, и сказал:

- Я ждал, что вы расстреляете Сербина, но вы применили неклассические методы усмирения.

- А что толку его расстреливать? Многие кинулись бы на его защиту. И разве это отбило бы у солдат желание попользоваться богатством? Угроза бунта осталась бы. А на выручку барахтающемуся в дерьме никто не придет, еще похохочут. И никто не пожелает очутиться в таком же положении. Теперь нападения на машины не жду.

- Почему же вы так мрачны, если шумиха подавлена?

- Я давно уже не думаю о ней. Эта трагедия "Золотых крыльев"... Скоро и нам отбиваться в окружении! Маршал не пришлет нам подмогу. И не по военной своей бездарности, а по реальным обстоятельствам. К нам не пробиться ни с востока, ни с юга.

- Гамов, у меня есть план спасения, - сказал я. - Идемте в штаб.

В штабе я попросил у Пеано карту с последними данными и доложил свой план. Как сложилась обстановка? С востока четвертый корпус патинов, с юга дивизия родеров, на севере родеры поспешно уводят пленных "Крылышек". Эвакуация пленных создает непредвиденные возможности. Посмотрите на дороги севернее нас. Они идут в обход наших позиций на Барте. В некий момент колонны пленных будут проходить всего в полусотне лиг от нас. Почему нам не ринуться наперерез и не освободить своих? Конечно, к тому времени родеры займут позиции на противоположном берегу Барты, но вряд ли большими силами. Дороги на север, на юг и на восток если и не вовсе закрыты, чрезвычайно опасны. А на запад прорываться легче. Конечно, прорыв на запад равносилен тому, чтобы поглубже засунуть голову в пещеру врага. Но сейчас там двигается пленная дивизия. Освободив ее, мы удваиваем свои силы. Став корпусом из дивизии, мы повернем обратно на врага и пробьем себе выход на восток к своим армиям.

Гамов воскликнул:

- Великолепный план! Я - за!

Пеано, Гонсалес, Павел Прищепа и другие офицеры тоже высказались за операцию на запад. Но генерал Прищепа задумался.

- Генерал, неужели вы против? - удивился Гамов.

Генерал медленно проговорил:

- Не я, а маршал Комлин против. Он предписывает нам стоять насмерть на нашей позиции.

- Генерал, снова спрашиваю - вы против?

Прищепа грустно улыбнулся:

- Трудный вопрос вы задаете, Гамов, своему дисциплинированному начальнику. Я всю жизнь исполнял приказы свыше. Вот мой ответ: я за прорыв на запад. Капитан, - обратился он к сыну, - успех операции зависит от вашей разведки. Если вы ошибетесь в скорости движения колонн пленных, в степени их концентрации, поход дивизии будет равносилен удару кулаком в воздух.

- Можете положиться на разведку, генерал, - сказал Павел.

- Пойду отдохнуть. - Генерал выглядел измученным. Мы догадывались, что его не так тяготит слабость после ранения, как то, что впервые в беспорочной воинской жизни обстоятельства принудили идти против предписаний начальства. - А вы подработайте операцию.

- Предлагаю с детальной разработкой операции погодить до получения данных, как эвакуируются пленные, - сказал Гамов после ухода генерала. - Есть другой срочный вопрос - захваченные деньги. Солдат волнует судьба бумажек.

- Вы обещали им, что награда деньгами будет продолжена, - сказал я.

- Но согласны ли вы? Нужна точность.

Я бы жестоко соврал, если бы сказал, что мне безразлично, как распорядятся деньгами. Всей душой я восставал против того, чтобы разбрасывать деньги, принадлежащие всей стране, а не одной нашей дивизии. Но отмена обещаний Гамова вызвала бы возмущение среди солдат и страшно ослабила нашу боевую энергию перед рискованным походом в тыл врага.

- Снимаю возражения, - сказал я.

- Тогда разработаем ценник денежных выплат за боевые успехи, - сказал Гамов. - Я раздавал деньги по наитию. Надо установить теперь, чего объективно стоит каждый успех в бою. А завтра развесим ценник во всех полках, чтобы каждый знал, на что рассчитывать.

- Прейскурант на геройские подвиги, - невесело пошутил я. Это была моя последняя попытка иронизировать над включением банковских кредиток в штатное вооружение дивизии.

- Меня денежные ценники не интересуют, пойду организовывать разведку, - объявил Павел.

Вместе с ним ушли в свои подразделения и другие офицеры. Остались Гамов, Пеано, Гонсалес и я. Гамов записывал на лист бумаги наименование подвига и объявлял цену, он уже заранее продумал каждую цифру. Мы сразу согласились, что за трофейную машину, уничтоженную или сильно поврежденную, надо платить в два раза меньше, чем за целую или требующую небольшого ремонта. То же и для всех видов ручного и стационарного вооружения. Но когда перешли к живой силе, разволновался Аркадий Гонсалес. Я уже говорил, что этот долговязый майор, наш второй оператор, работал с картами добросовестно, но показывал непостижимое равнодушие к реальной сути своих разработок. Он признавался, что ненавидит войну. Такое отношение к своей службе - а его службой было планирование военных операций - не могло способствовать ее успеху. Между тем у нас не было нареканий на квалификацию боевых наметок. Но если можно было не высказывать своего мнения на советах, он неизменно молчал. А сейчас разбушевался.

- Платить за убитого врага в пять раз меньше, чем пленного? Никогда не соглашусь! - кричал он. - Убитый - больше не встанет, его смерть - облегчение для нас. Древние говорили: убитый враг хорошо пахнет. А пленный? Это же обуза! Корми, лечи, охраняй! И он потенциально опасен, ибо может вырваться и опять пойти на нас. А вы хотите платить за потенциального убийцу наших солдат впятеро больше, чем за того, кто уже не нанесет нам никакого вреда. Это же абсурд!

Гамов возражал:

- Враги такие же люди, как и мы. Большинство насильно погнали воевать, они не ответственны за войну, хотя и страшны для нас, когда воюют. Я повышаю плату солдату, берущему врага в плен, за то, что он сохранил человеческую жизнь. Вывел из строя врага, но спас человека. Гонсалес, вы часто говорите, что ненавидите все формы войны. Убийство не ликвидирует войны, за убитого будут мстить. За пленного не мстят. За то, что сохраните пленному жизнь, будут благодарны. Если враг знает, что мы только убиваем, он и в безысходной ситуации отчаянно сопротивляется и сеет смерть в наших рядах. А если узнает, что мы платим нашим солдатам за сохранение его жизни даже больше, чем за его убийство, то разве тогда ему, попавшему в трудное положение, не захочется самому пойти к нам с поднятыми руками, чтобы разделаться с опостылевшей войной? Это же логика, Гонсалес! Не только простая человеческая логика, но и военная! Как же вы этого не понимаете?

Я с Пеано поддержал Гамова.

Гамов прочел вслух ценник денежных наград за боевые подвиги:

1.	Захват водолета	-	2 000 000 калон.
2.	Уничтожение водолета	-	1 000 000 -"-
3.	Захват электроорудия	-	200 000 -"-
4.	Уничтожение электроорудия	-	100 000 -"-
5.	Захват ручного вибратора	-	10 000 -"-
6.	Уничтожение руч. вибратора	-	5000 -"-
7.	Захват автомашины	-	20 000 -"-
8.	Уничтожение автомашины	-	10 000 -"-
9.	Захват метеогенератора	-	4 000 000 -"-
10.	Уничтожение метеогенератора	-	2 000 000 -"-
11.	Захват генерала в плен	-	500 000 -"-
12.	Уничтожение генерала	-	100 000 -"-
13.	Захват офицера в плен	-	50 000 -"-
14.	Уничтожение офицера	-	10 000 -"-
15.	Захват солдата в плен	-	1000 -"-
16.	Уничтожение солдата	-	200 -"-
17.	Раненому за ранение	-	2000 -"-
18.	Наследникам убитого	-	10 000 -"-

Захват и уничтожение остального боевого снаряжения и материалов, не упомянутых в настоящем списке, оценивается каждый раз особо - с учетом важности его для успеха в бою.

- Вот и перешли к неклассическим методам войны, - сказал я - и на этот раз не иронизировал.

- Это только начало нашей войны против войны, - отозвался Гамов.

Все мы - и я, и Пеано, и Гонсалес, а до нас еще Павел Прищепа - уже искренне поддерживали то новое, что вносил Гамов в методы войны. Он мог уже и тогда назвать нас учениками. Но ни один из нас и отдаленно не догадывался, до каких границ продумал он "неклассические методы войны", какие поставил исполинские цели и с какой опаляющей энергией будет их добиваться.

7

Трудно передать возбуждение, охватившее всю дивизию, когда расклеили "Ценник подвигов".

И первым, кто взволновался, был наш старый генерал Леонид Прищепа. Он ожидал, что на утро мы представим ему диспозицию похода на север в тыл противника. А ему положили на стол цены в деньгах за воинские успехи. Он промолчал, когда Гамов роздал солдатам малую толику захваченных денег - чего на войне не бывает, опытный военный умеет на многое закрывать глаза. Но превратить маленькое вынужденное исключение в новый метод войны? Скрепить этот неслыханный метод своей подписью? "Вы белены объелись? Да когда, говорю вам!" И как мы ни убеждали, он не пошатнулся.

- Приказ о наградах за подвиги подпишу я, - сказал Гамов. - Ведь это моя идея, буду отвечать за нее.

Перед вывешенным списком не рассеивались солдаты. Одни читали вслух, другие переписывали цифры. В палатках толковали только о наградах за боевые успехи. К начальнику охраны машин с деньгами подошли несколько солдат - возможно, из тех, что недавно пытались захватить их силой - и сказали:

- Ребята, в случае чего кричите нас на подмогу. А то шантрапа разграбит и после боя будет нечего получать.

А на электробарьере двое солдат, сидя на баллонах со сгущенной водой, делились мечтами. Я стоял неподалеку и услышал:

- Приобрету домик, - говорил один. - Теперь на войне заработаем, не прежнее - голову сложи либо в госпиталь... Вышлю домой награду, пусть подыскивают домик.

- А если голову сложишь до награды? - поинтересовался второй.

- И за смерть мою получат не один похоронный листок.

Не один я прислушивался к солдатским разговорам. Все командиры докладывали, что солдаты уже сердятся, чего медлим, чего теряем драгоценное время в обороне. Генерал Прищепа приказал распустить слух, что к нам на выручку идет армия. В слух поверили, меня спрашивали, скоро ли рванем навстречу. Я отговаривался, что определенного не скажу, но скоро соединимся со своими - это была не та правда, в какую верили солдаты, но все же правда. Открыто лгать было стыдно.

Между тем противник методично окружал дивизию. На другом берегу Барты неприятельские части занимали оборону, готовили засады. Враги вели себя нагло и беззаботно - заводили веселую музыку, ночами лезли купаться. Нас провоцировали на бесцельный обстрел. Но мы не тратили снаряды на уничтожение декораций. Неприятель не собирался штурмовать нас с запада. Зато он не знал, что мы-то как раз намерены устремиться на запад, откуда недавно с тяжелыми боями отходили на Барту. Родеры - отличные воины, но пленники заранее разработанных планов - и на этом всегда можно сыграть.

Пленная дивизия двигалась пешком тремя отрядами. Аэроразведчики показывали, что тяжелого вооружения неприятельская охрана не имеет - ни одного электроорудия, не говоря уже о метеогенераторах. Большого сопротивления удару всей нашей дивизии охрана пленных оказать не могла. Зато неприятель мог увести колонны пленных назад, под защиту основных сил, готовящихся с фланга атаковать наши позиции на Барте, либо прорваться дальше нас в свой тыл. Ни того ни другого нельзя было допустить.

Пеано предложил разделить нашу дивизию на два полка прорыва с мобильным оружием и группу уничтожения из двух полков с тяжелым снаряжением. Полки прорыва форсируют Барту и, не ввязываясь в затяжные бои, устремляются вперед. Задача левого полка - закрыть неприятелю путь в свой тыл. Задача правого полка - преградить дорогу обратно. Сила полков прорыва неодинакова. Родеры, встретив препятствие впереди, не бросятся сразу назад, поспешное бегство не в их характере. Они попытаются разметать неожиданную затычку. Бои левого полка наверняка будут ожесточенными и долгими. Задачу правого полка можно выполнить меньшими силами - бегство назад произойдет лишь после разгрома, когда неприятель будет сильно ослаблен. Основную задачу по разгрому неприятеля и спасению пленных выполняет группа уничтожения.

Командование левым полком прорыва, продолжал Пеано, возлагается на майора Семипалова, правым полком командует капитан Прищепа со своей разведывательной группой. Отряд уничтожения возглавляет полковник Гамов. Генерал Прищепа координирует боевые действия всех отрядов.

- Возражений нет? Замечания? - спросил генерал. - Капитан Прищепа, доложите, как отводят в тыл пленных.

Движение пленных "Крылышек" третий день совершается по тридцать лиг в сутки. Спустя двое суток пленная дивизия подойдет по шоссе на самое близкое к нам расстояние, потом станет удаляться. До этого ближайшего пункта левому полку полные сутки хода после прорыва обороны врага на противоположном берегу Барты. Выступать нужно завтра к ночи или послезавтра утром.

- Завтра к ночи, - сказал я. - В темноте легче проскользнуть в тыл.

- Солдатам надо сказать, что цель сражения не та, о какой ходили слухи. И что они идут на спасение братьев, а не просто выручают себя, - сказал Гамов. - Только ясное понимание операции способно мобилизовать духовные силы. Сегодня обращусь к ним сам.

Когда Прищепа распустил военный совет, я сказал его сыну:

- Павел, удели мне парочку своих ребят с их инструментарием. В такой операции, да еще ночью тыкаться сослепу...

- Во всех отрядах будут мои разведчики. А тебе, Андрей, передаю дубликат моего личного приемопередатчика. То, что я скажу в него, сможешь услышать лишь ты. И один я буду слышать тебя. Перехват наших разговоров исключен.

- Всем бы начальникам вручить такие передатчики, - сказал я, принимая металлическую коробку, похожую на портсигар. На крышке стояла цифра 77.

- Будут, - сказал Павел, - но пока нет. Новое изобретение.

Обращение Гамова к солдатам я услышал, примостившись на склоне электробарьера. Обслуга орудий сгрудилась у репродуктора на сосне. Гамов начал с того, о чем уже все знали: добровольная дивизия "Золотые крылья" не вынесла удара неприятельских сил. Сейчас всю ее, обезоруженную, гонят во вражеский тыл мимо наших позиций. Слухи о том, что на помощь к нам идет армия, не подтвердились. В этих условиях командование дивизии "Стальной таран" решило прорываться туда, где нас никто не ждет и где оборона врага всего слабей - во вражеский тыл, на освобождение пленных братьев. Соединившись с ними, мы станем много сильней и сможем нанести новый удар в любом месте, где враг не оборудовал прочной обороны, чтобы там выйти к своим.

И Гамов закончил:

- Командование уверено, что каждый исполнит свой воинский долг!

Солдаты комментировали новости:

- Покинули нас! - не стесняясь моим присутствием, кричал один солдат о командовании фронта. - Списали в расход. Предатели не лучше патинов! "Крылышек" предали, теперь нас!

Другой поддержал:

- Ребята, воротимся, неужто смолчим? Полжизни бы отдал, чтобы выложить маршалам и министрам, что думаю о них!

Но были и иные разговоры.

- Правильно - выручим своих! Отобьем - и станем сильней.

- Есть, есть у наших командиров мозги восхищался солдат с громким голосом, перекрывающим другие голоса. - Нас спланировали прихлопнуть на Барте, а мы, нате вам, пошли куролесить по их тылам. И своих освободим! Толковые командиры, вот мое мнение!

К вечеру мой полк прорыва скрытно сконцентрировался на обратных скатах электробарьера.

На электробарьер явился Гамов - командовать отсюда выходом в тыл врага основной массы дивизии. Темнота наступила около восьми вечера. В восемь пятнадцать ударили все орудия электробарьера. Что противник будет захвачен врасплох, мы не сомневались. Но что ему - как мы узнали потом - нанесем сразу огромный ущерб, и думать не могли. Прошло минут десять, прежде чем неприятель наладил противобатарейный ответ. Он бил по хорошо защищенным орудиям, а не по заросшему кустарником берегу, куда перебазировался полк прорыва. Гамов вначале сконцентрировал обстрел на узком участке другого берега - проложил свободную полосу среди вражеского окружения. Такую же полосу Гамов проделал и на другом участке неприятельского берега - для Павла Прищепы. А когда мы уже переправились, рассредоточил обстрел по всему берегу.

В девять часов я начал переправу, в половине одиннадцатого весь полк сосредоточился на другом берегу, и мы начали марш в глубину. Но еще до того, как последний солдат полка высадился на неприятельский берег, меня изумило еще невиданное явление. Ветра в тот вечер не было, а лес качался, как в бурю. Я обхватил молодую сосенку, она дрожала и вырывалась из рук, как живое существо. Она вся вибрировала, тонко звеня вершиной. Я видел, как метались люди, поражаемые вибрацией, как они кричали и гибли от резонанса, если на них не набрасывали противорезонансную одежду. Но что и дерево, пораженное виброосколками, способно так же мучиться, так же болезненно трястись, выдавая свои страдания лишь тихим звоном кроны, и не подозревал. Я постоял около сосны и отошел к солдатам. Я не мог ей помочь - противорезонансной одежды для деревьев не создано. Потом я часто думал, удалось ли той сосенке выжить после жестокой вибрации или насильственный резонанс погубил ее так же верно, как губит человека. Доныне не знаю ответа.

Дорога во вражеский тыл была свободна. К ночи полк уже был в десяти лигах от Барты. В середине ночи сделали первый привал. Позади грохотали орудия электробарьера, им отвечала подоспевшая вражеская артиллерия.

К рассвету полк осилил полдороги. Я колебался, дать ли дневку или продолжать поход. Нигде не было и следов противника. Зато мы заметили три водолета, пролетевшие в стороне и, по всему, не подозревавшие о нашем существовании. Я засмотрелся на красиво плывущие в воздухе машины. Мы знали, что кортезы приступили к. массовому их производству. И у нас готовились их производить, но над полями сражений они пока появлялись редко.

Я вызвал Павла по врученному мне приборчику. Голос Павла звучал так чисто, словно он стоял рядом. Я сказал, что если продолжить поход без остановки, то к вечеру подойдем к дороге, по которой конвоируют пленных. Но боюсь открыто двигаться при свете дня...

- Можешь спокойно идти, - сказал Павел. - В окрестности твоего полка население эвакуировано, а вражеских частей и в помине нет.

- Где ты находишься?

- На рассвете форсировал Барту. К шоссе подойду завтра.

- Гамов переправился?

- Он ведет бой уже с трех сторон. Он не торопится прорываться, чтобы дать возможность нам укрепиться для перехвата пленных. Когда Гамов решит, что пора действовать, он легко опрокинет противника впереди и еще легче оторвется от тех, что наседают на флангах. Между прочим, охрана пленных не догадывается, что мы готовимся блокировать их колонны. Они шествуют неторопливо, с песнями и музыкой.

- Меня смущает беспечность врага.

- Радуйся его беспечности.

В тот момент надо было, конечно, радоваться, что враг так бездумно подпускает нас к себе. Еще много времени должно было пройти, прежде чем я узнал причину вражеской беспечности. И тогда не радоваться было впору, а негодовать и впадать в отчаяние.

Я дал команду двигаться и днем.

К ночи мы подошли к шоссе, где шла пленная дивизия. Солдаты валились с ног. Я снова связался с Павлом. Он считал, что до следующего полудня встречи не ожидать - первая колонна пленных от меня на расстоянии дневного перехода. Гамов начинает переправу, сказал Павел. Вражеская оборона на Барте сметена, на флангах бои. Противник еще не верит, что мы идем в его тыл, а не на восток к своим. И укрепляет свою оборону не там, где мы реально прорываемся. Неподвижный до того четвертый корпус патинов отодвигается в свой тыл, освобождая территорию родерам для окружения нас и с востока.

- Пока все на пользу нашему плану, - закончил Павел.

Я разрешил солдатам глубокий ночной отдых. Сам я спал плохо. Сон прерывался трубными сигналами тревоги. Я вскакивал, готовый выкрикнуть команду в бой, сигналы грохотали лишь в моем мозгу. На заре я проверил, как расположился полк.

Позиция была удачная. Дорога петляла в холмистой местности. Среди возвышенностей теснилась покинутая жителями деревенька, в ней я расположил часть солдат, другой частью занял холмы вдоль дороги - любая колонна на ней попадала под наш обстрел. Была одна проблема, я все ломал над ней голову: если бы конвой, впав в панику, смешался с массой пленных, пришлось бы прекратить обстрел, чтобы не погубить своих. Оставалась рукопашная, но бросаться с ручными вибраторами или лучевыми импульсаторами на врага, вооруженного таким же оружием, по-моему, не столько образец геройства, сколько акт отчаяния. Я решил, что рукопашной не допущу, но чем заменить ее, если конвой смешается с пленными, не представлял себе.

Родеры не торопились. Прошло утро, миновал полдень, они не появлялись. Разведка показывала, что они двигаются тремя колоннами, в каждой несколько тысяч пленных и несколько сотен конвоя. Только к вечеру показалась их передовая группа. Она предварила себя гулом машин и военной музыкой. Расположение было то, на какое мы рассчитывали - сильный отряд впереди, за ним пленные с конвоирами по бокам, за ними снова сильный отряд. Если бы родеры подозревали нападение, они построились бы по-иному. При таком расположении можно было применить и орудия. Но орудий у нас не было, артиллерия осталась у Гамова.

И когда передовые машины углубились в приготовленную им ловушку, мы ударили из ручного оружия. Ошеломленные, родеры вначале пытались прорываться мимо бьющих с обеих сторон резонаторов и импульсаторов. Но впереди был завал, устроенный нами еще вчера. Родеры, запоздало исправляя свою оплошность, отступили, сгустили колонну пленных в толпу, а передовой отряд навязал нам бой по уставу. Темнеющий воздух озарили синие молнии импульсов. Соскочив с машин, родеры ползком пробирались меж холмами, заходя во фланг, и пытались вытащить нас из укрытий и принудить к открытому сражению. В одном месте это им удалось. Группка наших солдат, выскочив наружу, ринулась на наседавших родеров. Я послал им приказ немедленно уходить в укрытие, но в горячке боя они не послушались. Впрочем, родеры благоразумно отошли, обстреливая наших с отдаления.

Бой прекратился лишь с темнотой. Я обошел наши позиции, ни с одной нас не сбросили. Я связался с Павлом. Он уже перекрыл обратную дорогу неприятелю, но в бой пока не вступал - не с кем было.

- Если враг не появится утром, пойду на сближение с тобой, - сказал Павел. - Все же самое умное для них - повернуть назад. А не повернут, нажму на них сзади.

Это было, конечно, самым умным для врага - броситься назад под укрытие своих основных сил. Слабый полк Павла не выдержал бы концентрированного удара всего конвоя. Павел повторил, что возвращения родеров не ожидает: враг настолько уверен в своем превосходстве, что ищет не самых умных, а самых скорых решений.

- Он всей массой обрушится завтра на тебя, Андрей! Гамов форсировал Барту, но с тяжелым вооружением движется медленно. От твоей стойкости зависит спасение пленных.

Павел не хуже меня понимал, что любая стойкость имеет ограниченные пределы. Я прикидывал, удастся ли неприятелю за ночь подтянуть к нашим позициям основную массу своих сил. В колоннах врага слышался шум машин, разведка фиксировала передвижение масс людей. Надо было ожидать с рассветом жестокого удара.

Он был не только жестоким, но и методичным. Родеры демонстрировали свои лучшие боевые традиции, отнюдь не утраченные за тридцать лет разоружения после последней войны. Они и не думали наваливаться на всю нашу оборону, приневоливая к беспорядочному сражению по всей линии. Они обрушивались десятикратным превосходством на крайние точки сопротивления и, только подавив их, продвигались дальше. Они умели сражаться, эти молодые потомки воинственных отцов, некогда наводивших страх на весь мир, - не просто дрались, демонстрируя бесстрашие, а разыгрывали бой, как шахматную партию. У нас не хватало сил противостоять такому умению. Разумеется, я мог поднять свой полк на открытый бой и на короткий срок отогнать врага, Но конечный результат открытого боя мог быть только один: наше поражение. И мы это понимали, и враг это понимал.

И, сдавая одну позицию за другой, я прикидывал, сможем ли продержаться до темноты. Некогда колдун-военачальник остановил на часок солнце, чтобы додраться при свете до победы. Я отдал бы половину жизни, чтобы заполучить в свой полк колдуна, способного ускорить величавое шествие солнца по небосклону. Но оно не торопилось, подошло к полудню, прошло сквозь него, а ожесточение битвы не стихало. И тут мы услышали далекую трескотню резонаторов, над лесом позади нас взлетали синие искорки импульсаторов.

- Напал на вражеский арьергард, - сообщил Павел. - Огрызаются свирепо, но мы их тесним. Надеюсь, это облегчит твое положение.

Облегчение было лишь в том, что упавший дух моих солдат намного возрос. Но командование родеров и не думало перемещать хотя бы толику своих солдат к арьергарду. Оно с тем же упорством разметывало преградившие дорогу заслоны. Но если и раньше мы ожесточенно сопротивлялись, то сейчас сопротивлялись больше чем ожесточенно - яростно. Продвижение врага замедлилось. Я кидал взгляды на небо - появилась надежда, то до захода солнца мы продержимся. А когда солнце стало склоняться, над холмами пронесся тяжкий грохот. Большие электроорудия начали свою партию в боевой игре. Полки Гамова подошли в район сражения. Всего полчаса понадобилось командованию родеров, чтобы понять, что дальнейшее сопротивление равнозначно полной гибели. Громкоговорители разнесли приказ всем солдатам и офицерам противника сдавать оружие.

Я поспешил к Гамову. Он обнял меня.

- Отлично сражались, Андрей! - Впервые со дня нашего военного общения он назвал меня по имени. - Как я тревожился, что конвой прорвет наши заслоны! Теперь пойдемте к освобожденным пленным.

По дороге к нам присоединился Павел Прищепа.

- Идиоты! - весело сказал он о родерах. - Больше трети своих сил оставили сторожить пленных в самый разгар боя, когда каждый солдат был так нужен. Правда, пленные заволновались и, если бы их не держали под дулами импульсаторов, кинулись бы в драку. - Он протянул руку. - Давай, Андрей.

- Что давать? - не понял я.

- То самое, что я тебе вручил по случаю чрезвычайных событий. Тебе не только не положено знать, что это такое, но и запрещается хранить у себя, когда нет чрезвычайных событий.

Я возвратил передатчик.

А затем была встреча с освобожденными пленными. Я устал отвечать на приветствия, жать руки и обнимать, а еще больше устал от того, что обнимали и целовали меня. Гамов сказал Павлу:

- Проверьте состояние освобожденных. Здоровые поступают под команду своих командиров, больных к врачам. Мы с майором идем к вашему отцу.

В палатке генерала Прищепы кроме наших собрались освобожденные офицеры дивизии "Золотые крылья". Я увидел и командира ее, Филиппа Коркина, массивного генерала с желтым лицом: он жестоко пострадал от вибрации, правая рука висела, ноги тоже не отошли, он охал каждый раз, как приходилось двигать ногой. Коркин рассказывал, как посылал в ставку радиограмму за радиограммой и на все мольбы о подмоге маршал Комлин отвечал одно: "Помощи в ближайшее время оказать не можем. Берите пример с героев "Стального тарана", мужественно отбивающих на Барте непрерывные атаки врага!"

- Вранье! - не выдержал генерал Прищепа. Очень сильно надо было разозлить его, чтобы он нарушил свою невозмутимость. - Не было у нас боев на Барте, да еще непрерывных. Оборону создали крепкую, но ушли с нее еще до сражений.

Командир "Крылышек" опять пустился в воспоминания о страшных боях перед пленом, но Гамов прервал его:

- Генерал, о прошлом говорить не время, поговорим о будущем. - И, игнорируя Коркина, он обратился к Прищепе: - Реальные потери у "Крылышек" не столь уж велики. По количеству солдат они по-прежнему составляют дивизию. Две наши дивизии - это корпус. Нужен командир корпуса. Примите командование над нашими объединенными силами.

Прищепа покачал головой:

- Нет, полковник, в командиры корпуса мне трудно. - Он посмотрел на Коркина и сказал, как о чем-то заранее решенном: - Командовать корпусом будете вы, Гамов. А вашу должность примет... - Он снова обернулся к генералу Коркину: - Пойдете ко мне в заместители? Немного подлечитесь, восстановите силы...

Коркин побагровел от унижения. Но если он был плохим командиром дивизии, то в уме ему нельзя было отказать.

- Понимаю, генерал Прищепа. Мне нельзя командовать своей дивизией, потерял авторитет... Извещу командование, что сам предложил заменить меня... А кого просить на свою должность?

Прищепа показал на меня.

- Майор Семипалов безукоризненно командовал полком, сумеет и дивизию возглавить.

В палатку вошли Альберт Пеано и Аркадий Гонсалес - если было возможно, они всюду ходили вдвоем, - а за ними и Павел Прищепа. Павел доложил, что освобожденные "Крылышки" распределены по старым полкам, им утром раздадут оружие. Пленные родеры взяты под охрану своими бывшими пленными. Враги обнаружили, что мы из крепости на Барте ушли на выручку пленных. Два вражеских корпуса перестраиваются. Тот, что разгромил "Золотые крылья", начал движение с востока, а корпус, атаковавший нас с юга, форсирует Барту. Соединившись, они бросятся на нас.

- Раньше мы атакуем их! - сказал Гамов. - С востока идут победители "Крылышек"? Воздадим им за их победу! Разгромившие будут разгромлены. Завтрашний день отведем организации корпуса, а послезавтра начнем обратный поход к своим.

Павел посмотрел на отца.

- Генерал, это ваш приказ?

Генерал Прищепа улыбнулся:

- Выше, капитан. Приказ нового начальника нового добровольческого корпуса, полковника Гамова. Я остаюсь командиром моей дивизии.

Только уважение к двум генералам, добровольно поставившим себя под командование полковника, помешало Пеано и Гонсалесу и, конечно, Павлу встретить сообщение радостными криками. Генерал Прищепа продолжал:

- Командовать возрожденной дивизией "Золотые крылья" мы предложили майору Семипалову.

- Поздравлений пока не принимаю, - сказал я. - Самовольные назначения высшее командование может не утвердить. У нас с Гамовым нет гарантий, что мы реально удержимся на своих новых постах.

Гамов весело возразил:

- Вы правы, неутвержденное назначение еще не назначение. Но мы сделаем так, чтобы высшее командование побоялось отказать нам в утверждении. Майор Пеано, запишите новую сводку для стерео.

И он продиктовал, что нами завершена операция по освобождению добровольной дивизии "Золотые крылья", попавшей в плен из-за того, что в тяжелейших боях ей не была оказана помощь со стороны командования фронта. В новом корпусе, объединившем две дивизии, новое командование - командир корпуса полковник Гамов и командир дивизии "Золотые крылья" майор Семипалов. Воинам дивизии "Стальной таран", вызволившим из плена товарищей, за их смелость и мужество и в соответствии с индивидуальными подвигами каждого выдано щедрое вознаграждение из денег, ранее отбитых у врага. Корпус под командованием полковника Гамова, генерала Прищепы и майора Семипалова готов к новым сражениям в тылу врага с его превосходящими силами. Солдаты и офицеры корпуса уверены, что высшее командование на этот раз преодолеет свою инертность и поспешит крупными силами на подмогу корпусу, прорывающему вражеское окружение.

- Да такая передача - война! - с удивлением сказал генерал Прищепа. - Гамов, вы объявляете войну нашему высшему командованию!

- Пока еще нет, генерал. Но предупреждаю, что мы не позволим оставить себя на произвол судьбы, как они оставили "Крылышки". Либо прекратить преступное бездействие на фронте, либо держать ответ перед всем народом. Вот перед такой дилеммой я хочу поставить нашего дорогого маршала Комлина.

Пеано, сбросив с лица неизменную веселую улыбку, задумчиво глядел на Гамова. Он уже понимал, что Гамов объявляет войну не одному высшему командованию, а всей высшей власти в стране. И в первую очередь войну главе той власти, лидеру максималистов, председателю совета министров Латании, дяде Альберта Пеано Артуру Маруцзяну. Хотел бы я знать, какие мысли роились тогда в красивой голове молчаливого Пеано - возмущение против Гамова или то полное с ним согласие, какое Пеано так преданно демонстрировал впоследствии.

Но больше всех был поражен неудачливый бывший командир "Крылышек" генерал Коркин. Выпучив глаза, он ошалело переводил их с одного на другого. В его мозгу не вмещалась мысль, что можно пойти на такое нарушение воинского устава, как раздача казенных денег солдатам, да еще с добавкой дерзких угроз высшему командованию.

Он, конечно, не понимал, что Гамов уже сознательно отверг "классические методы" ведения войны.

8

Раздача денежных наград началась на рассвете и завершилась к обеду. Одна из денежных машин была на две трети опустошена.

Два события ознаменовали тот день. Первое показалось мне малосущественным, но из него потом проистекли огромные последствия. Второе же потрясло своей значительностью, но вскоре выяснилось, что оно куда менее важно, чем события, последовавшие сразу за ним.

Первое событие произошло после торжественного смотра корпуса.

Солдаты выстроились на поле. Генерал Прищепа поздравил нашу дивизию с победой, недавних пленников с освобождением и объявил о создании корпуса и. его командире. Затем Гамов известил о новом походе. От нас одних зависит, сказал он, прорвем ли вражескую оборону, выйдем ли к своим. Будем надеяться на помощь извне, но наше командование неповоротливо. До сих пор мы сами выручали себя, так покажем же еще раз, чего стоим!

В нормальных условиях такую речь верней бы отнести к пораженческим, а не к победным - Гамов открыто предупреждал, что помощи от своих не ждать. Но речь вызвала такой радостный гул, такие крики, словно он поделился не сомнениями, а счастливым известием.

Однако не эта реакция солдат явилась первым удивительным событием дня. То произошло сразу после смотра.

Мы стояли на дощатом помосте - с него говорили Прищепа и Гамов, - когда к нам стала протискиваться группка солдат. Они кого-то тащили, кто-то упирался, на него кричали: "Да иди же! Смелей, говорят тебе!" У помоста из группки выперли Семена Сербина. Сербин остановился перед удивленным Гамовым и протянул обе руки. В руках он сжимал несколько пачек денег.

- Вот! - Голос его дрожал, и руки дрожали. - Награда... Два резонатора, офицера... И ранен...

Какую-то секунду Гамов колебался, а потом шагнул к солдату и обнял его. Сербин выронил пачки денег, припал головой к плечу Гамова и громко заплакал. Наверно, с минуту тянулась эта сцена - Гамов смеялся, обнимал солдата, похлопывал рукой по спине, а тот рыдал, не отрывая лица от груди командира корпуса. А из толпы, напиравшей на помост, несся восторженный рев, толпа в сотни голосов надрывалась, сотнями рук махала над головами. Все умножающееся ликование как цунами мчалось в дальние края обширного поля.

Гамов, по-прежнему обнимая Сербина, шел в толпу солдат, двое товарищей Сербина подняли оброненные деньги и несли, высоко поднимая над головой. Солдаты расступались и все исступленней ликовали. Над толпой взлетали еще и шапки и даже пачки полученных недавно денег - их бросали вверх и ловили, вопя от восторга...

Конечно, Гамов обладал незаурядным личным обаянием, его власть над людьми была почти магической. И в том событии после смотра, быть может, впервые в его государственной карьере открылась сила его власти - солдаты просто раньше других, не разумом, сердцем осознали, какой необыкновенный человек командует ими. Все это я могу понять. Другого не понимаю - Сербин, несомненно, был среди своих авторитетен, недаром его определили в ходатаи перед начальством, когда требовали немедленного раздела денег. И допускаю, что дружки Сербина подняли бы мятеж, если бы Гамов велел расстрелять его. Но Гамов поступил с Сербиным хуже, чем просто бы расстрелял. И те же люди, что готовы были грудью защищать своего вожака, радостно гоготали и издевались над ним, так зло униженным. Почему же они сейчас, забыв свое поведение, так радовались примирению командира с непокорным солдатом? Или увидели в этом примирении прощение самих себя, своего недостойного хохота над попавшим, по их же вине, в унижение товарищем - отпущение собственного предательства?

Повторяю: я не понял тогда истинного значения диковинного события, совершившегося у меня на глазах. И если я, пораженный, еще в какой-то степени сообразил, что отныне Гамов приобрел над душами солдат власть, о какой и не мечталось нашим военным и государственным руководителям, то о власти, которая, пока еще неощущаемая, вручалась в этот момент прощенному солдату, и отдаленно вообразить не мог. Еще много времени должно было пройти, пока не один я, хотя и первый, понял, как страшно простерлась над нами зловещая мощь этого человечка, так драматично брошенного в грязь, так непредвиденно восстановленного из грязи в высший почет!

Таково было первое и самое важное событие этого дня.

О втором событии мы узнали в штабе корпуса, как теперь назывался наш бывший дивизионный штаб.

Начальник нового штаба, все тот же майор Альберт Пеано, все с той же неизменной улыбкой весело информировал нас с Гамовым:

- Ликуйте! Нас осчастливливает появлением эмиссар моего дорогого дяди, он же и личный представитель не менее дорогого маршала. В наше расположение прилетает на водолете сам Данило Мордасов.

- У нас появились боевые водолеты? - удивился Гамов.

- У кого у нас, полковник? Это Мордасов без водолета не способен к передвижению. Итак, приготовимся вечером предстать пред его светлые, невыразительные очи. Он предупредил, что отдохнет и пообедает, а после призовет к себе.

- Светлые, невыразительные очи? - задумчиво переспросил Гамов. - Вы хотите сказать, что Мордасов дурак? Ненавижу дураков! Особенно если они на высоком посту.

- Хуже чем просто дурак, Гамов. Умный дурак. Циник и ловкач. Из тех, кого в старину называли царедворцами.

- Вы его недолюбливаете, Пеано?

Пеано осветился слишком доброжелательной улыбкой.

- Восхищаюсь им. Нет такой щели, куда бы он не пролез, если нужно.

- Значит, вечером встреча? Тогда передайте ему, что "призовет к себе" отменяется. Пусть явится в штаб к восьми часам и не опаздывает; у нас подготовка к походу.

Звучало это внушительно.

Мордасов вечером не вошел, а вкатился в штаб. Невысокий, толстенький, кругленький - средних размеров бочонок на двух ногах, - он двигался с быстротой, кушающей удивление. И, войдя, приветственно - сразу всем - замахал ручкой:

- Салют! Поздравление с победой! - У него был тонкий, режущий голос. Таким голосом можно пилить дрова, если постараться. На круглощеком лице сияла улыбка. Он безошибочно выделил Гамова среди нас и обратился к нему, игнорируя двух присутствующих генералов: - Наш общий друг Альберт Пеано передал ваше категорическое... скажем так, пожелание... или просьбу?.. чтобы явился сюда к восьми и не опаздывал. - Он глянул на часы и радостно закончил: - Не опоздал... не опоздал... Ненавижу опоздания, когда так настоятельно... просят.

Немного было случаев, чтобы Гамов смущался. Мордасов его смутил. Гамов покраснел и не подыскал ответа. Одной из самых крупных жизненных ошибок этого ловкого человека, Данилы Мордасова, было то, что он заставил Гамова растеряться. Он и отдаленно не догадывался, с кем имеет дело.

"Поставив на место" зазнавшегося полковника, Мордасов поздоровался с генералами, потом и нам пожал руки и оживленно заговорил:

- Знаю, знаю: у вас ко мне много вопросов, тысячи, верно? С вопросами повременим. Ваши вопросы, так сказать, не главный вопрос повестки дня. Главный же - восхищение! Спешу разъяснить: восхищение вами! Восхищение вашей доблестью, вашим воинским искусством, вашим... в общем, вами! Вы сегодня - самая яркая, самая радостная искра удачи в сумраке нашего безрадостного военного бытия. Самые известные, самые популярные люди в стране. Подразумеваю генерала Прищепу, полковника Гамова, майора Семипалова, капитана Прищепу, ну и... штабистов Пеано и Гонсалеса! - Он сделал многозначительную остановку, прежде чем произнес фамилию Пеано. - Передачи о ваших подвигах повторяются четырежды в день, удивительная диверсия в тылу врага против гвардейского полка Питера Парпа передавалась даже восемь раз. Разбудите сегодня малыша в детском саду и задайте вопрос, кого он больше всех знает. И он пропищит: "Полковника Гамова!" Короче, мне поручили передать вам благодарность за ваше воинское мастерство и восхищение от ваших удач. Почетное поручение, вы меня понимаете? Теперь задавайте вопросы, отвечу на любые, мы ведь здесь все свои!

Первым отозвался генерал Прищепа. Мы знаем только то, что доносит до нас радио и стерео - непрерывные отступления профессиональных и добровольных соединений, а также измена патинов... Но каков истинный размер неудач? Сколь гибельны реальные наши потери? Нельзя ли полней осветить этот вопрос?

Мордасов "освещал вопрос" с такой охотой, словно живописал грандиозные успехи, а не трагические провалы:

- Вы правы, генерал, вы абсолютно правы: неудачи, неудачи и снова неудачи! На Западном фронте удалось стабилизировать оборону лишь с помощью самого противника, не сумевшего использовать собственный успех. Вы знаете нашего уважаемого командующего Западным фронтом. Великую ложь произнесет тот, кто припишет маршалу военные дарования. В командиры полка его еще так-сяк, но командовать фронтом!.. К сожалению, наш великий лидер, ваш дядя, - он неодобрительно поклонился Пеано; неодобрительность, мы поняли, относилась не к тому, что у майора Пеано такой знаменитый и влиятельный дядя, а только к тому, что у знаменитого и влиятельного дяди такой незначительный и невыдающийся племянник, - ваш дядя, повторяю, чрезмерно доверяет маршалу. Печально, конечно, но не нам осуждать непонятные привязанности великих людей, мы на проницательное понимание их поступков никем не уполномочены. Так вот, наши потери пленными на Западном фронте составляют двести тысяч человек.

- Двести тысяч? - ужаснулись мы все разом.

- Двести! - с воодушевлением повторил Мордасов. - Всех усилий теперь только хватает, чтобы временно сохранять стабильность фронта!

- Временно? - переспросил Гамов. - Вы предвещаете нам поражение, генерал Мордасов?

- Не генерал, нет, только государственный советник, - быстро откликнулся Мордасов. - А раз не военный, то не вправе высказывать категорические суждения о стратегии. Поймите меня правильно... Если бы не ваши великолепные боевые успехи... Они как маяк в ночи, как звездочка из густых туч... Десяток бы таких частей, как ваша дивизия, таких командиров... У кого бы тогда могла прозвучать пессимистическая нотка? Кто бы тогда осмелился?..

Мы молчали, подавленные. Что могли значить наши крохотные удачи перед трагедией на всем фронте? Снова заговорил Гамов:

- Ну хорошо - хорошего на фронте нет. А в тылу? Настроение народа?

Мордасов живописал тыловые трудности с тем же бодрым красноречием, что и военные неудачи.

- Нелегко в тылу, вот точная формула. А конкретно две вещи. Первая - особенно - снабжение. Все забрали в резерв, армейские склады пока полны. Союзники тоже требуют - то дай, другое, а ведь без этого не поддержат. Кортезы перехватывают циклоны, их метеогенераторные станции куда мощней наших... Хлеба пожгло, овощи не уродились. Настроение - соответствующее. Да ведь трудности не только в снабжении. В конце концов, война, все подтягиваем животы. Внутренний враг оживился.

- Измена? Восстания?

- Не измена, нет. И о восстаниях не слышал. Хулиганство! Бандитизм! Все границы перешли... Молодежь дезертирует. Прячутся, заработков нет, - сколачиваются в шайки, достают оружие. Даже поезда, если с продовольствием, без сильной охраны на линии не выпускаем. Ночью в Адане в одиночку на улицу выйти - самоубийство! Разденут, изобьют, а сопротивляешься - прикончат.

- Куда же смотрит полиция? - вдруг закричал Гонсалес. - Хватать и расстреливать подлецов!

- Хватаем и расстреливаем. А толку? Одного расстреляем, два добавляются. Пока нет победы на фронте, бандитизма не одолеть...

- А победа на фронте не светит, судя по вашим словам, - хмуро сказал Гамов. - Теперь вопрос: зачем вы прилетели к нам?

- Как зачем? Передать, что командование восхищено вашими военными удачами, услышать ваш ответ.

- Восхищение вы уже передали. Наш ответ естествен: благодарны за добрые слова. Но для хороших слов хватило бы и радио, а послали водолет. Итак, ваше особое задание, Мордасов?

Мордасов, по всему, не ожидал, что Гамов так властно и открыто потребует расшифровки визита. Он еще колебался, без обиняков ли изложить суть дела, или идти к ней извилистой тропкой. Строгий взгляд Гамова пресекал все боковые ходы.

- Видите ли, друзья... Буду предельно откровенен, мой девиз - только правда. В общем, восхищенное вами командование кое в чем и не согласно... Не все ваши поступки находят одобрение.

- Не мямлите, Мордасов! Прямо и точно - чего вам надо? Забрать деньги, которые мы еще не успели раздать?

- Да, в общем и это... Но не только остаток... Командование недовольно, что разбазаривали государственную казну. Приказано изъять у солдат все, что им незаконно выдано...

- Вы уверены, что можно отобрать у солдат их награды? Подскажите, как это сделать?

- Вам видней... Не имею права вмешиваться в ваше командование, Гамов, хотя замечу в скобках, что вы еще не утверждены в должности командира корпуса и ваши приказы... ну, не совсем законны, чтобы вас не обижать. Но если вы вернете незаконные награды... Короче, можете тогда рассчитывать...

Гамовым овладевал тот приступ ярости, с которым он временами не мог справиться. Он подошел к Мордасову вплотную, вперил в него бешеные глаза. Я испугался, что Гамов влепит эмиссару пощечину, но от пощечины Гамов удержал себя.

- Ты, пивная бочка на склеротических ногах! - прошипел он. - Печалился, что всем приходится потуже затягивать пояса, а твой живот не ужмет даже стальной обруч. Да ты разбойник хуже тех, что бесчинствуют на ночных улицах!

Мордасов выкарабкался из кресла и отскочил в сторону. Он был возмущен и испуган - уж не знаю, чего было больше.

- Ответьте мне на один вопрос, Мордасов, только отвечайте честно! - приказал Гамов, с усилием подавляя гнев. - Нам предстоит прорываться сквозь вражеское окружение, будут тяжелейшие бои. Согласны ли вы, что изъятие наград и дальнейших выдач сильно ослабит боевой дух корпуса? Да не дергайтесь, я задаю элементарный вопрос!

- Допускаю, что в смысле появления некоторого недовольства... - пробормотал Мордасов.

- Вот-вот: появится недовольство... Недовольство ослабит боевой дух и сильно уменьшит наши шансы победить в бою и прорваться к своим, так? Отвечайте, Мордасов!

Показное спокойствие Гамова после вспышки ярости обмануло Мордасова. Он вдруг перешел на крик:

- Да что пристаете? Боевой дух, прорыв из окружения!.. Есть законные и незаконные средства войны. Не требуйте привилегий, каких лишены все армии мира! Солдат сражается во имя любви к родине, а не ради разбойничьей наживы. Воюйте как все!

- То есть погибайте в неравном бою, попадайте в плен, ждите в отчаянную минуту помощи, которая не придет. Ваша позиция ясна, Мордасов. Ее точное название - предательство!

- Вы не смеете, полковник Гамов!..

- Смею! Последний вопрос - и Бог вас борони ответить лживо. Кто требует отвоеванные нами деньги? На какие нужды требует?

- На государственные нужды, вот на что.

- А разве спасение целого корпуса, разгром противника в бою не являются важнейшей государственной нуждой?

- Не путайте божий дар с яичницей! Незаконное обогащение солдат и высшие цели страны! Маршал Комлин приказал мне: умри, но без денег не возвращайся!

- Сам маршал?.. Что ж, дилемма ясна: вы либо умираете, либо возвращаетесь с деньгами. Ваш ответ меня удовлетворяет.

- А меня нет! - вдруг вмешался в спор Пеано. Он стал страшен, убрав с лица неизменную улыбку - впервые выглядел тем, кем реально был, а не тем, кем приучал себя казаться. - Я скажу, на что пойдут отобранные у нас деньги. Они давно списаны в государственный убыток. И сейчас, бесконтрольные, умножат богатство достойных людей. У жены маршала Комлина великолепный набор изумрудов, она говорит, что если его пополнить, то будет лучшая в мире коллекция зеленых камней. А моя дорогая тетка, жена моего дорогого...

- Не смейте! - закричал Мордасов. - Я не позволю хулу!.. Нет, тысячекратно прав ваш дядя, ах как он знает вас! Как предупреждал!..

- Предупреждал? Очень интересно! А о чем предупреждал?

- О вас! О вашей злобе! О вашей непокорности! О вашем двоедушии! "Альберт ненадежен, помните об этом, и если попробует сопротивляться, арестуйте и доставьте ко мне". Вот так он высказался о вас. И если вы скажете еще хоть слово, я вас арестую, Пеано!

- Одно слово, два слова, три слова! - издевательски пропел Пеано на какой-то знакомый мотив. - Сколько еще надо слов, глупец?

- Под стражу его, полковник! - Мордасов простер руку к Пеано. - Приказываю именем маршала.

- С выполнением приказа погодим! - холодно ответил Гамов. - Надо раньше разделаться с мучительной дилеммой: деньги или ваша жизнь!

- Никакой дилеммы! Мой водолет готов принять все, что осталось нерозданным. Я сегодня же привезу деньги маршалу. Остальные вы отберёте у солдат и доставите сами.

- Вы меня не поняли, Мордасов. Денег вы не получите.

До Мордасова не доходил смысл происходящего.

- Вы шутите? Как вас понимать?

- Очень просто. Дилемму - ваша смерть или ограбление солдат - я решаю в пользу вашей смерти. Приговариваю вас к казни за предательство армии. Гонсалес, отведите осужденного на расстрел.

Мордасов только сейчас понял, какую заварил крутую кашу. Гонсалес, вытащив импульсатор, пошел на Мордасова. Тот завизжал и выхватил свой ручной резонатор. Даже у одинаково быстрых противников, когда у одного резонатор, а у другого импульсатор, борьба неравноценна: резонатор способен поражать мучительной вибрацией сразу многих, импульсатор убивает одного, зато наповал - без судорог и мук. И Гонсалес, тощий и высокий, был проворней коротенького, кругленького Мордасова. В комнате сверкнула синяя молния, Гонсалес перечеркнул ею Мордасова наискосок. Мордасов зашатался и стал валиться уже мертвый.

Гонсалес вызвал охрану штаба. Убитого унесли.

- Интересная ситуация, - спокойно сказал генерал Прищепа. И только сейчас мы осознали, что с нами находятся два генерала, не проронившие ни одного слова во время спора Гамова и Мордасова. Что до Коркина, то раненый и подавленный своими несчастьями, старый генерал мало что соображал. Но Прищепа, когда совершалась казнь Мордасова, только задумчиво взирал на нее, не поощряя и не запрещая расправы.

Гамов резко повернулся к Прищепе:

- Слушаю, генерал, что вы скажете?

Генерал Прищепа ответил с тем же спокойствием:

- Я скажу после того, как вы отдадите все свои распоряжения. Вы ведь еще не закончили, полковник?

Гамов помолчал, потом обратился сразу ко всем:

- Не удивляйтесь тому, что сейчас скажу. Имею в виду форму, а не содержание. Содержание ясно: мы вступили в борьбу с правительством. Нам не простят самоуправства и казни Мордасова. Вокруг главы правительства концентрируются десятки мордасовых, все они обрушатся на нас. Единственная наша защита пока - поддержка народа. Мы должны усилить эту поддержку. Но сделать это хочу осторожно, иначе спохватятся, что слишком вольно ведем себя в передачах по стерео, и закроют эту единственную возможность познакомить народ с правдой. Пеано, записывайте.

И Гамов продиктовал - как всегда, неторопливо и ясно:

- В то время как наш добровольческий корпус ведет в тылу врага тяжкую борьбу, некоторые безответственные элементы, тайно пробравшиеся в правительственные круги, саботируют усилия народа и власти. Некий Мордасов прилетел в расположение нашего корпуса и, назвавшись эмиссаром правительства, пытался лишить наших солдат выданной им награды за геройские успехи в недавних боях. Цель его преступных действий - понизить боевой дух в корпусе и тем предопределить его поражение в предстоящих боях. Получив отпор, изменник Мордасов оклеветал наших верховных руководителей, утверждая, что наш испытанный боевой начальник маршал Комлин по своим военным способностям не годится даже в командиры полка. И что маршал издает глупые приказы, а глава правительства, наш любимый Лидер партии максималистов Артур Маруцзян, из личной привязанности к маршалу поддерживает все его бездарные распоряжения. Запись чудовищных высказываний преступника Мордасова будет предъявлена для проверки любой следственной комиссии. Я, полковник Гамов, командир окруженного врагами добровольного корпуса, приказал казнить Мордасова за попытку понизить боевой дух солдат перед боем и за клевету на наших верховных руководителей. Торжественно заверяю народ и правительство, что корпус готов к решительным боям с врагом и будет выполнять все приказы командования, ведущие нас к победе.

Пеано уже вернулся в обычное состояние - на лице светилась так хорошо известная нам дружелюбная улыбка, разве что чуть больше обычного сдобренная иронией. Он поставил точку на записи и сказал:

- Метко и коварно. Ни маршалу, ни моему дядюшке не обойтись после такой передачи без сердечных пилюль.

- Надеюсь на это! - Гамов повернулся к Павлу. - Капитан Прищепа, я не спросил вас, записана ли на пленку беседа с Мордасовым?

- Полковник, мне кажется, я свои обязанности знаю, - засмеялся Павел.

- Слушаю вас, генерал, - сказал Гамов. - Вы хотели что-то сказать, когда я закончу.

Генерал протянул Гамову руку.

- Хочу сказать, что я с вами, Гамов. Во всем и до конца

9

Вся следующая неделя сохранилась в памяти как что-то тяжкое и сумбурное.

Это было гигантское сражение, протянувшееся во времени на несколько сотен коров, а в пространстве на несколько сотен лиг. Мы шли, оттесняя вражеские части, умножая число раненых, теряя убитых, накапливая пленных. И когда наступил последний день этой недели и вокруг перестали греметь электроорудия, шипеть резонансные пули и шрапнель, вспыхивать синие пламена импульсаторов, мы как-то не сразу сообразили, что последний заслон врага опрокинут и окружение прорвано - вышли к своим!

Затем были отдых и раздача наград. Обе денежные машины полностью опустели. Появились офицеры из Главного штаба. Нам приказали двигаться к Забону на пополнение и переформирование. Лучшего приказа и быть не могло - мы шли в родной город, где в начале войны собрались, вооружились и откуда начали свой поход на запад.

Перед новым походом, уже по своей территории, в штаб явилась группа солдат, человек тридцать, среди них я заметил и Семена Сербина, и лихого сержанта Серова, чуть не застрелившего Сербина, когда тот бунтовал, - и попросили разрешения на секретный разговор. Гамов, принимавший солдат, высоко поднял брови.

- Какие у нас с вами могут быть секреты, друзья?

- Так мы решили между собой, чтобы секретно, полковник, - ответил один из солдат. Лихой парень, Григорий Варелла, он отличился еще в рейде против Питера Парпа, потом при подавлении "денежного бунта", затем стал героем последующих сражений. Но его открытое, веселое лицо так не вязалось со словом "секретность", что я не удержался от улыбки. Впрочем, то, что он сказал дальше, даже в анархическом обществе числилось бы "совершенно секретной информацией", а мы все же были дисциплинированными военными централизованного государства.

- Объявляйте свои секреты, - разрешил Гамов.

Варелла сказал, что солдаты обсуждают, что будет на родине. Общее мнение - по головке не погладят. Командир корпуса самоуправствовал с казной. Генерала, явившегося отбирать ее, казнили. До сих пор не утверждены командиры в их новых должностях в созданном корпусе. И никого не повысили в званиях, а разве это дело, когда полковник командует корпусом, а дивизией майор? В общем, хорошего не ждать.

- Интересный анализ обстановки! И какой вывод?

- Арестуют вас за ослушание начальства! А у нас отберут награды. И наше решение - награды не вернем, а вас в обиду не дадим. И если попробуют разоружить, воспротивимся.

- Это пахнет бунтом! Приказы начальства надо исполнять.

- Против государства мы не бунтуем. Отдавали кровь за него и еще будем отдавать. А захотят расправиться с вами, мигом восстанем.

- Мне кажется, вы слишком мрачно рисуете обстановку. Не думаю, чтобы осмелились вас грабить, - он подчеркнул голосом словечко "грабить". - Что же до ареста командиров... Не за победы же нас карать? За победы хвалят.

- Все может быть, - убежденно сказал Варелла. - Такое время - и за победы иной раз карают. Но мы за вас. Помните об этом.

- Идите в свои полки, - сказал Гамов. - Буду помнить, что вы сказали.

Когда солдаты ушли, Гамов упрекнул Павла Прищепу:

- Капитан, вы хвалитесь своей разведкой. А пропустили, что у солдат панические мысли о том, что их ждет в тылу, и что они вздыбливают себя на неповиновение... Плохая работа, капитан Прищепа!

- Отличная работа, полковник! Замечу в скобках, что в делегации солдат три моих разведчика и что их оратор Григорий Варелла тоже мой человек. А что солдаты хорошо знакомы с положением в стране, так ведь не из сводок нашего маршала. И что нас ожидают неприятности, особенно - вас, тоже не из пальца высосано. Люди понимают свои задачи.

- Бестия вы, капитан! - не удержался Гамов от своеобразной похвалы, - Сами все задумали, сами осуществили!

- Коллективная работа. Спорили, вырабатывали решения...

Гамов посмотрел на меня. Я покачал головой. Я понятия не имел, что среди моих солдат проводится тайная работа. Гамов обернулся к Пеано. Пеано ослепительно заулыбался.

- Мы! Мы! И я - больше всех. Я ведь хорошо знаю маршала. И характер дядюшки не первый год изучаю. Мы стали опасны для них. Почему бы нам не переиграть их? Настроение солдат в такой игре карта козырная. Вот так мы решили.

- Маршал не осмелится отбирать у солдат награды! Он все же не отпетый дурак, - задумчиво произнес Гамов.

- Не осмелится, верно. И дядюшка не осмелится - единственная воинская часть, вернувшаяся с победой, а не разбитая! Но почему не разоружить наш корпус под видом его пополнения, переформирования, оздоровления?.. Хорошие словечки для плохого дела всегда найдутся. Нам надо сохранить оружие. Мы исполняем ваше решение.

- Я не говорил об этом, - Гамов пристально вглядывался в Пеано. Тот сбросил свою маскирующую улыбку и снова, как в схватке с Мордасовым, стал истинным - злым, решительным, скорым на дело.

- Вы думали об этом, полковник. Все ваши передачи били в одну точку. Пора от стереопередач перейти к действиям активным.

- С обоими генералами вы говорили, Пеано?

- Нет, конечно. С Коркиным говорить бесполезно, он распался. А генерал Прищепа и сам понимает, что вы задумали и на что решитесь.

- Задумал, решился!.. Вы уверены, что разбираетесь в моих невысказанных намерениях?

- Уверены! - в один голос отозвались они втроем.

- Раз так, будем ждать завтрашнего дня, - сказал Гамов.

"Завтрашний день" растянулся на трое суток.

День за днем мы двигались в радостном марше по своей территории к Забону. Каждодневно возобновлялась одна и та же картина - тысячи встречающих на сельских дорогах и в городах, цветы, подарки и речи, речи, речи! Конечно, мы знали, что победы наши должны производить впечатление на фоне постоянных неудач. Знали, что стереопередачи чрезвычайно усиливают нашу известность, но даже Гамов, диктовавший содержание передач, не подозревал, что так быстро превратится во всенародного героя.

До города Парко мы двигались по шоссе, из Парко шли железные дороги на Забон и Адан. Здесь корпус должен был погрузиться в поезда: пустые составы уже стояли на всех путях. На вокзале ко мне кинулась жена, ее сопровождал Джон Вудворт. Елена с рыданием обняла меня, прижалась лицом к груди. Я целовал ее щеки и глаза, не мог насмотреться. Она похудела и посерела, но была еще красивей, чем раньше - так мне показалось. Допускаю, впрочем, что, если бы она и подурнела, я бы этого не заметил - она всегда была для меня лучше всех женщин.

- Ты жив! Ты жив! - твердила она, не переставая плакать. - Я так боялась! Такие сражения!..

- Жив, даже не ранен! - Я протянул руку Вудворту. - Рад увидеться, Джон. Вас не попросили под конвоем в добровольцы?

До Вудворта шутки не доходили.

- Я сам попросился в добровольцы. Но отказали, теперь референт Маруцзяна по международным делам.

- Если бы не Джон, я бы не пробралась в Парку, - сказала Елена. - Сюда гражданских не пропускают. А я не могла дожидаться тебя в Забоне. Джон выдал мне пропуск сюда.

- Я начальник эшелона, в котором вы поедете, - сказал Вудворт. - Вам с Еленой выделили отдельное купе. Вот ваш поезд. В салоне, наверно, собрались ваши офицеры. Когда поезд тронется, я тоже приду.

Он чопорно поклонился и отошел. Мне не понравилось, что он назвал Елену так по-приятельски - Еленой.

- Ты подружилась с Джоном, Елена? И кажется, увлеклась?

- Глупый! Я увлеклась в своей жизни однажды - и, боюсь, навсегда. Тобой увлеклась, дружище! Тобой одним. Ты и он - разве вас можно сравнивать?

- А что? Высокий, умный, красивый!..

- Некрасивый! Аскет! И по внешности, и по натуре. Перестань ревновать, а то рассержусь.

- Уже перестал, не сердись. Идем в салон.

В салоне сидели генерал Прищепа, Гамов, Павел, Пеано и Гонсалес. Я представил товарищам Елену. Все приветствовали ее, а Гамов вглядывался, словно старался открыть в ее лице что-то тайное - она покраснела от бесцеремонного взгляда, - потом сказал чрезмерно вежливым голосом:

- Очень рад познакомиться, Елена. Ваш муж никогда не говорил, что вы такая красивая.

- Он не замечает моей красоты. Мой муж реалист и никогда не видит того, чего нет.

- Отличное свойство! Но только в военном деле. Не дай Бог видеть на поле боя то, чего там нет. Но для женщин нужна психологическая фантастика. Если женщине говорят, что она красива, она сразу становится красивой.

- Вы часто так говорите своей жене, полковник Гамов?

- Я не женат, Елена. Семья - нечто для меня недоступное.

В салон вошел Вудворт. Поезд погромыхивал на стыках рельсов. За окном открывался унылый пейзаж, окрестности Парку никогда не радовали живописностью. Меня удивила малая скорость движения, я сказал об этом Вудворту. Он громко ответил, чтобы слышали все в салоне:

- Вы плохо представляете себе положение, Семипалов. Главное горючее, сгущенная вода, давно не поступает на транспорт. Локомотивы переоборудуются на старое топливо - уголь, нефть.

- Кто вы сейчас, Вудворт? - со сдержанным недоброжелательством поинтересовался Гамов - он не забыл их резкого спора на "четверге" у Готлиба Бара.

- Я уже объяснил Семипалову мое положение. Я референт главы правительства по международным отношениям. В данный момент - командир эшелона, везущего вас с одним батальоном ваших войск в Забон. Остальными эшелонами командуют назначенные мною люди. А пришел к вам, чтобы сделать важное заявление. Но прежде попрошу посторонних лиц удалиться из салона.

Такое распоряжение могло относиться лишь к Елене, других посторонних не было. Она сказала, что отдохнет в купе, и вышла.

- Полковник Гамов, я должен перед вами извиниться, - начал Вудворт в своей церемонной манере. - На вечере у нашего друга Готлиба Бара вы очень грубо отозвались о моем нынешнем шефе, лидере максималистов Артуре Маруцзяне. Я столь же грубо возражал вам. Ныне я работаю под его непосредственным начальством и убедился, что вы были правы в своих негативных оценках.

Вудворт помолчал, чтобы дать нам справиться с изумлением. Пеано по обыкновению улыбался - только не радостно, а насмешливо. Он один не удивился, что Вудворт, начав работать с Маруцзяном, так круто изменил свое мнение о нем. Худое лицо Вудворта стало решительным и твердым. Он продолжал:

- Понимаю, вы поражены, многие не верят. Поверят после дальнейших объяснений. Начну с информации о некоторых фактах. Мне было приказано в ваш эшелон посадить только больных и раненых, а в остальных эшелонах перемешать солдат дивизий "Стальной таран" и "Золотые крылья". Я не сделал ни того ни другого. Раненым выделен отдельный эшелон. В этом поезде находится тот батальон, который совершил диверсионный рейд в тыл родеров и отбил машины с деньгами. Солдаты этого батальона сейчас в вашем поезде и под вашим командованием.

- Вы узнали из наших сводок и стереопередач о том, как ведут себя отдельные наши подразделения? - осведомился Гамов.

- Не только из них. В моих руках и та информация, которую капитан Прищепа передавал своим доверенным людям.

Павел вздрогнул, приподнялся на стуле и снова сел. Его глаза, нормально серые, вдруг потемнели.

- Нас хотят арестовать? - спросил Гамов.

- Охотно бы арестовали, но при вашей нынешней популярности это опасно. План такой: повысить вас в званиях и разъединить. Генералов Гамова и Семипалова пошлют формировать новые части, полковников Пеано, Гонсалеса и Прищепу распределят по военным школам и комендатурам. Генерала Прищепу удалят на лечение, а генерала Коркина разжалуют.

Называя наши будущие звания, Вудворт с некоторой вежливой издевкой кланялся каждому. Гамов спросил:

- Правительство боится нас? Почему?

- Положение сложней, полковник. И радуется, и боится. Радуется, ибо ваш рейд в тылу врага - единственный военный успех, которым оно может, похвалиться. И хвалится во весь голос! Побаивается потому, что ваши удачи достигнуты при игнорировании приказов командования. Ваша расправа с Мордасовым ужаснула. Не говорю уже о чувствительных личных потерях для иных членов правительства.

- Если бы дурак Мордасов не повел себя так агрессивно...

- Бросьте, полковник! Неплохая разведка не у одного капитана Прищепы. И мы уже на другой день знали, что Мордасов, выйдя из водолета, отправился в офицерскую столовую один, а его охрану пригласили пообедать в другое место, заперли там, поставили стражу и пригрозили, что, если кто-нибудь подаст голос, его тут же проимпульсируют. Все это происходило до вашей беседы с Мордасовым, значит, вы заранее вынесли ему приговор. Я правильно говорю, капитан Прищепа?

- Абсолютно правильно! - спокойно подтвердил Павел. - При известии о прилете Мордасова мы втроем посовещались - Пеано, Гонсалес и я. Пеано сказал, что Мордасов прилетает изъять деньги и увезти его, Пеано, в тыл под предлогом, что дядя беспокоится о его здоровье. Мы и решили изолировать Мордасова от его охраны, но обоим генералам и Гамову с Семипаловым ничего не говорили, они могли не одобрить таких поступков до объяснения с эмиссаром правительства.

- Узнаю много нового о своих собственных действиях, - задумчиво проговорил Гамов. - Не расскажете ли подробней, в чем заключалась миссия Мордасова? Возможно, и о ней я не все знаю.

- Майор Пеано еще до прилета Мордасова точно описал его миссию своим товарищам. Мордасов должен был вывезти Пеано в тыл, ибо, по мнению его дяди, он оказывает скверное влияние на командиров дивизии "Стальной таран". Думаю, племянника Маруцзяна ожидала тюрьма. Что до денег, которые поручили вызволить Мордасову, то распределение их уже было готово на премии членам правительства за самоотверженную работу по спасению отечества. Разумеется, без опубликования. Чтобы не было кривотолков - мне тоже выделялся куш... А вы не только казнили Мордасова, но в грозной передаче по стерео обвинили правительство, что в его среде благоденствуют дураки, бездарности и предатели. Вы нагнали ужас на правительство, полковник Гамов, вот истинное отношение к вам.

- Отношение ясно... А действия?

- Я уже говорил о них. Отъединить вас всех от вашего корпуса. Публично наградить званиями, орденами, осыпать хвалебными словами - и разослать в разные места. А ваш корпус - не отбирая наградных денег, сейчас это невозможно - разоружить и раскассировать.

- И действия ясны. Кто назначен осуществить их?

- Первую фазу операции - я. В смысле - отделения вас от солдат и запудривания вам мозгов восхвалениями... Разъединенные эшелоны двинуть в разные города.

- Вы не очень исправно осуществляете свою задачу, Вудворт...

- Наоборот - с усердием! Но не ту задачу, которую мне поставили, а ту, какую я сам определил себе. Все эшелоны движутся в Забон. Все оружие сохранено в каждом эшелоне. Вместо запудривания ваших мозгов точно нарисовал, что вас ожидает.

- Вудворт, чего вы хотите?

Вудворт, конечно, ждал такого вопроса. И конечно, десятки раз уже повторял в уме ответ, но вдруг так разволновался, что не сразу мог ответить - как-то по-детски открыл рот и снова закрыл. Но уже в следующую минуту он справился с волнением.

- Гамов, возьмите верховную власть в стране!

Все; что Вудворт говорил до этой минуты, закономерно подводило к тому, что он призовет к противодействию правительству. Но что он так открыто сформулирует программу переворота, никто ожидать не мог. Гамов хмуро глядел на Вудворта - бледные щеки аскета залил жар.

- Взять можно только то, что дают. Пока что никто не предлагает мне верховной власти, Вудворт!

- Послушайте меня, Гамов! - страстно воскликнул Вудворт (я и помыслить не мог, что этот чопорный, холодный человек способен возвысить голос до крика). - Страна катится к гибели, ее надо спасать. Страной правят дураки и циники, их надо вышвырнуть с мостика. Это сможете сделать только вы, Гамов! Ваши передачи кричали о наших безобразиях, они звали каждого мыслить, а не верить лживым словам. Таково было их действие, их спасительное действие! Маруцзян слишком поздно сообразил, что они несут не только успокоение - хоть какие-то есть успехи, но взрывной запал - почему у других командиров нет таких успехов? С какой радостью он оборвал бы ваши дальнейшие передачи! Но народ жаждал ежедневных сводок о ваших боевых операциях, умолчание о них вызвало бы всеобщее возмущение. Гамов! Власть валится из рук Маруцзяна и маршала, они сами чувствуют, что сидят на пороховой бочке и что к бочке уже подносят огонь. Уж если я поверил в вас, Гамов!.. Вы ведь помните наши споры!.. Народ с восторгом примет известие, что именно вы правите страной, головой отвечаю!

- А если вам придется ответить головой до смены правительства? Услышал кто-нибудь ваши речи...

- Нас окружают верные люди. В частности, проводники вашего вагона... Лучших телохранителей вам не подобрать, я сам проверял их.

- Телохранители? - Гамов поднял брови. - Позовите их, хочу посмотреть, что за люди.

Вудворт нажал кнопку вызова. Но вместо проводника в дверях показался Варелла, а за ним еще два наших солдата. Вудворт окаменел. Это мелочь, конечно, - смена нескольких солдат, когда речь шла о смене правительства страны. Но ошеломление, в которое на мгновение впал Вудворт, было так забавно, что мы не удержались от смеха.

- Каждый делает свое дело, Вудворт, - сказал Павел. - И я не знал, с чем вы явитесь в салон. Новый "вариант Мордасова" заранее не исключался. Григорий, - обратился он к Варелле, - где люди командующего эшелоном?

- В его вагоне. Мы их вежливенько попросили туда. Оружие у них забрали, - весело сообщил Варелла.

По знаку Павла солдаты удалились. Теперь хохотал и Вудворт. Он впал в восторг. Он видит в предусмотрительности капитана Прищепы готовность к действиям. Он радуется, что его самого могли разыграть "по варианту Мордасова", если бы он задумал что преступное.

- А разве вы не задумали преступление? - иронически поинтересовался Пеано. - Меня учили, что свергать законное правительство - преступление.

Вудворт мигом стал серьезным.

- Нет, майор. Не преступление, а благородный поступок. Спасение государства, избавление народа от жадных ртов, сосущих его. И ваше личное спасение от мести ваших высоких родственников. - Он повернулся к Гамову. - Я не жду немедленного ответа, полковник. Я обрисовал вам ситуацию и торжественно заверяю, что если вы захотите спасти государство, то я с вами. Теперь я удаляюсь в свой вагон и буду ждать вашего вызова.

- Подождите. Ответьте еще на один вопрос. Вы не разоружили и не разъединили корпус. Скрыть, что вооруженный корпус в полном составе движется в Забон, невозможно. Вы продумали заранее оправдание.

- Конечно. Я скажу, что попытка разъединить и разоружить корпус привела к волнению. Меня предупредили, что могу применять любые меры, лишь бы они не вызвали бунта. Вот и укажу, что нарастал мятеж. Похвалы не жду, но и кары не опасаюсь.

- Идите пока к себе, - сказал Гамов.

Вудворт опять был тем, каким его знали раньше - церемонным, даже чопорным. Он поклонился сухо и вежливо, словно была приятная беседа, а вовсе он не уговаривал нас поднять восстание в государстве. Гамов задумчиво смотрел ему вслед.

- Вот уж от кого не ожидал такого преображения! Что ответим на его рискованное предложение?

- Отвечать будете вы, - возразил я. - А мы займемся своими неотложными делами. У меня появились кое-какие соображения, я бы хотел обсудить их с операторами и Павлом Прищепой.

- Мы готовы, - быстро ответил Пеано.

Гамов помолчал, раздумывая.

- Мне кажется, вы уже решили за меня. Не рано ли? Я ведь еще не дал ответа Вудворту.

- Вы уже продумали свое решение, Гамов. С нас достаточно ваших мыслей. Будем переводить их в практические дела.

Гамов встал.

- Тогда не буду вам мешать. У Семипалова, уверен, уже разработана диспозиция и динамика не хуже тех, при помощи которых он так блестяще вел наши полки на прорыв из окружения.

- Постараюсь, чтобы было не хуже, а лучше тех.

- И я займусь неотложным делом - посплю. - Гамов пошел к двери и остановился. Он что-то хотел сказать и не решался - редкий случай у этого человека. - Семипалов, скажите... Нет, лучше потом.

- Лучше сейчас. Нас ждут трудные расчеты. Не хочу забивать голову мыслью, что у вас какие-то нерешенные вопросы ко мне.

- Тогда скажите - вы ревнивы? - Он поспешно добавил: - Не поймите меня превратно. У вас красивая жена... Хочется чисто академически узнать, как держатся мужья, имеющие таких жен?

- Да, я ревнив! - отрезал я. - И даже очень. Я скор на драку за Елену! Надеюсь, вы не собираетесь отбивать у меня жену?

- Можете быть спокойны! Женщины не моя стихия. Красивые - тем более. - Гамов засмеялся и вышел из салона.

Никто из нас четверых, оставшихся в салоне, не понял странного вопроса Гамова.

Я уже говорил, что Гамов видел в своей сложной игре с судьбой на много ходов дальше любого своего противника. Скоро все в этом убедились - и друзья, и враги. Но что он заранее рассчитывает победные ходы в ситуации, которой еще нет, которая почти неосуществима, о которой и помыслить почти невозможно - нет, о такой его способности даже самые верные его поклонники не догадывались.

А был именно такой случай! Он мысленно видел несуществующую, маловероятную ситуацию - ее надо было еще сотворить в нескором будущем - и рассчитывал для той далекой ситуации точные ходы, наповал сражающие противника.

10

Когда мы подъезжали к вокзалу, Гамов вдруг разнервничался.

- Семипалов, вы уверены, что все предусмотрели?

- Абсолютно все и даже немного сверх того.

В отличие от него я был спокоен. Он видел грядущее много лучше меня. Но в том, что меня окружало, я разбирался точно.

Мы ехали из Забона в Адан захватывать власть.

Конечно, причины поездки на официальном языке звучали по-иному. Командование корпуса, объединившего добровольные дивизии "Стальной таран" и "Золотые крылья", вызывали в правительство для отчета о боевых действиях в тылу врага.

Гамов уединился в купе - еще раз поправлять доклад. Мы со штабными работниками и Прищепой в последний раз прикидывали, где у нас позиции послабее и где прочней. Если изъяны в наших расчетах и имелись, то не такие, что могли существенно повредить плану.

Еще до полуночи мы разошлись по своим местам. Я спал эту ночь спокойно. Думаю, что и Пеано с Гонсалесом не терзались сомнениями, прогоняющими сон. О Павле Прищепе этого не скажу. У него ночь - лучшее время для связи со своими людьми в столице, он в Забоне до утра разговаривал с ними по своему загадочному аппарату.

Утро в Адане было нерадостное. Гамов, выйдя из вагона, хотел пойти пешком - посмотреть на людей, послушать их голоса. Но Павел с Пеано запротестовали. В решающий час нельзя пренебрегать осторожностью. Мы хорошо подготовились, но как подготовились противники? Людей мы увидим из машин и голоса услышим, не выходя на тротуары.

Я хорошо помнил довоенный Адан - прекрасный город, населенный веселыми и добрыми жителями. По его широким проспектам густо двигались оживленные мужчины и женщины, в скверах бегали радостные детишки, в роскошно убранных магазинах было полно товаров и покупателей. И следа былого довольства не виделось в мрачном городе. Мне показалось, что даже солнца теперь в Адане меньше, чем раньше, - впрочем, солнца вообще не было, небо затягивали тучи. Три четверти магазинов были закрыты и темны, у открытых змеились очереди молчаливых людей. Больше всего меня поразило отсутствие детского гомона, так отличавшего раньше дневную жизнь столицы. Конечно, мы знали, что много детей вывезено во внутренние области, но одно знать, что детей нет, другое - почувствовать их отсутствие.

О нашем приезде в Адан не сообщалось, и люди в очередях равнодушно провожали глазами наши машины. Среди прохожих я увидел и наших солдат в гражданских костюмах - отпускники, задержавшиеся в столице при поездке на родину. Они не подавали виду, что узнают нас. Павел Прищепа хорошо исполнял свою службу.

В приемной нас встретил Вудворт.

- Правительство уже два часа заседает. Маруцзян встает рано, все к этому приспосабливаются. - Он понизил голос: - Капитан, все по плану?

- Оптимально, - ответил Павел.

В зал заседаний мы вошли гуськом - впереди генерал Прищепа, за ним Гамов, я, Пеано, Гонсалес, Павел Прищепа и несколько наших офицеров, я их не называю, они не были посвящены в заговор.

Все члены правительства встали, когда мы вошли. Маруцзян и маршал Комлин пожимали наши руки, Вудворт громко называл наши фамилии и воинские звания. Когда очередь дошла до Пеано, Маруцзян недобро поглядел на него, но сказал совсем не то, что говорили его глаза:

- Счастлив видеть тебя здоровым, племянник!

Пеано засиял самой ослепительной из своих улыбок.

- Тысячу благодарностей, дядя!

Нас посадили за отдельный стол. Всего в зале было три стола - большой, вдоль торцовой стены на возвышении вроде сцены, второй еще длинней, от главного входа в зал до другой торцовой стены - там тоже была дверь, - третий у глухой стены напротив главного входа. За первым столом сидело правительство, за вторым вызванные чиновники, третий отвели нам. Вел заседание сам Маруцзян. Министр энергетики докладывал о производстве сгущенной воды.

Я не узнавал Маруцзяна. Не было в стране человека всем столь известного. Его красочные портреты, его фотографии, его стереоснимки висели в каждом учреждении, на перекрестках улиц, в квартирах. Мы навеки отпечатывали в памяти образ невысокого, плотного человека, круглолицего, толстощекого, с коротким - картошкой - носиком, с поросячьими, но проницательными глазками. Помнили и его голос - торопливый, шепелявый, то взрывающийся гневными выплесками, то опускающийся до льстивого уговаривания. Мало что осталось в Маруцзяне от того всем известного, знаменитого человека. Тот,- прежний, казался всегда лет на десять моложе своего возраста, этот был на десяток лет старше себя. Вел заседание правительства осунувшийся, похудевший, посеревший старик с потухшими глазами. Только голос напоминал прежний, так же взвизгивал в патетических местах, так же шепелявил, когда не торопился. Нелегко, очень нелегко далась война нашему сверх всяких заслуг прославленному главе правительства!

А маршал Комлин нисколько не переменился. Такой же усатый, пучеглазый, резкий в движениях, он, сидя рядом с Маруцзяном, подавал тем же громким категорическим голосом реплики. Он не умел ни обсуждать, ни рассуждать, каждое его слово звучало командой. И он помолодел, а не постарел! Война оживила его, уже прошедшего пик человеческого расцвета. У него распрямились плечи, пуще встопорщились седые усы, поблескивали глаза. Он впадал во вторую молодость, наш славный маршал, глава вооруженных сил. Только ума у него не прибавилось - и это становилось ясно из каждого выкрикиваемого слова.

- Положение очень сложное, но будем напрягать все силы, - так закончил министр энергетики свой доклад о сгущенной воде.

- Да, постарайтесь, пожалуйста! - устало выговорил Маруцзян. - Без энерговоды не отразить нового наступления врага.

- На двадцать процентов дать больше! - выкрикнул маршал. - Нет, в полтора раза! В полтора раза - будет точка в точку!

- Сделаем все, что можно, - неопределенно пообещал министр.

Маруцзян вызвал метеогенераторное управление. У среднего стола приподнялся наш старый знакомый Казимир Штупа. Для меня было приятной неожиданностью, что этот скромный, отлично воспитанный военный метеоролог удостоился докладывать правительству. Впрочем, о его докладе я бы не отозвался так хорошо, как о нем самом. Доклад был безрадостен. Метеорологическая агрессия врага все усиливается. Кортезы строят в Родере и Ламарии мощные генераторные станции. Когда они заработают, Кортезия получит господство в атмосфере. И сейчас океан в нераздельном владении кортезов, они куда свободней нас задают направление циклонам. Их метеостратегия проста: весной не допускать на нашу территорию влагонасыщенных туч, летом заливать наши поля непрерывными дождями. Мы пока успешно сопротивляемся: весной обеспечили дожди на всех засеянных землях, сейчас противодействуем вторжению больших циклонов. Но полностью исключить их не можем. Сбор хлебов в этом году будет происходить при обильных ливнях.

- Короче, урожая не будет, - скорбно проговорил Маруцзян.

- Будет, но меньше нормального, - осторожно поправил Штупа.

Маршал яростно ударил кулаком по столу:

- Меньше или больше урожай, армию обеспечить хлебом! Не позволю уменьшать военные пайки!

- Успокойтесь, маршал, - сказал глава правительства. - Снабжение армии останется на прежнем уровне. Но гражданские пайки еще сократим. Прискорбно, но не вижу другого выхода.

Маршал успокоился так быстро, как перед тем рассердился. Снабжение гражданского населения его не интересовало.

- Теперь послушаем наших героев, - Маруцзян улыбнулся нам. - Докладывать будете вы, полковник Гамов?

- Начните доклад с того, почему игнорировали мои приказы и директивы правительства! - опять взорвался маршал.

Маруцзян поморщился. Маршал нарушал обговоренный сценарий. Лидер партии максималистов долго шел к власти извилистыми путями и хорошо приспособился к тому, что называлось в учебниках "стратегией непрямых действий". Даже на вершине государства он недолюбливал атаки в лоб. И хотя командир корпуса, пока еще лишь полковник, в этом зале казался фигурой незначительной, Маруцзян не изменил своей гибкой политике. Он милостиво кивнул Гамову. Он все же нервничал: надо было слушать не чиновных лакеев, а своих врагов - он не сомневался, что это так.

- Начните с ваших побед, полковник. Это будет приятным и для вас, и для нас началом.

Павел Прищепа вытащил из портфеля большой блокнот и раскрыл его. Я увидел через плечо, что это вовсе не блокнот, а приборчик, похожий на тот, что он давал мне. Только на том была единственная цифра 77, а здесь цифр было около сотни. Павел ткнул в одну из цифр, и по внутренней стороне крышки побежали светящиеся слова. Он ткнул в другую цифру, появились новые. Я шепотом спросил:

- Идет по плану?

Павел ответил тоже шепотом:

- Вокзал в наших руках, стереостанция тоже. К казармам войск безопасности подкатили тяжелые вибраторы в грузовиках.

- Телефоны и электростанции, Павел?

- Пока нет. Но по твоей диспозиции мы захватываем их после стерео и казарм. Время еще есть.

Гамов в это время показывал, что не собирается плясать под музыку главы правительства, а намерен разыграть собственный танец.

- О наших победах говорить не буду, они известны сегодня всем в стране! И к тому же они гораздо меньше, чем могли бы быть. А меньше потому, что мы не получили поддержки от нашей армии, нас бросили на произвол судьбы. Совершена государственная измена - хорошо оснащенную дивизию сознательно обрекли на уничтожение.

- Да что вы говорите? - вскипел маршал, вскакивая. - Кто вы такой, что осмеливаетесь бросать мне в лицо чудовищные обвинения?

- Я командир корпуса, объединившего две дивизии, преданные верховным командованием, и собственной кровью, собственным мужеством проложившего себе обратную дорогу на родину.

- Самозванец вы, а не командир! Сами себя назначили. Никогда вам не бывать ни генералом, ни командиром корпуса!

Что разговор с командованием непокорного корпуса будет несладким, Маруцзян догадывался. Но что Гамов сразу начнет с обвинений, а маршал безобразно взорвется, судя по всему, было непредвиденным. Маруцзян показал, что недаром в свое время обогнал в беге к власти всех своих противников и столько лет прочно держал в руках добытую власть. Он прикрикнул на Комлина:

- Прекратите, маршал! Запрещаю вам говорить без моего разрешения! - И почти вежливо обратился к Гамову: - Очень серьезные обвинения, полковник. Но есть ли у вас столь же серьезные основания для них? На любой войне бывают успехи и неудачи. Но разве допустимо все неудачи приписывать предательству и изменам? А воинскому умению, храбрости солдат, таланту командиров вы не отводите своей доли? Тогда почему ваш сосед генерал Коркин, которого мы разжаловали, сдал свою дивизию в позорный плен, а вы в условиях еще более тяжелых, чем у него, одерживали одну победу за другой?

Он, конечно, умел спорить, глава нашего правительства. И на какие-то минуты в этом осунувшемся старике возродился прежний лидер, мастерски высмеивавший противников, ставивший перед ними вопросы, на которые имелись лишь желаемые ему ответы. И сейчас он верил, что легко опровергнет любые обвинения Гамова, а потом и накажет полковника за то, что тот осмелился необоснованно обвинять.

Гамов не успел ответить, как в зал вошел начальник охраны правительства, низенький полковник в очках, Морохов, так его звали, мы часто видели его по стерео во время дворцовых банкетов. Маршал раздраженно прикрикнул на него:

- Я не вызывал тебя! Уходи, заседаем!

Но Морохов игнорировал окрик.

- Маршал, у нас авария. Вся связь отключена.

- Отключена? - удивился Маруцзян. - Почему отключена?

- Что-то случилось на центральной станции. Все каналы на город перестали работать.

- Так что стоишь? - Маршал, несмотря на запрещение Маруцзяна, все больше свирепел. - Иди и налаживай связь. Даю полчаса на исправление - и ни минутой больше!

Морохов исчез. Гамов продолжал прерванную речь:

- Вы требуете обоснованных обвинений? Обвинения будут убедительные. Изменник и предатель Мордасов...

На этот раз не выдержал сам Маруцзян;

- Полковник, выбирайте выражения! Вы не в домашнем кругу сплетничаете о знакомых, а докладываете правительству. Мы еще расследуем ваше обращение с нашим посланцем. За многие поспешные и преступные действия придется нести суровую ответственность.

Гамовым овладевал так хорошо мне знакомый приступ бешенства. Я встревожился, не сорвется ли он раньше времени. Но он сдержался, только глаза его зловеще засверкали и в голосе зазвенело железо.

- Вы правы, уважаемый председатель Совета Министров, за преступные действия надо нести суровую ответственность. И я уверен, что все виновные понесут ее. Я долго подбирал слова, которые точней всего характеризуют Мордасова. И остановился на самых объективных - предатель и изменник! - Гамов резко повысил голос, пересиливая поднявшийся в заде гул: - Да, предатель и изменник! Но не он один, а и все те, кто его выдвигал и поддерживал. И тому доказательством документ, очутившийся в наших руках. - Он поднял вынутую из кармана бумагу. Все в зале, кроме нас пятерых, сидевших отдельно - мы знали, о чем он будет говорить, - уставились на нее как завороженные. - Сейчас я оглашу его, но предупреждаю: моему чтению попытаются помешать скрытые предатели, также находящиеся в этом зале. Любую такую попытку со стороны любого человека буду расценивать как самообвинение, как признание в соучастии в измене и предательстве.

Он обводил злыми глазами зал, в зале каменело глухое молчание. Даже маршал не осмелился подать громкую реплику.

- Продолжаю. Мордасов прилетел в расположение Корпуса, чтобы отобрать у солдат тысячекратно заслуженные ими крохотные денежные награды. Для чего? Чтобы они усилили оборону родины, так он сказал. Ради усиления обороны родины он примирялся с тем, что боевой дух корпуса сильно упадет перед решающими битвами за вызволение. Он готов был пожертвовать нашим корпусом ради более высоких целей. Каковы же эти высокие цели? Вот они, в этой бумаге! Отбираемые им деньги предназначались для раздачи высшим сановникам государства. Маршалу Комлину выделялось два миллиона калонов, главе правительства...

Маршал вскочил и заорал:

- Стража! Стража!

В зал проскользнул Морохов, ожидавший за дверью вызова.

- Полицию безопасности! - ревел маршал, грозно топорща седые усы и бешено вращая глазами. - В тюрьму молодчиков, всех в тюрьму!

- С полицией безопасности нет связи, - ответил Морохов. - Связь не удалось наладить.

- Как не удалось наладить? Я же дал указание, чтобы наладили! Как же не удалось, если я дал указание, чтоб удалось! - бушевал маршал. - Вы получили мое указание, отвечайте?

Даже у таких верных служак, как полковник Морохов, временами отказывает дисциплина.

- Отвечаю. Получил очень ценное указание. Но ни один телефонный аппарат не отреагировал на ваше указание, маршал.

Маруцзян не отрывал колючих глаз от спокойно стоявшего Гамова. Артур Маруцзян был слишком опытным политиком и достаточно умным человеком, чтобы понимать, что только сумасшедшие могут просто прийти на заседание правительства и бросить ему обвинение в измене. В грозном хладнокровии Гамова таилось нечто большее, чем дурной характер нескольких удачливых, но чересчур возомнивших о себе командиров. Уверен, что в мозгу Маруцзяна проносились тысячи тревожных картин - возмущение армии, восстание народа... Но за окнами не слышалось ни криков толпы, ни грохота электроорудий, ни визга резонаторов. Из комнат дворца тоже не доносилось шума. Обрыв связи с городом мог возникнуть в результате обычной аварии. Маруцзян всю свою жизнь отвечал на любой удар еще более жестоким ударом. Гамова надо было любыми средствами заставить молчать. Маруцзян приказал начальнику стражи:

- Полковник Морохов, вызовите внутреннюю охрану. Пусть снимут всех свободных солдат на всех постах и срочно сюда с оружием!

- Внутренняя связь дворца тоже не работает, - был ответ.

Маруцзян побелел, у него перехватило дыхание. Внутренняя связь во дворце была автономна. Никакая авария в городе не могла вызвать такую же аварию во дворце. Маруцзян бросил быстрый взгляд на маршала. Маршал ничего не понимал. Он с недоумением оглядывался, пожимал узкими плечами с роскошными погонами и горестно бормотал:

- Как же не получилось, если я дал указание, чтоб получилось?

Маруцзян распорядился:

- Полковник, пройдите сами по залам дворца и собирайте всех, кто попадется. Срочно, полковник, срочно!

- Слушаюсь! - Полковник повернулся к двери.

Но еще до того как он вышел, в зал стал входить наш вооруженный отряд. Впереди вышагивал ухмыляющийся Варелла, среди других я увидел сержанта Серова и Сербина. Отряд прошел к столу правительства, за каждым министром встал солдат с ручным резонатором, за спинами Маруцзяна и маршала встали по двое. Все совершалось в мертвом молчании зала. Маршал, совладав с ошеломлением, вскочил и заорал на Вареллу, остановившегося за его спиной:

- Кто такие? По какому праву? Вон отсюда! Под арест! Я маршал, и я приказываю!..

Варелла правой рукой прижал к груди маршала ручной резонатор, а левой сорвал с него один за другим оба пышных погона.

- Ты уже не маршал, а старый дурак! Садись и помолчи. Не то одно нажатие кнопки - и будешь крутиться на полу!

Маршал хорошо знал, как действуют резонаторы. Он опустился на стул и обхватил лицо руками. Плечи его, освобожденные от эмблемы высокой власти, судорожно тряслись. Старый воин молчаливыми слезами оплакивал свое унижение. Гамов спокойно заговорил:

- Маруцзян, вам ясна ситуация?

Главе правительства понадобилась почти минута, чтобы справиться с отказавшим вдруг голосом. Выдержки и собственного достоинства у него было гораздо больше, чем у маршала. Он ответил Гамову таким же спокойным голосом:

- Устроили путч! А что дальше, разрешите узнать?

- Дальше вы откажетесь от поста главы государства. И не просто откажетесь, а передадите мне этот пост.

- Что будет потом? Вручите меня суду, как делают все узурпаторы с. побежденными противниками? Предъявите обвинение в измене и прочих провинах, которые с усердием высосете из своих пальцев?

- Что будет с вами, зависит от вас, Маруцзян. Если без лишнего шума откажетесь от власти, обещаю суда не устраивать.

Маруцзян обвел глазами зал. Все безмолвно сидели на своих местах. Он обернулся на двух солдат, каменно возвышавшихся за его спиной. На скуластом лице Маруцзяна обрисовалась злая улыбка.

- Нет, полковник Гамов, не дам я вам радости легкой передачи власти. Захватывайте ее насильно, а меня отдавайте под суд. На суде я выскажу, что знаю о вас. Посмотрим, удастся ли вам обосновать на открытом процессе идиотские измышления.

Тогда рядом со мной поднялся Пеано и подошел к столу правительства, вынимая из кармана самое страшное оружие ближнего боя - точно такой же импульсатор, из какого Гонсалес располосовал Мордасова. Вдруг снова страшно побелев, Маруцзян непроизвольно приподнялся. Пеано остановился перед Маруцзяном.

- Дядюшка, вы меня знаете, и я вас знаю. Вы соображаете очень быстро, и поэтому я даю вам ровно одну минуту, чтобы принять все условия полковника. Если на исходе этой минуты мы не услышим ваше громкое "да", я развалю вас на четыре куска. И сделаю это с удовольствием, можете мне поверить.

- Негодяй, ах какой негодяй! - прошипел Маруцзян. - Ты все это подстроил, я знаю! Какой же я дурак, что отправил тебя на фронт, а не засадил в тюрьму, как надо было!

- Полминуты прошло, - зловеще предупредил Пеано и стал поднимать импульсатор. - Считаю медленно. Один, два, три...

- Да, да, да! - истерически прокричал Маруцзян. - На все - да! На все ваши проклятые условия - да! Опусти пистолет, Альберт!

Пеано спрятал импульсатор и не спеша пошел на свое место.

- Теперь остается зачитать перед стереокамерой отречение от власти, - сказал Гамов.

В глазах Маруцзяна засветилась надежда. Он всегда умел ловко находить неожиданные ходы в сложных ситуациях. Не подарит ли ему судьба и сейчас такую спасительную возможность?

- Мне нужно время обдумать текст отречения...

- Отречение уже написано. Вудворт, подайте его.

Вудворт вышел из-за второго стола, где сидел, и вручил Маруцзяну текст. Ненависть исказила маловыразительное лицо Маруцзяна.

- И вы, Джон? - сказал он горько. - Так умри же, Артур Маруцзян, величайший из лидеров славной партии максималистов!

- Никто не требует вашей смерти, - заметил Гамов. - Отречение от власти еще не смерть.

- Говорю фигурально! - огрызнулся Маруцзян. - Я так полагался на его верность, столько добра ему делал! А он предает меня!

- Не предаю, а перехожу в стан тех, кто может стать спасителем нашей страны, которую вы довели до упадка и опустошения, - чопорно сказал Вудворт.

Маруцзян зло махнул на него рукой и погрузился в текст.

- Сильно, сильно! - сказал он. - Но раз я уже сказал "да"... Теперь немного отдохнем и поедем на стерео.

- Стереооператоры уже здесь, - сказал Вудворт.

Если бы взглядом можно было обжигать, то от взгляда, который метнул в Вудворта Маруцзян, тот вспыхнул бы как щепка в бензине.

Стереооператоры вкатили в зал свою аппаратуру. Маруцзян встал перед камерой. Пеано негромко сказал:

- И пожалуйста, дядюшка, никаких иронических или трагических интонаций, не адекватных тексту ухмылок и прочего, на что вы так искусны в речах. Не отягчайте свое дальнейшее существование, дядя!

Маруцзян не удостоил племянника ни реплики, ни взгляда. Он и без указаний со стороны понимал, что не стоит отягчать свое существование. И внятным спокойным голосом известил страну, что ради активизации военных действий, ради наведения порядка в тылу, ради улучшения жизненного уровня населения он решил сложить со своих усталых плеч верховную власть и вручить ее более молодому, энергичному, более удачливому вождю. Отныне главой правительства он объявляет беспартийного полковника Алексея Гамова.

Стереооператоры перевели камеру с Маруцзяна на Гамова. Если кто-нибудь из нас ожидал, что Гамов произнесет первую из тех ярких речей, какими он впоследствии часто полонял слушателей, то он ошибся. Гамов сухо и кратко информировал страну, что власть принял, что будет срочно изучать обстановку и после этого объявит состав своего правительства и программу действий.

Я приказал увести Маруцзяна и его министров. Когда мимо меня проплелся - его поддерживал под руку все тот же Варелла - пошатывающийся маршал, я услышал его горестное бормотание:

- Я же дал указание, чтобы получилось! Почему не получилось?

Мне показалось, что маршал совсем спятил со своего не очень обширного ума. Будущее показало, что я ошибался.

Ко мне подошел Гамов. Он вовсе не выглядел радостным. После удачного захвата власти новые правители, так мне представляется, должны демонстрировать если не ликование, то удовлетворение. Возможно, впрочем, что Гамов уже был всеми мыслями в трудном будущем.

- Эс швиндельт, - сказал он на не знакомом мне языке и пояснил: - Голова кружится! Такой скачок в неизвестное! - Он, протянул мне руку. - Спасибо, Семипалов! Не знаю, что вышло бы из нашего заговора, если бы не вы!

Я принял благодарность как должное. Захват власти был разыгран по моему сценарию.

процедура огонь и лед для лица

---

Пользователь, раз уж ты добрался до этой строки, ты нашёл тут что-то интересное или полезное для себя. Надеюсь, ты просматривал сайт в браузере Firefox, который один правильно отражает формулы, встречающиеся на страницах. Если тебе понравился контент, помоги сайту материально. Отключи, пожалуйста, блокираторы рекламы и нажми на пару баннеров вверху страницы. Это тебе ничего не будет стоить, увидишь ты только то, что уже искал или ищешь, а сайту ты поможешь оставаться на плаву.

---

---

Пользуйся браузерами Yandex, Firefox, Opera, Edge - они правильно отражают формулы, встречающиеся на страницах, как в десктопном, так и в мобильном вариантах.

Отключи на минуту блокираторы рекламы и нажми на пару баннеров на странице. Тебе ничего не будет стоить, а сайту поможешь материально.

---