Часть III. Перелом

1

- Гамов! Расправа с пленными - позор для нас. - Такими словами я открыл Ядро. Джон Вудворт глядел в сторону: возмущенный, как и я, он не хотел ссориться с Гамовым. Готлиб Бар и Альберт Пеано показывали сокрушение, сокрушенным - в меру своей природной вежливости - выглядел и Штупа. Прищепа и Омар Исиро изображали бесстрастность. Аркадий Гонсалес сиял, красивое лицо стало даже красивей - я отвел глаза, не всякая красота восхищает. А министр Милосердия выдумал себе мину, не отвечавшую ни обстановке, ни его министерским функциям - выражал на своем уродливом лице что-то кисло-сладенькое: нехорошо, очень нехорошо, но я все же, что мог, сделал.

- Жду ответа, диктатор. И от того, приму ли ваш ответ, зависит, останусь ли в вашем правительстве.

Это был вызов - и Гамов принял его. Он не сомневался в победе надо мной. И не только в большой победе, подводящей итоги всем спорам и делам, но и в сегодняшней, маленькой, нужной лишь для того, чтобы сломить мое неожиданное сопротивление и обеспечить дальнейшую покорность его верховной воле.

- Понимаю ваше возмущение, Семипалов. Скажу сильней - рад вашему возмущению, - таким парадоксом он начал свой ответ. - Если даже вы потрясены и негодуете, то как потрясены и негодуют враги. И вы только возмущены, а у них добавляется страх! Они возмущены и устрашены! Состояние, нам единственно желанное в них!..

- Неклассические методы войны, - съязвил я. - Но согласитесь...

И тут он нанес удар, против которого я не имел защиты.

- Не соглашусь! И напомню об одном вашем разговоре, очень важном и очень ответственном разговоре. Не описываю всех обстоятельств, но вы тогда сказали: если бы враги знали, какие силы сопротивления развязывает их военная акция, какие демоны мести обрушатся на них, какую ответную реальную беспощадность вызовет их словесная угроза беспощадного обращения с мирным населением... О, если бы они это знали, так сказали вы, то никто не осмелился бы и слова угрожающего пискнуть. Так вы говорили, Семипалов! Только этим, только внезапным озарением разума, вдруг распознавшего ваши угрозы, я могу объяснить их внезапное отступление от Забона. Может быть, предположите другие причины, Семипалов?

Он безжалостно показывал, какие следствия не только для врагов, но и для нас самих произвели угрозы, придуманные мной лишь как обманная акция. Не обманная акция, а программа действий, ибо без них угрозы останутся лишь ораторскими изощрённостями, так он сказал мне на аэродроме. Он снова и снова возвращался к моей игре с Войтюком - и бил тем, что отказывался видеть в ней только игру. И назвать Войтюка не желал - не все члены Ядра знали о нем.

2

Природа, на время освобожденная от насилия над собой, разгуливалась по собственным законам. Океан, безжалостно обираемый в недели сражений, сейчас отдыхал - свободное его дыхание густыми массами туч разносилось по старым воздушным путям.

Мне тяжело описывать те осенние месяцы. Наступило царство Гонсалеса. Все утренние известия завершались его появлением на стереоэкранах. Он извещал, сколько преступников сдались добровольно за прошедший день, сколько убитых, сколько захваченных. Раза два в неделю на стерео показывался и Пустовойт и повторял все одно и то же: повинную голову меч не сечет, тех, кто сдается добровольно, он, министр Милосердия, берет под свою защиту: молодых и здоровых - в армию, больным - лечение, негодных для войны на посильные работы.

Операция "Очищение" поначалу шла вяло. Вылавливались городские шайки, блокировались убежища банд. Перелом наступил, когда осень дождливая превратилась в осень холодную. Выпал первый снег - пока еще естественный, а не метеогенераторный. Праздник первого снега, традиционные торжества страны, ознаменовал своей стереоречью Гонсалес. Он не был хорошим оратором, даже я, не говорю уже о Гамове, владел словом лучше. Но содержание речи не нуждалось в украшении голосом и жестами, оно и без того разило грохотом уши тех, к кому обращался министр Террора.

- Объявляю неделю тишины и раздумья, - говорил Гонсалес. - В эту неделю полиция и армия не производят никаких операций по вылавливанию бандитов, а вы, бандиты и пособники их, на кратком недельном покое обдумайте свою дальнейшую судьбу. После недели спокойствия - неделя амнистии, этой недели потребовал мой коллега, министр Милосердия Пустовойт. В неделю милосердия все, сдавшиеся с оружием, получают полное прощение либо минимальную кару. Все завершает неделя истребления, даже не неделя, а сколько потребуется. И уже не будет прощения и милосердия, самые суровые кары поразят случайно приставших к банде равноценно с главарями. Не пропустите последних спасительных дней! И не надейтесь укрыться в горных логовах, в глубинах лесов. Выморозим укрывшихся, засыплем их метеоснегами! Всей армией страны пойдем на вас!

- Я знаю, в шайках нет полного единства, - продолжал Гонсалес. - Большинство устало от разбойничьей жизни, измучено лишениями, понимает неотвратимость наказания. Но вас, большинство, терроризируют вожаки, их приспешники. Вы боитесь их? Но почему? Ведь вас много больше! Так разоружите главарей, свяжите, если сопротивляются. Нападите на сонных, если трусите бодрствующих! И несите на пункты милосердия - связанных или убитых. Вожак впереди своей банды либо тот же вожак связанный или мертвый - вот пропуск в амнистию! Повторяю: не пропустите последний день милосердия! Не отриньте последний шанс снова стать человеком из того полузвериного бытия, в которое сами ввергли себя!

Вот такова была речь Гонсалеса. Ее предварительно просматривал Пустовойт, утвердил Гамов. Гамов посоветовал и мне поработать над ней, я отказался. Это была не моя епархия - внутренний террор.

День, начавший "неделю тишины", меньше всего можно было назвать тихим. Стерео все снова и снова повторяло речь Гонсалеса, а в промежутках между речью и известиями забивало уши музыкой. Наш добрый Омар Исиро, министр информации, искренне думал, что бравурная музыка превращает черные мысли, от которых впору вешаться, во что-то радостное.

Во всяком случае, тихая неделя шла очень тревожно - и для несдавшихся шаек, и для страны, истомившейся от неспокойствия, и особенно для нас - правительства, основавшего все планы на амнистии и всеобщем успокоении.

Первый же "день милосердия" дал обильный поток "амнистеров", но его перекрыл второй, а еще больше - третий день. Плотину нерешительности прорвало. Сдающиеся так торопились, словно страшились, что последний день сдачи наступит раньше, чем его объявили. На четвертый день поток ослабел, а в последний, седьмой, день на пункты явились лишь несколько человек.

С бандитизмом в стране было покончено.

В речи к народу сразу же по завершении "недели милосердия" Гамов именно так и обозначил успех.

- Всего сложило оружие 273 565 человек, - сказал он. - Это означает, что массовый бандитизм ликвидирован. Отдельные преступления могут совершаться, от единичных преступлений не застраховано ни одно культурное общество. Но организованного бандитизма больше нет. Вдумайтесь в это! Из внутренних войск, воевавших с бандитами, мы теперь сформируем десять дивизий в помощь фронту. Не меньше дивизий дадут и "амнистеры". Какое облегчение для страны! Какое облегчение!

Он закончил речь обращением к женщинам. Воззвание к женщинам, как некий ударный аккорд, завершали почти все речи Гамова к народу.

- Милые мои подруги! Я обещал вам, что эту зиму вы будете без страха шагать по ночным улицам. Поздравляю вас: для страха оснований больше нет. И еще поздравляю многих с тем, что их соскользнувшие с честной дороги дети и близкие вновь возвращены к нормальной жизни!

На очередном Ядре Гамов изъяснялся совсем не в таких радужных тонах. Впервые он делал выговор Прищепе.

- Полковник Прищепа, вы безобразно ошиблись! Уверяли, что бандитов в стране 170-180 тысяч, а сложило оружие в одну неделю больше 270 тысяч. Как строить надежную политику на такой ненадежной разведке? А если сведения о неприятельских силах столь же точны? Может быть, стремительное продвижение маршала Вакселя к Забону объясняется тем, что трагически преуменьшили его реальные силы?

Павел признал недостатки разведки, но указал и на объективные причины просчетов. В районах военных действий у него своя агентура, и живым агентам там помогает инструментальная разведка, сеть тайных датчиков - приборы точные и надежные. Но внедрять своих агентов в бандитские шайки гораздо трудней, инструментальная разведка здесь неприменима. Наблюдать за неприятельской армией много проще, чем следить за десятком преступников, сбившихся на короткое время в одну стаю.

Гамов продолжал жаловаться, что трудно вести политику, когда неточно представляешь себе настроение народа. Ошибка с количеством бандитов лишь часть более общей ошибки - неизвестности, сколько людей поддерживают нас, а сколько против. В каждой квартире не поставишь подслушивающее устройство, в каждую семью не введешь своего агента.

- Побойтесь Бога, Гамов! - не выдержал Готлиб Бар. - Да спросите у меня, если не верите Прищепе! На заводах, на селе, в магазинах, это все мои объекты, нашу деятельность одобряют, нас хвалят.

- Вы меня не поняли, Бар. Я не утверждаю, что наша разведка уже ошиблась в оценке настроения народа. Но говорю, что такая ошибка возможна и мы можем ее проглядеть.

Гамов высказывал, уверен, давно обдуманное. Он считал, что в обществе, сцементированном единой волей, в данном случае его, Гамова, верховной волей, очень трудно распознать истинные настроения людей. Свободного обсуждения нет, борьбы партий не существует - как же узнать, о чем думает средний житель? В стране, где нет разногласия мнений, нет и точного понимания людей. Мы сами создали такую страну, но, используя достоинства единовластия, должны не забывать и о присущих единовластию пороках.

- А Фагуста? - возразил я. - А этот беспардонный демагог, которого вы почему-то опекаете, разве он не высказывает открыто мнения, отличные от наших?

- Рад, что вы наконец нашли пользу в деятельности редактора "Трибуны", Семипалов. Но Фагуста как бы узаконенный критик, всего, что мы делаем. Он - крайность. А масса - молчит. Только чрезвычайные события заставляют все население открыто заговорить.

- Информация методом провокации, - сострил Готлиб Бар. До министерского поста он считался мастером острословия, но сейчас и ему было не до острых словечек. Все же он повторил с удовольствием: - Информация методом провокации!

- Вы правы, Бар. В нашем обществе народ на откровенность надо провоцировать. Лишь чрезвычайность заставляет людей забыть о молчании. Вот почему так опасно ошибся друг Прищепа в оценке реальной мощи бандитов. И меня тревожит, что мы строим свою политику, не ведая реального настроения народа. Поразмыслите об этом.

После заседания я вышел вместе с Гонсалесом.

- Просьба, Гонсалес, - сказал я. - Только не спрашивайте, зачем мне нужно то, о чем попрошу. Пока это мой секрет. Не могли бы вы по одному моему требованию арестовать человека и держать его в заключении, пока я не прикажу его освободить, или не передам вашему суду?

Гонсалес обиделся:

- Вы, кажется, забыли, Семипалов, что в моем подчинении вся полиция и все охранные войска! Могу арестовать любого. Даже вас самого!

- В своем аресте я пока не нуждаюсь. И постараюсь не забывать, что в ваших руках вся полиция и все охранные войска.

Я мог бы попросить об аресте и Павла Прищепу, отношения у меня с Павлом были иные, чем с Гонсалесом. Но я учитывал, что репутация у Черного суда куда грозней, чем у разведки.

3

Отношения с Войтюком развивались так, как и должны были развиваться. Он стал не только угодливо слушать, но и осторожно задавать вопросы. Следующей стадией должна стать наглость. Надо было показать ему, что реальность иная: он в моих руках, а не я в его.

- Войтюк, - сказал я после его доклада о новостях в международной жизни, - не кажется ли вам, что у вас утечка информации?

Он и глазом не моргнул.

- В каком смысле - утечка информации?

- В самом прямом. Передают врагам государственные тайны.

- Полученные у нас?

- Полученные от меня.

Ему стало изменять натренированное хладнокровие.

- Кто же мог передать секретные сведения, полученные от вас?

- Вы, Войтюк. Вы передали их за рубеж.

Он все еще не верил, что разоблачен. Он помолчал, собирая мысли. Я тоже молчал. Он решил, что лучшая оборона - не соглашаться с обвинениями. Таков, очевидно, был внушенный ему стандарт оправдания - для легких случаев.

- Не могу поверить, что вы серьезно, генерал! Мне - и такое обвинение! Это же чудовищно!

- Почему чудовищно? Нормальное явление, Войтюк.

- Отказываюсь понимать! Немыслимое обвинение! Совершенно немыслимое!

- Серьезное, Войтюк, только серьезное. В остальном, повторяю, вполне нормальное. Ибо вы делали то, что должны были делать.

- Делал то, что и должен был делать?

- Именно. Раз вы профессиональный шпион...

- Генерал, я глубоко уважаю вас. Но это не значит, что готов снести любые оскорбления. Я приму свои меры.

- Примете свои меры? Какие? Вздумали мне грозить?

Он постарался взять себя в руки. Вначале он сильно побледнел, теперь краска возвращалась на щеки.

- Чем я могу угрожать вам, генерал? Я знаю свое место. Но я потребую доказательств! Все обвинения только слова, если за ними не стоят факты.

- За ними стоят факты, Войтюк. Вы понимаете, что любой начальник интересуется подсудностью своих подчиненных, особенно занимающих такие ответственные посты, какой вы занимали сперва у Вудворта, а теперь у меня. Ваш покаянный лист меня разочаровал, Войтюк. Вы забыли упомянуть в нем о полученном вами подарке - изумрудном колье, фамильной драгоценности старинного рода Шаров. И преподнес вам это колье сам Ширбай Шар, министр его величества Кнурки Девятого. Очень важные сведения надо было передать Ширбаю, чтобы он расстался с фамильной драгоценностью.

Войтюк не напрасно выбрал себе профессию, требующую не только проницательности, но и мужества. Он тревожился, пока сохранялась неизвестность, и шел в открытый бой, когда выхода не было.

- Вы не думаете, генерал, что для ценного подарка могли быть и иные причины, кроме политических?

- Бросьте, Войтюк. Это дешевый прием - намекнуть на интимные связи между вашей женой и Ширбаем. И нет вам нужды обливать грязью себя и жену. Не было у вашей жены связи с Ширбаем и не могло быть. Во-первых, вы сами не допустили бы такой связи, вы слишком для этого любите свою жену, это мне известно. И во-вторых, развратник Ширбай настолько пресыщен связями с женщинами, что за еще одну связь, даже с такой красавицей, как ваша жена, не отдаст одну из фамильных драгоценностей. Другое дело - оплата государственных секретов. За некоторые из них и драгоценностей не жалко.

- Вы говорите так, будто знаете, какие государственные секреты я передал Ширбаю Шару?

Войтюк дошел до такого спокойствия, что закинул ногу на ногу. Еще ни разу он не позволял себе подобной вольности у меня. Сознание, что имеется убийственный козырь против меня, продиктовало ему внешнюю развязность.

- Вы сами скажете, что именно передавали Ширбаю.

- На допросах у вашего друга Прищепы? Уж не собираетесь ли вы меня арестовать?

- Во всяком случае не исключаю такой возможности.

- Она исключена. Советую меня не арестовывать.

Теперь я видел его насквозь. Он был слабее, чем я думал. Такого можно брать голыми руками.

- Вот как - советуете не арестовывать? Не откажите в любезности объяснить, почему такой совет?

- Вот почему, вглядитесь получше.

Он с торжеством поднял вверх самопишущую ручку, он всегда вынимал эту ручку, когда приходил ко мне - и вел ею записи в тетради. Я с первого взгляда на нее не сомневался, что это не только ручка, но одно из тех устройств для передачи информации, какими удивлял меня Павел, когда мы сражались в окружении.

Войтюк победно выложил свой главный козырь:

- Все наши разговоры, генерал, аккуратно записывались и сейчас хранятся в надежном месте. И если меня арестуют, весь мир узнает, что заместитель диктатора был источником сведений для шпиона!

- Значит, вы признаете, что шпион, Войтюк?

- С тем важным дополнением, генерал, что вы деятельно помогали шпиону. И потому ответственность за успешно проведенный шпионаж ложится на вас. И вашей блистательной политической карьере грозит полный крах, если станет известно о вашей связи со мной.

Я сделал вид, что предался трудному размышлению.

- Хорошо, арестовывать вас не буду. Вы думаете, дело ограничится тем, что вы останетесь на свободе?

Он вообразил, что взял верх. И не удержался от торжества:

- Генерал, пора поставить все точки над i. Вы человек умный и смелый, это всем известно. И понимаете, что попали в опасную ситуацию. Но нет положения, из которого не было бы выхода. Выход предлагаю такой: продолжим так удачно начатое сотрудничество.

- В смысле?..

- Да, генерал. Вы будете снабжать меня ценными сведениями, я буду передавать их дальше.

- Вы предлагаете мне совершить измену?

- Вы уже совершили ее! Ваше сообщение, что Гамов в ярости готовит дикую расправу над целым народом, прибыло вовремя и было высоко оценено. Нордаги избежали грозившего им уничтожения. И донесение о том, что сражения на фронте прекращаются на всю зиму, а все свободные силы бросаются на ликвидацию бандитизма, тоже было своевременным и важным. Правда, вы извещали, что с речью к народу об истреблении бандитов выступит Гамов, а он такой речи не произнес.

- Гамов поручил произнести ее Гонсалесу.

- Мы так и поняли - поручил Гонсалесу. Между прочим, самому ужасному человеку в вашем правительстве!.. Итак, мы продолжаем сотрудничество, генерал. Только вместо хитрого выуживания из вас секретов, которыми вы и без того легко делитесь, я буду задавать вам осмысленные вопросы, а вы давать осмысленные ответы.

- Давайте ваши осмысленные вопросы.

Он на мгновение снова растерялся. Он все же не ожидал такого быстрого моего согласия на государственную измену.

- Так сразу, генерал?.. Ну, во-первых, новые дивизии... Сколько сформируете в течение зимы - из мобилизованных, амнистированных?.. И - сгущенная вода! Производство энерговоды на, новых заводах, расширение старых. Вы создаете свой водолетный флот, но каковы масштабы?.. Разрешите фиксировать ответы?

- Минуточку погодите. Сперва проведем одно дело. - Я вызвал Гонсалеса. - Семипалов. Рад, что узнаете по голосу. Гонсалес, я просил вас, если понадобится, выполнить одну мою просьбу. Вот эта просьба. Немедленно арестуйте Анну Курсай, жену моего сотрудника Войтюка. Обвинение предъявлю потом. Режим - одиночная камера. И никаких послаблений! Позвоните, когда возьмете ее. Пока все.

Не знаю, понял ли Войтюк, как реально раскладывается игра, но побледнел он смертельно. Он силился что-то сказать и не мог. Я встал и подошел к нему. Он отшатнулся, не поднимаясь из кресла. Он глядел на меня белыми глазами.

- Подонок ты! - сказал я. - Дерьмо собачье! Вздумал командовать мной! Одному удивляюсь - неужели в Кортезии не нашлось ни одного толкового разведчика, что воспользовались таким ничтожеством, как ты?

Он пошевелил губами, но снова не сумел ничего сказать. Я воротился на свое место и заговорил спокойно. И постарался, чтобы металл в моем голосе звучал доходчиво.

- Слушай внимательно, слизняк! Ты надумал прекратить меня в своего слугу? Мы поступим по-иному. Превращать тебя в простого слугу я не буду. Ты станешь моим рабом. Ты будешь выполнять все мои повеления - быстро, самозабвенно, энергично... Вот так будешь мне служить, проходимец! И только такое служение спасет тебя и твою жену от безмерных страданий. Что такое одиночная камера у Гонсалеса, наверное, догадываешься. Ты сказал, что Гонсалес - самый страшный человек в правительстве. Вполне согласен с тобой.

Он наконец выдавил трясущимися губами:

- Почему Анна?.. Она невиновна!

- Она виновата! Виновата хотя бы в том, что выбрала в мужья такого остолопа, как ты, шпион-неудачник. Обращение с ней гарантирует твою верность и исполнительность. Наш дорогой диктатор Гамов бредит категорией, название которой - эффективность. Каждое действие должно давать эффект - и желательно максимальный. В этом я верный его последователь. Пока твоя жена в тюрьме, ты будешь мне рабски служить. А откажешься, что ж - и ее судьба, и твоя будут горестны. Дальнейших разъяснений не нужно?

С трудом, но он уяснил свою безвыходность.

- Служить - хорошо... Но разве я могу быть вам полезен?

Я решил; что пора переходить от угроз к нормальному тону, и сменил грозное "ты" на полупрозрачное "вы".

- У вас возникли сомнения, Войтюк?

- Видите ли... Я могу передавать сведения отсюда в Кортезию. Но что я могу передавать из Кортезии сюда? Их секреты мне неизвестны... Простите, я не отказываюсь, но...

- Прощаю. Одобряю за искренность. Вы правы, каждый шпион - полупроводник. Данные, найденные им, текут только в одну сторону. Это меня устраивает. Вы будете моим личным шпионом не для того, чтобы получать секретные сведения из Кортезии, это гораздо лучше вас делают агенты Прищепы. Нет, вы останетесь источником секретнейших сведений для Кортезии: передатчиком того, о чем я захочу кортезов информировать.

Войтюк попался на том, что посчитал меня глупей, чем я был реально. Но и я совершил с ним такую же ошибку. Несмотря на то что чувства его были в смятении, он безошибочно уловил, к чему я клоню. Он медленно, словно вслушиваясь в каждое слово, проговорил:

- Генерал, если я правильно понял... Вы хотите дезинформировать кортезов?.. Передавать им через меня ложные сведения?

Я подтянулся внутренне. От того, поверит ли мне Войтюк, зависела удача задуманной операции - во всяком случае первая ее стадия.

- Нет, Войтюк, не так. Я не стану пичкать вас ложью. Все, что я передам через вас, будет правдой. И не просто правдой, а важным государственным секретом. Разве не так было до сей поры? Я снабдил вас известием, что Гамов готовит нордагам жестокую кару. И разве то, как жестоко, как неоправдываемо жестоко Гамов расправился с беззащитными пленными, не показывает, что было бы со всеми нордагами, не отведи они свои войска с нашей территории? А то, что мы прекращаем на фронте всякую активность до весны? Что не только полицию, но и армию бросаем на тотальное истребление преступности в стране? Я снабжал вас правдивой информацией, Войтюк. И впредь буду снабжать такой же.

Он постепенно отходил от потрясения.

- Но ведь это значит, генерал...

- Войтюк, вы опять ошиблись. Это значит совсем не то, о чем вы подумали. Я не предаю своей родины. Ни в одном факте, о котором вам сообщу, не будет ничего вредящего моей стране. И наоборот, всякую вредящую ей информацию, ставшую мне известной благодаря моему положению, я утаю от вас, Войтюк. Поэтому никаких данных о количестве дивизий, об энерговоде, о строящихся водолетах! Вы узнаете только то, что я сочту выгодным передать кортезам. Это будет правда, только правда, но правда, полезная для моей страны и для меня как одного из ее соправителей.

Искра разума, блеснувшая в его глазах, опять стала тускнеть.

- Не понимаю... Какой же тогда смысл?..

- Напрягите внимание, Войтюк. Повторяю: родине я не изменю, но это не значит, что я во всем согласен с диктатором. Иные его поступки вызывают раздражение - и не только у меня. Временами своей резкостью, своим крутым нравом... Короче, правитель не столь жестокий нашел бы гораздо больше возможностей для соглашения с нашими противниками.

Он наконец уловил смысл предлагаемой игры. Но интерпретировал применительно к своему уровню - и примитивно, и грубо.

- Вы правы, генерал... Правительство, возглавляемое вами...

- Не обязательно мною. Но не Гамовым.

- Да, тогда откроются иные возможности в мировой политике. Гамов на мир не пойдет, пока не уступят его немыслимым требованиям. Уверен, что влиятельные круги в Кортезии поддержат ваше благородное стремление реорганизовать правительство.

- Надеюсь на это. Так вот - информация, которую буду передавать вам, должна помочь реорганизации нашего правительства. Оказать давление на Гамова в нужном направлении! И одну такую информацию передам немедленно.

- Слушаю, генерал. - Войтюк снова вынул ручку, разложил на коленях блокнот - для видимости записи.

- Фиксируйте, Войтюк. Гамов намерен в скором времени обратиться ко всем воюющим с нами странам с официальным предложением. Он запросит условия, на которых враги согласятся замириться. Между прочим, диктатора тревожит, какова его истинная популярность в народе. Имеет ли он надежную поддержку в душах? Ему нужны чрезвычайные условия, чтобы люди высказались открыто - за они или против него?

- Понял. Создадут, такие чрезвычайные условия. Так ответят Гамову, что от него отшатнутся его сторонники! Можете считать, что союзники сделают все возможное, чтобы расчистить вам дорогу к власти.

Я сказал очень холодно - я ненавидел этого мелкотравчатого подонка, вдруг возомнившего о себе, что он может вещать голосом всех правительств, соединившихся против нас:

- Войтюк, вы преувеличиваете свои возможности. Ваше дело - передавать информацию. И не сверх того. А что решат союзники, они решат, не советуясь с вами.

- Слушаюсь. - Он мигом сбавил тон. - Будет еще информация?

- Будет. Профессиональные разведчики получают от хозяев плату. Я не спрашиваю, сколько вы получаете, Войтюк, и чем получаете - деньгами или драгоценностями для жены. Но что получаете, не сомневаюсь. Политики получают не плату от дружественных правительств, а финансовый кредит. Без денег политику вообще, а тайную тем более, не осуществить. Передайте, чтобы сумму, которую я потребую, положили секретно в один из банков Клура мелкими порциями на безымянных предъявителей.

- Вы назовете эту сумму?

- Называю. Сто миллионов диданов в ста порциях по миллиону.

У Войтюка едва не выпала ручка.

- Простите, вы сказали - сто миллионов диданов?

- Сто миллионов - в качестве первого взноса.

- Сто миллионов диданов! - бормотал он, еще не веря. - Это же десять гудов золота!

- Будем считать на банкноты, а не на золото. Бумажки легче металла. Сто миллионов мелкими порциями по миллиону диданов.

Он сумел усмехнуться:

- Мелкая порция в миллион диданов. Сто дин золота! Да такую мелкую порцию одному не унести.

- Повторяю - считайте на банкноты.

- А что передать - почему сто счетов, а не один?

- Для того, чтобы я смог сразу проверить, что деньги переведены и я могу ими пользоваться.

- Каким образом пользоваться, генерал?

- Самым простым - прийти в банк, назвать секретный шифр и получить числящуюся на этом счету сумму. Разумеется, не сам приду, а один из моих агентов, какому захочу вручить эту сумму. Так вот - ваши хозяева без промедления кладут в банк сто миллионов диданов, вы сообщаете мне секретные шифры ста счетов, а я поручаю своему агенту для проверки получить сумму, скажем, с двух-трех счетов. И буду знать, если он эти деньги получит, что вступил с союзниками в тайную связь. Но если хоть один счет окажется пустым!.. И если вообще не будет уведомления, что созданы такие счета... В этом случае, Войтюк, нет нужды ни в тайной связи с кортезами через вас, ни в вас самих.

- Иначе говоря, если на связь с вами мои начальники не пойдут, мои дни можно считать сочтенными? - уточнил он спокойно. Классические правила тайной игры - уничтожение провалившихся агентов - он шал хорошо. Я дал понять, что дальнейшая игра будет отходить от классических канонов.

- Не только ваши дни, но и всех ваших близких, Войтюк. Но почему такой пессимизм? Во-первых, служба моего нового агента, каким вы теперь являетесь, может удаться - и тогда будем заниматься подсчетом не оставшихся вам для жизни дней, а наград за удачу. А во-вторых, если не будет нужды в шпионе Войтюке, то, возможно, появится нужда в Войтюке, знатоке международных отношений. И тогда ваша камуфляжная внешность станет вашей подлинностью. Вы не допускаете такого поворота событий?

Он смотрел на меня, пытаясь оценить достоверность моих обещаний.

- Генерал, буду служить вам верой и правдой! Ибо вы на том месте, какое сегодня занимает Гамов, - самая отрадная возможность для улучшения международных отношений. Чтобы здраво судить об этом, мне не нужно быть тайным агентом, достаточно оставаться экспертом дипломатического ведомства.

Зазвонил телефон. Я взял трубку.

- Слушаю, Гонсалес. Благодарю. Да, до дальнейших распоряжений, правильно. Дальнейшие распоряжения будут такие: освободите Анну Курсай. Скажите, что задержали по недоразумению. Дорогой Гонсалес, я же объяснил вам - особый мой секрет. Разве заместитель диктатора не может иметь свои секреты? Еще раз - благодарю!

Я выразительно посмотрел на Войтюка. У него кривилось лицо. Он еле удерживался от слез. Он любил жену, это было явно.

- Генерал, - сказал он. - Поверьте мне...

Я прервал его:

- Идите и выполняйте, что намечено. Анна не в курсе ваших... особых функций?

- Что вы! Разве я стал бы жертвовать ее благополучием?

- И впредь не жертвуйте. Идите, идите!

Он ушел, а я задумался. И как после встречи с пленными нордагами, снова чувствовал, что не понимаю себя. Все получалось по-иному, чем я рассчитывал. Никогда раньше я не подозревал в себе скрытого влечения к интригам, к обману, к рискованным политическим комбинациям, а сейчас занимался ими - и с охотой. Я усмехнулся, вспомнив собственные слова: "Буду передавать вам только правдивые сведения". Говорить правду ради утверждения лжи! Великая ложь, которую я задумал, держится, как на незыблемом фундаменте, на тысячах мелких правд. Тут был парадокс, я не мог постичь его. Конечно, я мог сказать себе: командует внутренняя логика событий, действуй по ее железным законам. И это тоже было правдой, одной из тех маленьких правд, на которых высилось грандиозное здание большой лжи. Но впрочем, думал я, можно бы выразиться по-другому: меня вел рок, я попал под власть этой все объясняющей причины мировых событий - рока истории, того таинственного двигателя, что выше людей, выше богов, выше самого времени. Я пожал плечами. Древний назвал бы рок и успокоился, против рока не попрешь. Но я не верил в существование высших сил, слово "рок" мне ничего не объясняло. Но в естественную логику событий я верил. А естественная логика событий вела меня по пути, какой я считал неестественным.

- Иду к вам, - сказал я Гамову по телефону.

В маленьком кабинете были Павел Прищепа и Вудворт. Гамов радостно протянул мне руку:

- Блестяще, Семипалов! Некоторые моменты - шедевр!

- Какие?

- Прежде всего - о том, что вы хотели бы сместить меня и самому стать главой государства. Очень убедительно! Они в это сразу поверят, это вполне в их духе - соперничество лидеров.

Я сказал очень серьезно:

- Гамов, а вам не приходило в голову, что я вправду хотел бы занять ваше место?

Он знал, что превосходит всех нас, и не стеснялся - без оскорбления - это показывать.

- И не придет! Я вас не заменю, но и вы меня не замените. Каждый на своем месте, а в целом мы - стальное единство.

Это было, конечно, правдой. Вудворт спросил:

- Почему вы назначили такую огромную сумму за сотрудничество с Войтюком? Вряд ли Аментола согласится на столь баснословные выдачи.

- Он согласится, Вудворт. За сотрудничество с каким-то разведчиком Войтюком такие платы, немыслимы, вы правы. Но я предложил политический союз, сотрудничество с Кортезией, а не с ее отдельными агентами. И если Аментола не раскошелится, грош ему самому цена. Огромность запрошенной суммы корреспондирует огромности задуманного дела. И я предупредил, что на первом взносе не остановлюсь. Тайный союз с тайными противниками Гамова обойдется кортезам дороже, чем их явные союзы с другими государствами.

- Вашим вдохновенным враньем, Семипалов, вы поставили передо мной неожиданные проблемы, - признался Гамов. - Например, обращение к врагам с вопросом о целях войны и возможности мира. Вы передали, что я готовлюсь к такому обращению, а я и не думал о нем.

- Теперь подумайте. Не будет ничего плохого, если укажете условия, на которых возможно прекращение войны. А они обнародуют свои условия. Давно назрело время знать, во имя чего мы воюем.

Гамов слушал меня рассеянно. Уверен, что в его мозгу уже возникали те хлесткие формулировки, какими он вскоре поразил мир. Я придумал обращение Гамова ко всему миру, чтобы создать видимость передачи Войтюку секретных сведений. Но выдумка моя породила великую декларацию - поворот в мировой политике. Логика событий выше наших личных решений.

Рассеянность, овладевшая Гамовым, была так явна, что мы трое - Вудворт, Прищепа и я - сослались на неотложные дела и ушли.

4

Итак, Войтюк спровоцировал меня на придумывание государственного секрета, а я спровоцировал Гамова на "Декларацию о войне", а "Декларация о войне" стала одной из определяющих вех хода истории.

Будущий историк не найдет в "Декларации" ни единой идеи, которые уже не были бы Гамовым ранее высказаны. Он повторялся в ней, но повторялся так энергично и сжато, придал идеям такую четкость, что они сразу врубались в память. Главным в декларации было то, что являлось главным во всех его прежних речах: война - преступление против человечества. Руководителей и пособников войны должен судить суд скорый и безжалостный. Я сотни раз слышал от Гамова такие речения, они носили скорей эмоциональный, чем политический смысл. Даже в создании Черного суда все помощники Гамова - кроме одного Гонсалеса - увидели нечто, помогающее победе, а вовсе не обвинение против всего человечества.

Я высказал возражение против слишком хлестких формулировок.

- Семипалов, вы раньше требовали, чтобы я изложил философию нашего правительства. Вот я и высказываю ее. Вы с ней не согласны?

- Недоумеваю. Вы объявили преступниками тех, кто ведет войну. Но ведь это означает, что и мы преступники?

- А разве вы сомневаетесь в том, что вы преступник?

Он сказал это так серьезно, что не один я запротестовал. Не мы начали войну, мы лишь ведем ее к победе, - нашей победе, разумеется. Мы не создатели, не организаторы военных ситуаций. И мы не можем собственными стараниями прекратить войну. Если мы и признаем себя преступниками, и захотим перестать ими быть, нам это не удастся. Война - несчастье, а не преступление. В преступлении участвует злая воля, в приказах командующего армией командует необходимость - защита своей страны, а не злая воля. Командующий - слуга неизбежности, но не злодей.

- Вы пацифист и доводите отрицание войны до крайних пределов, - поддержал меня Вудворт.- С вашей программой я не смогу проводить международной политики. Вы ставите меня в немыслимое положение, Гамов.

Наш министр внешних сношений так разволновался, что повысил голос. Гамов хранил хладнокровие, даже улыбался. Не так уж часто теперь выпадали случаи видеть Гамова улыбающимся.

- Я не призываю вас соглашаться со мной. Лишь в очень простых случаях создается полное единомыслие. Проблема войны к таким случаям не относится. Я опубликую "Декларацию о войне" как мое личное обращение к народам мира. А вы сообщите о несогласии с отдельными формулировками редактору "Трибуны". Фагуста создаст шум вокруг наших расхождений.

- Зачем вам шум господина Фагусты? - с раздражением спросил Вудворт. - Он повредит авторитету нашей монолитности.

- Нам важней знать реальное настроение народов, чем добиваться насильственного единства в своем кругу. Тот факт, что в правительстве расхождения, заставит каждого составить собственное мнение, Фагуста шумихой будет способствовать этому.

- Снова информация методом провокации, - повторил Готлиб Бар полюбившуюся фразу.

Мне, уже наедине, Гамов обрисовал свой проект "Декларации" несколько иными линиями. Разве я не внушал Войтюку, что он будет получать правдивую информацию? И разве не солгал, что сам выступаю против диктатора? А если враги дознаются, что вовсе Семипалов не соперник Гамова и вовсе не ведет против Гамова тайной войны? Ведь тогда начатая игра потеряет значение. А теперь они скажут: нет, до чего же дошли у них распри, если не поостереглись открыто выставить на обзор свои разногласия! И окончательно уверятся, что Семипалов, точно, скрытый соперник, а не последователь Гамова.

Он выкладывал это радостно - восхищался собой, что придумал удивительную ситуацию: все помощники возражают против его идей, но все сохраняют верность ему на практике. В нем непостижимо совмещались несовместимости - добиваться самого маленького поступка и забывать о любой пользе ради идей, практически неосуществимых, но из тех, что именуются высокими. Он понимал, что "Декларацией о войне" вызывает раскол в своем окружении. Я сказал, что он предоставлял решение спора всему человечеству - и это не фраза. Он видел своим единственным серьезным партнером во всех спорах именно человечество - и ни одним человеком меньше! Я сказал ему, раздосадованный:

- Гамов, а не опасаетесь ли вы, что при накоплении разногласий я постепенно стану не только вашим соперником, но и противником? Во всяком случае, никогда не признаю себя преступником - ни обычным, ни даже военным, хоть я и военный министр.

- Предоставим решение истории. Не возражаете?

- Что еще остается? - буркнул я.

Вот такой был разговор, когда Гамов соединил свои разрозненные выпады против войны в жестокие формулы "Декларации о войне". А затем он опубликовал ее как обращение ко всем народам и правительствам. И первым на нее, естественно, отозвался Фагуста. Но вот что примечательно - неистовый редактор "Трибуны" на этот раз неистовствовать не захотел. Он сдержанно отозвался о признании всех политиков и идеологов, причастных к войне, преступниками перед человечеством. Правда, сдержанность Фагусты содержала в себе и яд: ради высшей справедливости, иронизировал Фагуста, в преступную коалицию определены не только враги, но и друзья, но и сами творцы "Декларации о войне" - самокритичность, граничащая с самобичеванием! Неудивительно, что не все члены правительства согласились объявить себя преступниками.

Все же шум вокруг "Декларации", начатый "Трибуной", был много меньше того шума, на какой надеялся Гамов. Внутри страны "Декларация" большого возбуждения не породила.

Зато за рубежом имя Гамова звучало повсеместно и повсечасно. И это были голоса возмущения и негодования. Слишком большую вину, слишком многим людям предъявил Гамов. Они не признали этой вины и впали в ярость.

Гамов поставил перед враждебными правительствами вопрос, который я придумал для него в игре с Войтюком: каковы ваши условия мира? Правительства не торопились откликнуться. Они предоставили арену спора ученым и журналистам. Двое деятелей из нейтрального Клура, профессор философии Орест Бибер и писатель Арнольд Фальк, попросили Гамова о личной встрече. Орест Бибер написал, что намерен в беседе с Гамовым выяснить сущность того удивительного биологического образования, которое называется человеком. Арнольд Фальк объявил, что заранее не придумывает ни одного вопроса, но вопросов появится ровно сто, чуть он взглянет на живого диктатора Латании. Ибо у него мысли возникают не по рассуждению, а по наитию, и не организационно, а вдохновенно. Короче, не по программе, а по озарению.

Гамов выслал разрешение на приезд.

Оба гостя скоро появились в Адане.

Гамов попросил всех членов Ядра присутствовать на беседе с непрошеными гостями. Оба были люди известные. Орест Бибер числился в модных мыслителях, был автором десятка книг. Одну из них: "Сущность несуществующего" - я прочитал, но не понял - она вся состояла из парадоксов и каждый новый парадокс опровергал предыдущие. В моих мозговых извилинах они не умещались. Вторую книгу "Сексуальные влечения в мертвой материи" я подержал в руках, но читать не стал: меня устрашили рисунки, иллюстрирующие текст. Готлиб Бар, любитель словесной эквилибристики и знаток учений, сконструированных по принципу: "Зайди ум за разум", убеждал меня, что я много потерял, не познакомившись с этой книгой крупнейшего философа современности. Я ответил, что потерь у себя не нахожу, а если, наоборот, чего-то не приобрел, то примиряюсь с этим. Бар не понял меня. Его любимое присловье: "Любое неприобретение - это потеря", правда, у него и голова много крупней моей.

Что же до Арнольда Фалька, то я прочитал два его романа, но тоже не был очарован. Он пишет ломом, а не пером. Такому человеку, по-моему, небезопасно появляться перед Гамовым, после того как тот объявил всех поклонников войны преступниками. У Гонсалеса Арнольд Фальк должен был числиться в еще неопубликованном списке - и против его фамилии, наверное, проставлена крупная сумма в награду за казнь, какой его когда-нибудь удостоит Черный суд. Я спросил Гонсалеса, верны ли мои предположения. Он ответил с многозначительной краткостью:

- Обвинен. Но еще не оценен.

Гости прибыли во дворец в сопровождении Готлиба Бара, наиболее среди нас эрудированного в философии и литературе. Поскольку о творчестве гостей разговора не пошло, его эрудиция не пригодилась. Я сидел напротив гостей за длинным столом, Гамов восседал на председательском месте.

- Слушаю ваши вопросы, господа, - сказал Гамов.

Философ, высокий, белобрысый, узколицый, хотел начать, но писателя - темноволосого, темноглазого и громкоголосого - вдруг озарило:

БИБЕР. Господин диктатор, ваше определение войны...

ФАЛЬК (с негодованием прерывает философа). Черт знает, что такое! Вы же герой, диктатор! От кого угодно, но от вас?.. Нет!

БИБЕР (погодил, не скажет ли Фальк чего-либо вразумительней, но тот выкрикнул и замолчал, лишь гневно таращил на Гамова красивые, почти синего цвета, глаза - они выразительней слов передавали настроение. Насколько на бумаге этот человек был по-своему, по-тяжеловесному, красноречив, настолько же косноязычен в речи. Впрочем, смысл его речей был понятен по выкрикам). Я продолжаю, диктатор. Ваше определение войн, как самого тяжкого из преступлений перед человечеством...

ГАМОВ. Поправляю, господин философ: не войн, а войны.

БИБЕР. Это имеет значение - войны или война? Единственное или множественное число?

ГАМОВ. Решающее значение.

БИБЕР. Что именно решает?

ГАМОВ. Не хочу равнять прошлые войны с нынешней. Именно о войне, которая совершается сегодня, утверждаю, что она величайшее преступление людей перед людьми.

ФАЛЬК (взрывается). Все понял! Вы притворяетесь пацифистом.

ГАМОВ. Почему притворяюсь?

ФАЛЬК. Потому! Ясно?

ГАМОВ. Не ясно.

ФАЛЬК. Вы же кто, Гамов?.. Это я вам говорю, можете мне поверить. В окружении!.. Маленьким отрядом в осколки полковника Парпа! Я же его лично знаю. Это - пупырь!

ГАМОВ. Простите, что такое пупырь?

ФАЛЬК. Как - что такое? Пупырь это пупырь! Пупырь и все! А дальше? А дальше, я спрашиваю? С одной дивизией на армию - и всю армию! И не герой? А в Адане? Кучка товарищей - и мигом переарестовать все правительство. Геройство же! В Клуре никто на такое не решится, а пора. Никудышное у нас правительство, можете мне поверить. Как же вы не герой?

ГАМОВ. Не смею спорить.

ФАЛЬК. И не разрешу! Другого такого нет! Это я вам точно. И на тебе - декларация! Как это вытерпеть? Отвечайте прямо и бесстрашно - как это вытерпеть?

ГАМОВ. Отвечаю прямо и бесстрашно: придется терпеть.

ФАЛЬК. Тогда молчу. Слова от меня не услышите!

Бибер перехватывает эстафету, брошенную его товарищем. Он знает, что писатель долго молчать не сможет. Слова в Фальке - когда он в озарении, естественно, а сейчас оно на него находит приступами - быстро рождаются, вспучиваются внутри и неудержимо исторгаются наружу. Бибер стремится до новой спазмы у писателя хотя бы поставить на обзор некоторые срочные проблемы фундаментальной философии, за прошедшие тысячелетия еще не решенные.

БИБЕР. Итак, война, которая ныне разгорелась в мире, - общечеловеческое преступление. И вы не хотите ее равнять с прежними войнами. Значит ли это, что прежние войны не относятся к преступным?

ГАМОВ. Вопрос непростой. И ответить в двоичном коде - да-нет - не могу. Видимо, от проблемы войны нельзя отмахиваться, а надо вдуматься в ее сущность.

БИБЕР. Отлично! Категория сущности - важнейшая в той философской концепции, которую я имею честь представлять в науке. Будем анализировать сущность войны. Но сперва предварительный вопрос. Не кажется ли вам, что в "Декларации о войне" вы не анализировали ее сущность, а отмахнулись от анализа бранью? Ибо назвать войну преступле...

ГАМОВ. Это и значит определить ее сущность.

БИБЕР (подчеркивая интонацией, что он не думает этого). Вероятно, я просто не разбираюсь в том, что надо называть преступлением.

ГАМОВ (непреклонно). Очень возможно, что и не разбираетесь.

БИБЕР. Тогда начнем с того, что продефинируем понятие преступления.

ГАМОВ. Дефинируйте.

БИБЕР. Философски преступление есть понятие неоднозначное. То, что в одном случае является преступлением, в другом может рассматриваться как законный поступок. Но во всяком случае преступлением можно назвать акт, в котором присутствуют два момента: во-первых, злая воля, действующая по своей прихоти и ради своей личной цели; и наличие объективных условий, при которых тех же целей можно было бы добиться более мягким способом. Конечно, это не точная дефиниция, а, так сказать, общий очерк, небольшой философский рисунок...

ГАМОВ. Принимаю. Итак, преступление - это поступок, который вовсе не вызван неизбежностью объективных условий и который создан чьей-то злой волей. Эта злая воля и явится причиной преступления. Задавайте дальше вопросы, господин философ.

БИБЕР. Придерживаясь принятой дефиниции... Вы не всякую войну считаете преступлением? В смысле - не всякое убийство.

ГАМОВ. Да, не всякую войну и не всякое убийство можно считать преступлением. На мой дом напали вражеские солдаты, один направил штык на моего ребенка. Убить этого солдата не преступление. Ибо в защите ребенка нет моей злой воли и мной командует неизбежность: только таким поступком я могу спасти ребенка.

БИБЕР. Но солдат, убивающий ребенка, совершает этот поступок по своей злой воле и им не командует безысходность, правда? Он ведь мог направить свой штык на вооруженного отца, а не на ребенка. И тогда это было бы не преступление, а схватка воюющих солдат. Вы согласны?

ГАМОВ. В принципе - да.

БИБЕР. Перейдем теперь от частных человеческих поступков к общим категориям. Вы сказали, что прежние войны...

ГАМОВ. Совершенно верно. Всякая война какой-то части людей несла несчастья, горе и слезы. Война неотделима от разорения и страданий. Но назвать всякую войну преступной не берусь. Были и преступные войны - захватнические, по воле злых правителей, по религиозному или националистическому исступлению. Но были и войны освободительные, восстания против угнетателей, войны ради спасения... Разве можно дефинировать их как преступления? Для них точней подходят другие эпитеты - благородные, героические, нравственные!..

ФАЛЬК (в приступе нового наития). Слышу речь не мальчика, но мужа! Героические!.. Благородство и отважность!.. Все мы солдаты, все!

БИБЕР (с досадой). Дорогой Арнольд, вы сами ни разу не выступали в роли благородного и отважного солдата.

ФАЛЬК. Почему? Живу в дрянной стране, уже тридцать лет ни с кем не воюет. Танцы вместо маршей! Носовые платочки в карманах вместо импульсаторов! Как жить хорошему человеку? Как жить, спрашиваю?

ПЕАНО (ослепительно улыбается). Попросились бы добровольцем.

ФАЛЬК. А то нет! Просился же! Маршал Ваксель, великая солдатская душа - к нему. Нет, сказал, вы нужней словом, а не мечом. Вибраторами не владеете, в электроорудиях не разбираетесь. Я электричества не терплю, жуткая вещь! Диктатор, возьмите! Я бы у вас повоевал.

ГОНСАЛЕС (зловеще). Мы после войны всех военных будем судить. Добровольцев в первую голову.

ФАЛЬК. В голову не нужно! Не уеду, пока не отступитесь. Что такое, спрашиваю? Солдату платите за геройство золотом. А на весь мир объявили: война - преступление. Либо геройство, либо преступление! Орест, вы поняли? Ученый, но ведь тоже ногу сломали на "Декларации", признавайтесь.

БИБЕР. Мы с вами, Арнольд, для того и приехали, чтобы прояснить темные места. А что до вашего вопроса, то нам могут ответить, что иное большое преступление можно осуществить посредством серии частных героических актов. Воротимся к проблеме современной войны. Итак, огульно называть преступными все прошлые войны вы не хотите, ибо среди них были и законные, и справедливые, и даже благородные. Я верно излагаю вашу мысль?

ГАМОВ. Верно.

БИБЕР. А современную войну, в которой вы проявили себя таким выдающимся полководцем, вы считаете преступной. Так вы провозгласили в своей "Декларации о войне". Верно?

ГАМОВ. Уж чего верней!

БИБЕР. Но почему эта война - преступление? Где доказательства? Любое обвинение без доказательств либо поклеп, либо ругань!

Профессор философии Орест Бибер победно оглядел нас всех. Он думал, что уже взял верх в споре. Мне стало весело. Я не соглашался с Гамовым, не признавал себя ни военным преступником, ни злодеем. Но одно уже было в тот момент ясно: сошлись два борца разного веса. Итог схватки не вызывал сомнений.

ГАМОВ. Господин философ, вы задали мне вопрос, но раньше ответьте на мой. Какова причина настоящей войны?

БИБЕР. В смысле - что вызвало войну?

ГАМОВ. Да, именно в этом смысле.

БИБЕР. Причин было много. Прежние мыслители считали, что у каждого действия есть лишь одна вызывающая его причина. Современная философия отказалась от такой примитивной каузальности. В смысле: кауза - это причина, такая терминология. Мы предпочитаем говорить не о причинах, но о факторах, коллективно создающих данное явление.

ГАМОВ. Пусть факторы. Называйте факторы, вызвавшие войну.

БИБЕР. О, их очень много.

ГАМОВ. Если много, значит, есть главные и второстепенные. На второстепенных можно не останавливаться.

БИБЕР. И главных много. Одни, так сказать, носят характер причин, в смысле старой каузальности. Другие, наоборот, характер цели. В таком сложном явлении, как война, объединены причины и цели. Чтобы быть проще и понятней, скажу, что в войне мы имеем симбиоз каузы и телеологии.

ГАМОВ. Да, просто и понятно. Но вы не ответили на вопрос. Перечислите факторы, породившие войну. Простите за ненаучную терминологию.

БИБЕР. Не от всех можно требовать научных дефиниций. Даже от знаменитых политиков. Среди факторов, породивших войну, я назову экономические, политические и личные. Что же до целей войны...

ГАМОВ. Поговорим сперва о причинах, потом перейдем к целям. Первая причина, вы сказали, экономическая. Расшифруйте экономические причины войны.

БИБЕР. С охотой. Кортезия и Латания страны с различной экономической структурой. И каждая раздражается, что другая не похожа на нее.

ГАМОВ. Разве наличие одной экономической структуры автоматически губит другую?

БИБЕР. Что вы, Гамов! Столько лет существуют разные структуры - и ничего. Каждая развивается. Но вместе с тем требует: живи, как я. Естественное стремление человека навязать свой образ быта и мышления.

ГАМОВ. Естественное стремление обывателя, тупицы, а не человека вообще. Мы с вами, господин философ, установили очень важный факт. Существование одной системы не порождает гибели другой. Они могут спокойно сосуществовать, как сосуществуют в любом обществе юноши и старцы, толстые и худые, высокие и низкие. Безысходности для тебя в том, что другой не таков, как ты, нет. И для отдельного человека нет, и для двух непохожих обществ. В экономическом различии Кортезии и Латании я не вижу неизбежности их военного столкновения. Экономическая причина как военный фактор не работает. Слушаю дальше.

БИБЕР. Дальше политические факторы. Разная политика у кортезов и латанов.

ГАМОВ. В чем ее различие?

БИБЕР (не то озадачен, не то возмущен). Вам это, лучше знать, вы политик, а я философ.

ГАМОВ. Но я как политик не вижу существенной разницы в политике воюющих стран.

БИБЕР. Тогда почему вы воюете?

ГАМОВ. На это хочу вашего ответа. Почему мы воюем?

БИБЕР. Не знаю.

ГАМОВ. Вот вы и высказали сущность наших отношений. Вам самому неизвестно, почему мы воюем.

БИБЕР (спохватывается, что дал маху). Господин диктатор, вы умелый софист. Вы заставили меня растеряться на миг. Я устанавливаю факт: вы воюете. Это значит, что есть причины и цели в войне.

ГАМОВ. Вы не ответили на мой вопрос: какая разница в политике воюющих стран?

БИБЕР. Думаю, что каждая страна преследует свои интересы. Как в жизни отдельных людей - один хочет одного, а другой - другого,

ГАМОВ. Да, один хочет стать музыкантом, а другой идет в конструкторы. Но музыкант не набрасывается с кулаками на конструктора за то, что тот не музыкант. Им нечего делить.

БИБЕР. А если оба влюбились в одну девушку? Сплошь да рядом предмет для соперничества и споров. И жестоких споров, диктатор.

ГАМОВ. Вы мыслите категориями старины, философ. Раньше влюбленный мог покорить сердце девушки, принеся ей в дар отрубленную руку соперника. Раньше так было, раньше! Сегодня соперники будут добиваться успеха ласками, нежностью, щедростью, добрыми словами. Кулачные расправы ныне не эффективны, современные девушки не обожают мордобоя.

БИБЕР. Любовный пример, пожалуй, неубедителен. Но государства не озорные парни. И то, что каждое стремится заполучить, не девушка.

ГАМОВ. А что каждое государство стремится заполучить?

БИБЕР. То самое, что разделило их.

ГАМОВ. Что именно разделило их? Господин философ, прошу вас снизойти с небесных высот абстракций на земную конкретность. Мы установили, что есть нечто, чего жаждут оба враждующих государства. И ради обладания этим нечто ведут войну. Прошу точно сформулировать - в чем состоит это загадочное нечто, так трагически разделившее мир на два лагеря?

БИБЕР. Надо подумать, поискать...

ГАМОВ. Но если его надо поискать, значит, оно не видно, скрыто, таится!.. Вам его еще нужно найти, и неизвестно, найдете ли, а оно, вам, мыслителю, неизвестное, уже такое могущественное, что бросает народ на народ, губит миллионы жизней, проливает реки крови... И вы хотите, чтобы я этому вздору поверил? Не кажется ли вам, дорогой философ, что вы собственный интеллект оскорбляете такими примитивными соображениями, такими недоказательными доказательствами?

БИБЕР (пытается оправдаться). Видите ли, я имел в виду приобретение союзников, раздел сфер влияния, распространение в других странах своего языка, своей культуры...

ГАМОВ. И прочее, столь же несущественное для проблемы жить или погибнуть, а только она, как в древних войнах, может стать оправданием войны. Итак, мы приходим ко второму кардинальному выводу. Не существует ни одной политической концепции, ни одной политической акции одного государства, которые грозили бы гибелью государству другому. А раз так, то никакие политические разногласия не могут стать достаточным основанием для гибели миллионов людей, которые понятия не имеют об этих разногласиях и которые в любом случае не захотят отдать жизнь своих детей за то, чтобы эти разногласия исчезли. Слушаю дальше, - личные факторы.

БИБЕР. В данном случае я подразумеваю личные расхождения между руководителями государств. Их характеры, влечения, жизненные цели... Не будете же вы отрицать, что личные свойства Амина Аментолы, либо вашего предшественника Маруцзяна, тем более собственные черты характера не влияют на всю международную обстановку?

ГАМОВ. Не буду отрицать. Как и не буду отрицать того, что личные особенности преступника определяют характер его злодеяний. Но ведь наш спор о другом. Речь о факторах, вызывающих войну.

БИБЕР. О, личные особенности властителей не могут не влиять на возникновение войны. Или вы это отрицаете?

ГАМОВ. И не подумаю. Но укажу сразу же, что вы неумолимо приближаетесь сами к моей концепции войны. А она состоит в том, что в современном мире, где так развито производство, где столько создается товаров и услуг и, стало быть, нет недостач, вызывающих черную нужду и голод, что в этом богатом современном мире нет объективных причин, порождающих неизбежность войны. Этим современная война и отличается от прежних, которые чаще всего возникали от недостач, от желания что-то важное приобрести, чем-то обогатиться в результате войны. Современная война не обогащает, а разоряет все воюющие страны. Она не только не нужна, но вредна - со всех точек, под всеми углами зрения.

БИБЕР. Однако те политические и идеологические расхождения...

ГАМОВ. Какие? Побойтесь Бога, философ, если уж логики, вашей богини, не боитесь. Впрочем, вы в Бога не веруете. Обращаю ваше внимание на такой удивительный факт. Вы все время говорите о разногласиях между воюющими странами в экономике, в политике, в идеологии, но говорите абстрактно, пустопорожней формулой - есть, мол, разногласия, очень, очень значительные разногласия. И все. А конкретно назвать их, ясно описать - нет, тут вы пас! А почему? Интуитивно понимаете, что реальные разногласия ничтожно малы перед громадностью войны. Назови их, перечисли - и любой в ужасе воскликнет: "Из-за этого воевать? Да вы безумцы либо злотворцы!"

БИБЕР. По-вашему, у войны нет никаких причин?

ГАМОВ. Не искажайте мои слова. Причины есть. И они в злой воле правителей, которые готовы использовать малейший повод для разжигания пожара. Что вы скажете о человеке, который подожжет дом только потому, что в руках у него спички? Преступник, правда? Или о том, кто с ножом нападет на вас, чтобы убить и отобрать кошелек? Злодей, иначе не назовете. Так вот, политики, развязывающие войну, когда объективной неизбежности в ней нет, когда вполне можно уладить разногласия без нее, преступники и злодеи. Ибо совершают страшный поступок только потому, что была власть его совершить. Мне когда-то говорил отец: "Не покупай револьвер, он будет прожигать тебе карман, тебе непременно захочется пустить его в дело - и ты воспользуешься для этого малозначительным предлогом". Власть - тот же револьвер, жгущий карман и руки. Взяв власть, хочется немедленно показать всем, что ты властитель. И самый действенный способ изобразить себя властителем - послать подчиненных воевать. Но поскольку для войны нет реальных причин, ты используешь для своего престижа поводы незначительные, сознательно раздуешь пузырь в исполинский шар, муху в слона - и твоя воля воевать становится основной причиной. А те политики, что в стороне, превращаются в пособников. Ибо могли использовать свою власть для предотвращения войны - а не использовали. Вот почему я объявляю всех политиков в воюющих державах преступниками. А всех политиков в невоюющих странах преступниками потенциальными. Это относится также и к журналистам, и к писателям.

БИБЕР. Страшно вас слушать, диктатор! По-вашему, каждый, добивающийся власти, тем самым потенциальный преступник?

ГАМОВ. Может им стать - и должен это знать о себе. Должен знать, что в самом понятии власти - потенция преступления, как в бочке пороха - потенциал взрыва. Ответственность властителя должна постоянно напоминать об этом. Но если ответственность заглушается, наружу выступает злая воля - и становится горящей спичкой, брошенной в бочку с порохом.

БИБЕР. Вы эти идеи распространяете и на собственную власть?

ГАМОВ. Разумеется. И после войны предам себя суду народов, чтобы суд разобрался, сколько в моих действиях было злой воли, разжигавшей войну, и сколько доброй, старавшейся погасить военный пожар. И пусть установят - чего больше.

БИБЕР. Почему предадите себя суду после войны? Почему не сейчас? Разве не для того создан Черный суд? И разве он не выносит приговоры во время войны?

ГАМОВ. Отличная идея! Могу лишь поблагодарить, что она вам явилась. И выполнить весьма просто. Черный суд - Международная компания справедливости. Кортезам надо внести вступительный взнос - несколько миллиардов диданов, - организовать свою секцию в этой акционерной компании, затем арестовать меня и предать Черному суду, который, возможно, вынесет мне суровый приговор. Могу вас уверить, что, если нам удастся арестовать Аментолу, мы ни минуты не станем колебаться, нужно ли его судить, или не нужно. Почему бы не проделать того же со мной? Неужели богатейшая Кортезия разорится, отдав немного своих диданов на утверждение справедливости?

БИБЕР. Денег Кортезия не пожалела бы. Но ведь вы не дадите себя арестовать! Зачем же тратить попусту деньги? Кортезы расчетливы!

ГАМОВ. Расчетливые люди часто просчитываются, Аментола тоже не даст себя арестовать. Но мы не теряем надежды заполучить его в свои руки. И хоть Латания иного бедней Кортезии, ассигновали пять миллиардов золотых латов, чтобы укрепить фундамент у этой надежды.

ФАЛЬК (снова восстает из небытия). Не приму! Черные суды! На кого замахиваетесь? Я спрашиваю: на кого?

ГАМОВ (очень вежливо). Не понял - вы о чем?

ФАЛЬК. Как о чем? Сто раз говорил. Не говорил - кричал! Ведь война - что? Ведь война - это геройство, мужество, стойкость, изощренность... Бибер, что еще?

БИБЕР. Еще очень многое.

ФАЛЬК. Вот именно! Самые точные слова! Очень многое! И это под суд? Да кто позволит? Не разрешу!

ГАМОВ. Придется обойтись без вашего разрешения.

ФАЛЬК. Замолкаю! Сгинь, поэт мужества и геройства! Пропади! Герои осуждают геройство! Как жить теперь? Как жить, спрашиваю?

БИБЕР. Между прочим, диктатор, в эмоциональном высказывании моего друга Арнольда Фалька таится и философская истина. Легко доказать, что воинственное желание разрушать - в самой природе человека! Не просто сражаться с противником, а выискивать, изобретать противника, если его нет. Вы в своем неслыханном осуждении войны осуждаете и саму природу человека. Ибо в нас заложено быть воинами. Говорю о мужчинах, разумеется.

ГАМОВ. Вы сказали - легко доказать. А можете ли доказать?

БИБЕР. Ну как же! Подведите ребятишек к игрушкам. Девочки схватятся за куклы и платья, мальчики за оружие. Разве здесь не голос природы? А тот факт, что в истории человечества войны не переводятся? Каждому поколению нужна своя война. Вы сказали, что древние войны возникали от безысходности существования, от неизбежности прорвать безысходность только войной. Но ведь можно было и умереть от голода, если был голод, склониться под ярмом, если угнетали, покориться завоевателю, если завоевывали, отдать имущество, если грабили. Нет, хватали оружие! В войне одни видели способ обогащения, другие средство спасения. Не искали иных выходов из безысходности, сразу отдавали решение войне. Вы много в своей "Декларации" приписали войне скверного, - и правы, не буду спорить. Но писатель Арнольд Фальк найдет в войне бездну хорошего, он опишет в ней благороднейшие свойства - смелость, мужество, тонкость, верность, самопожертвование... И тоже будет прав.

ФАЛЬК (на мгновение возникает). Не буду! Ужас! Молчать. Навеки молчать! (Впадает в очередную горестную прострацию.)

БИБЕР. И самый поразительный пример - современная война. Вы утверждаете, что все несогласия воюющих стран тысячекратно легче решить миром, а не войной. Готов согласиться, что вы правы. Но ведь ваша правота оборачивается против вас. Если правители мира пошли на войну не по объективной неизбежности, а по злой воле, раздувшей муху разногласий в слона раздора, то ведь они были заранее убеждены, что в их злой воле содержится объективная возможность совершить такое превращение ничтожной мирной мухи в грозного слона войны. Они не сомневались, что народы примут их решения и дружно отправятся на фронт. Конечно, люди потом устанут от тягот войны, истерзаются от ее страданий и проклянут ее - но не дольше чем на оставшуюся жизнь своего поколения. И шли они на войну с музыкой, с песнями, не рвали на себе волос, не кидались с полученным оружием на своих командиров, чтобы не дать войне совершиться? Вам это ничего не говорит, диктатор?

Впервые - и в последний раз - за все время спора Гамов растерялся. Философ Орест Бибер нашел аргументы, от которых не отделаться легковесными возражениями. Я, впрочем, не услышал в аргументации Бибера чего-либо принципиально нового. Я не философ, но о том, что в душе человека изначально заложена воинственность, слыхал, много раз. Я мог бы сам опровергнуть Бибера, но Гамов сделал это сильней. Когда Бибер закончил свою речь, Гамов был уже вооружен для отпора.

ГАМОВ. Вы правы, философ, человек сокровенно одарен великой способностью сражаться, когда в том нужда. И в нем возникает ярость разрушения, если нужно что-то разрушить. Но не делайте воинственность человеческой натуры главным в человеке. Человек разнообразен. Да, он умеет разрушать - и временами делает это с охотой. Но он и создает - и в миллионы раз охотней создает, чем разрушает. Он может убить другого человека - и тоже порой с охотой. Но разве не дороже ему создание людей, создание своей, семьи. Да он чаще всего и становится убийцей, чтобы сохранить свое создание - свою любовь к жене, своих детей, свой дом, творение рук своих, своего ума, своего вдохновения. Он и разрушитель-то потому, что созидатель. Созидание - вот главное, вот сокровенное свойство человека. Всего тысяча лет назад жалкие стаи людей ютились в пещерах, защищая свое хрупкое существование от всего окружающего, ибо так много кругом было враждебного - разбушевавшаяся природа, дикие звери, соседи в другой пещере, болезни, голод, изнуряющий труд. И как защищался? Чем защищался? Творчеством защищался, тем, что с первых лет своего бытия стал созидателем. История человечества - это история творца, вот где ищите истину истории. Поглядите кругом, вы не увидите плодов войн, хотя они вспыхивали, вы справедливо сказали при жизни каждого поколения. Но вы увидите миллионы людей вместо прежних тысяч, величественные города вместо пещер, богатые одежды вместо шкур, вкусную еду, прекрасное здоровье, долгую жизнь вместо короткого века! А наши книги, наши картины, наша музыка! Вся наша грандиозная культура, наш непостижимый огромный интеллект! Все это плоды созидания, а не разрушения, результат творчества, а не военных схваток. Да, воинственность дарована человеку, но как она ничтожна сравнительно с другими его дарованиями. И сегодня - тем более. Воинственность была некогда необходима, но сегодня в ней нет нужды. Сегодня нет ни одного расхождения между государствами, которое могло бы оправдать гибель хоть одного ребенка. И кто в нынешних условиях богатства, процветания, интеллектуальной высоты возрождает древнюю воинственность, те, глубоко убежден, ограниченные люди с низким умственным потолком, совершенно не понимающие истинной природы человека. И если они пробираются к власти и приводят в движение могучие рычаги этой власти для своих атавистических желаний, то они самые подлые злодеи. Их надо судить судом беспощадным, тем свирепым судом, который единственно отвечает их собственной свирепости. Вот те идеи, какие я выразил в моей "Декларации о войне". Надеюсь, я ясно разъяснил мою позицию?

БИБЕР. Вас надо понять так, что вы больше не хотите спорить?

ГАМОВ. Больше не о чем спорить. Меня вы не переубедите. Боюсь, что и я вас не смогу переубедить.

БИБЕР. Тогда последний вопрос - и на несколько иную тему.

ГАМОВ. На иную тему - пожалуйста.

БИБЕР. Диктатор, вы сказали, что Кортезия много богаче Латании. Вы разрешаете писать в "Трибуне", что жизненный уровень в Кортезии выше, чем у вас в стране, что в ней много таких жизненных удобств, до каких Латании еще далеко. Но почему вы стали руководителем Латании? Почему не переселились в Кортезию? Вы ведь и там при ваших способностях могли добиться успеха. Не исключено, и власти.

ГАМОВ. Латания - моя родина.

БИБЕР. Простите мою настойчивость, но я космополит. Общечеловеческое для меня выше национального, таких преимуществах Кортезии...

ГАМОВ. Хвалить Кортезию, по-вашему, равнозначно восхвалению общечеловеческого перед национальным? А вы просто превозносите одну нацию перед другой. Вы тоже националист, только хуже обычного - восхваляете не свою родину, а чужую. Ведь вы клур, а не кортез?

БИБЕР. Да, я клур. Хорошо, сформулирую свой вопрос по-иному. У вас имеется своя философия истории и система методов, доказывающих правоту этой философии. Но в Кортезии вы могли бы с большим успехом реализовать свою философию. Такие материальные возможности...

ГАМОВ. Слушайте меня, философ, и можете на весь мир опубликовать. Только в Латании я могу выполнить свою общечеловеческую задачу - навечно ликвидировать межгосударственные войны. В Кортезии это невозможно.

БИБЕР. Не объясните почему?

ГАМОВ. Объясню. Кортезия - старая страна. Она дошла до предела своих возможностей! Богата, индустриально могуча, обеспечила высокий жизненный уровень... Ну и что? Она дальше неспособна развиваться. Она остановилась. Ей остается либо закосневать, либо взрывом менять свою структуру. Она разжирела - и ее душит жир. А Латания - молодая страна, в ней еще не накопилось жира, она вся в движении. Она бедней Кортезии, но уже совершенней. Кортезия - венец старого могучего развития. Латания - начало нового. Ни в одной стране я не мог бы осуществить того, что смогу здесь.

БИБЕР. Вряд ли в Кортезии согласятся с такой оценкой ее перспектив. Кортезы обожают свою страну.

ГАМОВ. Не все. Проницательные кортезы уже понимают, что Кортезия завершает свою роль руководителя прогресса и передает эстафету Латании. Вам нужен пример? Перед вами наш министр внешних сношений Джон Вудворт. Он по происхождению кортез. И он любит свою страну, ценит ее успехи, бытовые удобства в ней - и не раз ставил ее нам в пример, критикуя наши недостатки. Но он добровольно перебрался к нам. И сделал это потому, что понял - общественное развитие в его стране зашло в тупик, оно может лишь консервировать уже достигнутые успехи. А Латания начинает новый виток великого человеческого развития, он хочет быть первопроходцем на этом пути. У вас больше нет вопросов?

БИБЕР. И тысячи! Но меня предупредили, что на аудиенцию отведено два часа. Мы разговариваем уже третий час. Фальк, вы заснули? Почему вы молчите?

ФАЛЬК. Я думаю. Я так думаю, что костенею. Ужас, о чем я думаю!

БИБЕР. О чем вы все-таки думаете?

ФАЛЬК. Величайший герой нашего времени, знаменитый полководец объявил геройство преступлением. Как это пережить, я спрашиваю?

БИБЕР. Как-нибудь переживем. Что еще нам остается?

5

Константин Фагуста не преминул воспользоваться приездом двух гостей из Клура для новых нападок. Гамова он обвинил в противоречиях с самим собой, его помощников в том, что мы либо настолько тупы, что не видим этих противоречий, либо не смеем ему возражать. "Где логика? - грозно спрашивал Фагуста в передовой статье. - С одной стороны, диктатор осыпает денежными наградами и орденами всех, отличившихся в войне, а в своей "Декларации о войне" и в беседе с гостями из Клура объявляет всех воюющих преступниками и грозит после войны предать Черному суду тех солдат и офицеров, каких сам же удостаивал наградами. И с такой программой наш правитель собирается выиграть войну!" Мне лохматый редактор "Трибуны" временами внушал возмущение, но я не мог с ним не согласиться: последовательностью программа Гамова не блистала. Временами казалось, что его стратегия одновременно преследует две разные цели - и одна мешает другой. Я высказал это Гамову, он возразил с неудовольствием:

- Фагуста многого не понимает и не должен понимать, но вы, Семипалов, вряд ли меньше ответственны за нашу политику, чем я. А она стремится к двум разным целям. Во-первых, выиграть эту войну, а во-вторых, воспользоваться победой, чтобы уничтожить саму возможность войны. И я заранее примиряюсь с тем, что мы после победы не будем восхвалять те военные действия, какие привели к победе.

В общем, это были те идеи, что он повторял и до "Декларации". Но они все больше вызывали во мне сомнения. Вначале я склонен был считать их эмоциональными выплесками, но теперь стало ясно, что здесь продуманная концепция. Вызывающая фраза: "В мире нет ни одного разногласия между государствами, которое могло бы оправдать гибель хотя бы одного ребенка" - была подобна внезапному залпу среди настороженной тишины. Удивляюсь, что Фагуста не сыграл на этой фразе.

Очередное заседание Ядра отвели докладу Гонсалеса о стараниях Черного суда во враждебных странах. У меня было впечатление, что разрекламированная частная война выдохлась, еще не начавшись. "Вестник Террора и Милосердия" в каждом номере печатал заочные смертные приговоры и награды за их выполнение. Но несколько террористических актов против малозначительных лиц погоды не делали.

Прищепа доложил о подготовке весеннего наступления кортезов. Через океан движутся суда с людьми и снаряжением. К весне Фердинанд Ваксель будет иметь в пять раз больше войска, чем имел, когда пошел на Забон. И начнет он с гигантского метеоудара. На побережье Кортезии переоборудуются метеостанции, их генераторы способны контролировать весь океан. На заводах сгущенной воды работают в три смены. Впервые в истории Кортезии введено ограничение на электроэнергию, основная масса ее канализируется на заводы энерговоды.

- Поняли, что имеют дело не с правительством моего дядюшки, - весело заметил Пеано. И на этот раз его радостная улыбка не камуфлировала унылое настроение. Он гордился, что его оценивают выше, чем маршала Комлина, и готовятся к битве с ним серьезней.

Гамов смотрел на весеннюю кампанию другими глазами:

- Открытый удар Вакселя меня не страшит. Но если он зальет наши поля и не даст отсеяться... Штупа, как с контрциклонной борьбой? Что требуется, чтобы обеспечить весну и лето?

- Уверенное противодействие метеонаступлению врага гарантирую лишь при двойном расходе энерговоды, - ответил Штупа.

Гамов поглядел на меня. Я приподнял брови. Это означало, что я возражаю против удвоенного снабжения Штупы энерговодой. Была одна тайна в ее производстве - и ее пока Штупа не знал. Гамов сказал:

- Увеличим поставки энерговоды. Но о двойном снабжении не мечтайте. Прищепа, есть еще сведения о враге?

О врагах важных сообщений Прищепа больше не имел. Но о союзниках были. Ширбай Шар прибыл в Кортезию и ведет там переговоры. Кир Кирун, брат Лона Чудина, президента Великого Лепиня, зачастил с визитами в Кондук, а там полно кортезов - с некоторыми он встречается. А Мгобо Мордоба, президент Собраны, молчаливый, улыбчивый, невозмутимый, со всеми одинаково вежливый, в парламенте обвинил нас в измене союзному долгу и в отречении от идеалов дружбы с малыми нациями. "Такое идейное предательство не может остаться неотомщенным!" - грозил он. Вероятно, Собрана первая откажется от формального союза с нами и вступит в активный союз с Кортезией.

- Пусть вступает. А как в Кортезии относятся к идее новых союзов?

В Кортезии приобретение новых союзников приветствуется. Только один против - Леонард Бернулли. Яростный оратор, лидер независимых, фермер в молодости, ныне профессор, он доказывает, что приятельство с бывшими союзниками Латании лишь отяготит Кортезию. Вот выдержка из его речи в сенате: "Гамов отделывается от швали, чтобы облегчить свою тележку, а мы эту шваль перегружаем себе". Он за концентрацию всех сил Кортезии против нас. Кстати, Бернулли личный недруг Амина Аментолы. При встречах они не здороваются.

- Бернулли вообще мало с кем здоровается, - заметил Вудворт. - Мы с ним учились на одном курсе университета. Леонард был из студентов, которые плохо действовали на печень профессоров. Служить под его начальством еще можно, но иметь его в подчиненных - не дай Бог!

Гамов, отпустив министров, попросил остаться меня, Вудворта, Прищепу. Если десять человек составляли Ядро, то мы четверо являлись главным зернышком в Ядре. Я сказал, когда остальные ушли:

- Прищепа, вы жаловались, что финансовые возможности разведки малы. Могу предложить вам подспорье - сто миллионов диданов.

И я вручил ему бумажку, усыпанную семизначными цифрами.

- Войтюк? - догадался Гамов.

- Войтюк. Сегодня передал мне шифры ста счетов. Вклады в банке "Орион" в Клуре.

- Вы сейчас самый богатый человек в Латании. Сто миллионов диданов! Голова кружится! - сказал Вудворт. Кортезианское уважение к богатству не было вытравлено в нем десятилетием службы в Латании.

Гамов спросил:

- Значит, кортезы пошли на игру? И что внесли нового?

- Войтюк порадовал, что Аментола согласен на тайный союз со мной, чтобы способствовать падению Гамова и моему вступлению на престол в Латании.

- Почему на престол? - удивился Гамов. - Разве я на престоле?

- Так сказал Войтюк. Слово "престол" в полученной им шифровке.

- Не удивляйтесь, - сказал Вудворт. - Аментола человек умный и деловой. Но в истории осведомлен не больше, чем слепец в живописи. Диктатор для него синоним императора. Кортезов такие ошибки не возмущают, они не требуют от президентов учености.

- Хорошо, пусть престол. А дальше?

- Дальше Войтюк сообщил: к оговорке, что не буду передавать сведений, приносящих вред моей родине, отнеслись с уважением. От меня ждут не предательства Латании, а сотрудничества на благо моей несчастной родины, угнетенной жестоким и мрачным диктатором. Жестокий и мрачный, именно такая формулировка в шифровке.

- Шифровку он вам не передавал? - поинтересовался Прищепа.

- Он уничтожил ее. Он сказал, что с первого чтения запоминает наизусть любые тексты, а бумагу можно потерять. Деньги, мне предоставленные, не плата за шпионаж - вероятно, и кортезам такая плата представляется неслыханно огромной, - а ассигнования на политическую борьбу с Гамовым. Кортезия достаточно богата, чтобы выделить столько средств, сколько понадобится, чтобы свергнуть ненавистного диктатора. Вот такое отношение к вам, Гамов.

- Иного я и не ждал. Было еще что интересное?

- Было. Кортезия, Родер и Нордаг в ответ на вашу "Декларацию о войне" готовят "Декларацию о мире". И эта декларация расчистит противникам Гамова дорогу к власти. Он не уточнил, кто они, но думаю, речь обо мне, а не о Маруцзяне с Комлиным.

- Согласен. Расчищать дорогу будут вам. Когда обнародуют "Декларацию"?

- В шифровке об этом ни слова.

В разговор вступил Прищепа:

- Войтюк получает шифровки, которые сразу уничтожает. Значит, у него есть какой-то агент, сносящийся с кортезами инструментально. Рано или поздно мы обнаружим его и перехватим шифрованные депеши.

- Ни в коем случае! - воскликнул Гамов. - Я уже говорил, что любой разоблаченный шпион - бесценное сокровище и его надо оберегать от провала. А крупную игру с Войтюком может сорвать подозрение, что за ним следят. Надо вообще снять с него все формы наблюдения.

- Исполню, - без воодушевления пообещал Прицепа.

Гамов предложил мне и Прищепе поехать на военный завод. Вудворт удалился в свое министерство.

Ко дворцу подошел личный водоход Гамова - бронированная машина на двух баллонах сгущенной воды. Впереди сели водитель и два охранника, в задней кабине мы трое. По городу водоход ехал не торопясь, за городом припустил. Снега еще не сошли с полей, но разрыхлились и потемнели. По небу тащились тучи, метеогенераторы Штупы гнали их на восток, в далекие горы, к Лепиню, там накапливались водные резервы страны. Близилась весна - холодная и неровная. Я боялся подходившей все ближе весны. Мы не обеспечили ее надежной защитой, и в том была моя немалая вина. Продукция того завода, куда мы ехали, должна была решить участь войны. Но Штупа, не снабженный в достатке энерговодой, мог уступить врагу в предстоящих сражениях. И я все глядел в небо и все прикидывал, хватит ли у Штупы энерговоды, чтобы в грозный час повернуть эти куболиги туч, несущихся на восток, обратно на запад, на головы наступающего врага. Солнце уже неделю не виделось над землей, так густо шли тучи. Но хватит ли их? Океан весь в распоряжении кортезов, а воды в нем неисчерпаемо.

Водоход углубился в лес. Здесь снега было больше, он еще висел на кронах сосен. И в лесу, естественном, разно-рослом, старые высокие деревья глушили выдиравшийся к солнцу молодняк, - с залысин полян, давно поглотивших снег, потянуло хвоей и прелью.

А затем машина вошла в ущелье и ее остановили. Три солдата с излучателями заглянули в кабины - проверить документы, но узнали Прищепу и дали дорогу. Я иронически заметил:

- Хороший актер может загримироваться и под Прищепу, и даже под Гамова.

На следующем посту, уже у горы - в недрах ее смонтирован завод, - дежурный не ограничился тем, что кивнул Прищепе и прочел пропуск, но и приставил к нему приборчик, похожий на ручку. От приборчика исходило излучение, удовлетворившее дежурного. Нам открыли въезд в гору.

Это был секретный завод, один из тех, какие мы стали спешно строить, захватив власть. Секрет был, конечно, не в том, что мы создаем водолеты. И при Маруцзяне их строили, но мало. Первый наш водолет я увидел, когда на нем прибыл Данила Мордасов отбирать трофейные деньги. Величайший секрет новых заводов был в том, что мы создавали на них водолетный флот таких размеров и такой мощности, каких еще не знала планета. Гамова интересовал сборочный цех, и мы направились туда.

Нас сопровождал дежурный инженер - четкий, но немногословный. Гамов спросил его, сколько машин цех монтирует за неделю, но он сделал вид, что не расслышал вопроса. Я шепнул Гамову:

- Не искушайте его. Выйдем, объясню, почему он не может ответить на ваш вопрос.

Гамов осматривал оснащенные водолеты, а я прошелся по сборочному цеху. Вдоль стен высились штабеля баллонов со сгущенной водой. Их были тысячи - новеньких, сияющих полировкой. Насколько легче было бы Штупе, отдай ему энергобогатство, размещенное хоть в одном этом цехе! Насколько радостней стала бы весна, наступления которой мы все так страшились. Но если бы даже надо мной занесли меч и приказали: "Отдай или умри!", я не отдал бы моему другу Штупе, защитнику неба нашей страны, ни одного из этих баллонов энерговоды.

- Семипалов, подойдите! - крикнул Гамов.

Он радостно наблюдал, как вставляют энергобаллоны в корпуса водолетов: сперва донные, отрывающие тяжелую машину от земли, потом кормовые, создающие своей реактивной тягой движение вперед, а под конец тормозные на носу. Гамова восхищали все производственные операции.

- Как все просто, Семипалов! Водяной пар, в который вдруг превращается стекло в баллонах, бросает вверх тяжелую машину, мчит ее в воздухе наперегонки с птицами, потом плавно опускает на землю. Совершенство, абсолютное совершенство!

- Конечно, совершенство! С маленькой поправкой, даже с двумя. Стекло в баллонах, называемое сгущенной энерговодой, весит в двадцать раз больше обыкновенного стекла: маленький баллон с трудом несут четверо дюжих рабочих. И нет такой птицы, что могла бы посоревноваться в воздухе с водолетом: самый сильный ураган, генерируемый метеостанциями Штупы, отстает от боевого водолета.

Ни я, ни Павел не стали просвещать Гамова в самой сложной операции - как обыкновенная вода превращается в сгущенную и становится аккумулятором исполинской энергии. В технологические детали он не вникал. На обратном пути Гамов сказал:

- Теперь объясните, почему инженер завода не мог рассказать, сколько водолетов выпущено в последнюю неделю?

- Это лучше меня объяснит Прищепа.

- Дело в том, что мы присвоили заводу шифр "три", - сказал Прищепа. - Что на заводе разведчиков врага не имеется, мы уверены. Но исключить наличие шпионов в столице было бы рискованно. В сводках этого завода военному министерству число водолетов уменьшается в три раза. На иных заводах коэффициент сокрытия доходит до девяти. Это значит, что если в сводке значится десять водолетов, то реально их произведено девяносто. И инженер растерялся - называть ли запретную истинную цифру или преуменьшенную в три раза.

Я поехал домой. Елена что-то готовила на кухне.

- Ужинал? Я привезла немного вкусных вещей.

- Ужинал, но вкусное вкушу. В нашей столовой насыщаются, а не едят. Готлиб Бар придумал для правительственных порций формулу: "Во-первых, дрянь, во-вторых, мало!"

- Ты уже передавал эту глупую остроту Бара. Зато в народе с большим уважением отзывались о продовольственных самоограничениях в правительстве во время осады Забона.

- Ограничения, введенные во время борьбы за Забон, сняты. Мы снова на нормальном снабжении, хоть товаров из "золотых магазинов" нам не возят.

- Тогда угощайся снедью из "золотого магазина". На одном заводе я внедрила свою технологию. Премия в латах. Твоя жена, Андрей, сейчас зарабатывает больше тебя.

Я не такой гурман, как Готлиб Бар, но с удовольствием поглощал все, что Елена накладывала на тарелку. А то, что роскошный ужин происходил сразу после скудного ужина в нашей столовой, позволило не просто насыщаться, а смаковать "золотую" снедь.

Елена снова заговорила:

- Я тоже член правительства, как и ты. Правда, не такого высокого ранга. Но в столице почти не бываю, на ваши заседания не хожу, а непрерывно меняю одну дальнюю командировку на другую.

- Другие заместители министров тоже редко посещают наши заседания. Их вызывают, если нужны.

- Стало быть, во мне нет нужды?

- Ты недовольна?

- А почему мне быть довольной? Мне предложили играть важную роль, но спектакль отменили.

Я сделал усилие, чтобы голос не звучал сухо:

- Отложили, а не отменили. Наберись терпения, Елена, Гамов не бросает слова на ветер.

6

"Декларацию о мире" наши враги обнародовали, когда над Аданом прогремела первая гроза - естественная гроза, а не старание Штупы. Я читал "Декларацию", пораженный и недоумевающий. Какой-то древний писатель заметил, что хитрость - это ум глупого человека, а лукавство - хитрость умного. Так вот, в "Декларации о мире" не было и попытки лукавства, а была одна хитрость, к тому же неумело скроенная. Амин Аментола все же мне казался умней. Правда, ему были свойственны и высокомерие, и наглость, когда он чувствовал удачу. "Словно схватил Бога за бороду", издевался над ним Леонард Бернулли.

"Декларация о мире", состоявшая из трех разделов, была написана так, словно Кортезия уже торжествовала победу. В первом разделе высказывались хорошие слова о значении Латании в современном мире и о той огромной роли, какую она сыграет, когда сложит оружие и вступит в братство с державами, ныне с ней воюющими, это была та хитрость, что создается умом неумного человека. Хорошие слова о Латании не прикрывали требования: быть ей отныне придатком к руководительнице мира Кортезии. Зловещую тень отбрасывала каждая строка "Декларации"!

Во втором разделе обвиняли Латанию, что она организовала войну, и требовали, чтобы ее правительство признало свою ответственность за страдания от ее агрессии.

Амин Аментола выдвигал еще одно условие: правительство Латании должно освободиться от трех своих членов - диктатора Алексея Гамова, председателя Черного суда Аркадия Гонсалеса, министра внешних сношений Джона Вудворта. Что до остальных правителей Латании, то их судьбу решат сами латаны. Авторы "Декларации" убеждены, что великий народ Латании каждому воздаст в меру его заслуг и преступлений.

"Мир в мире невозможен без урегулирования политических, идеологических, экономических и территориальных разногласий", - такой концовкой завершалась "Декларация о мире".

Ко мне вошел Прищепа. Наедине мы разговаривали с прежней дружеской простотой.

- Твое мнение, Андрей?

- Какие глупцы! Выискивали только то, что делает мирные переговоры невозможными. Если это дипломатия, то что называется идиотизмом?

- Тебя не упоминают в "Декларации". "Остальным членам правительства народ должен воздать в меру их заслуг и преступлений!" Гамова, Гонсалеса и Вудворта сразу отвергают, признавая за ними одни преступления. А вместо них - тех, у кого и заслуги. Очевидно - тебя.

- Пожалуй, ты прав. Ты уже видел Гамова?

- Он согласен, что скрытый смысл "Декларации" - стимулирование твоей борьбы с ним. Он созывает Ядро. Хочу с тобой посовещаться.

- Почему не вместе с Гамовым?

- Потому, что о нем лично. Меня удивляет его состояние.

- Разгневался? В ярости? Подавлен?

- Трудно найти точную фразу. Всего ближе такая: впал в восторженное состояние.

- Вот уж не похоже на Гамова!

- О чем и речь! Учти.

- Спасибо. Учту.

Мы пошли к Гамову. Он выглядел необычно - слишком резко двигал руками, глаза слишком блестели, голос звучал слишком громко.

- Мы все здесь единомышленники, - сказал он. - Не будем терять времени на анализ вражеского обращения. Ставлю на обсуждение: как ответим?

- Отвергнуть официальной нотой, - предложил Вудворт, и его поддержали Бар, Штупа и Пустовойт.

- Ответить презрительным молчанием, - сказал Пеано и радостно заулыбался. С ним согласились Прищепа и Гонсалес.

- Вы, Семипалов?

- Давайте не играть в прятки, Гамов, - ответил я. - У вас уже имеется готовое решение. Высказывайте его.

- Предлагаю референдум на тему: согласиться с "Декларацией о мире" или отвергнуть ее. Помните, я говорил, так мало возможностей точно узнать настроение народа. "Трибуна" высказывает взгляды крайние. Она - голос лишь части народа. Нужны чрезвычайные обстоятельства, чтобы весь народ заговорил открыто и громко. Сегодня наши враги создают чрезвычайные обстоятельства. Мы совершим величайшую ошибку, если не воспользуемся этим.

- А если народ выскажется против нас, Гамов? Или расколется в оценке "Декларации о мире"? Если он будет против, нам надо уйти. А если расколется?.. На треснутом фундаменте зданий не возводят.

- Выборы будем контролировать мы сами, - сказал Прищепа. - Голоса в урнах можно организовать.

- Нет! - резко сказал Гамов. - Маруцзян организовывал мнения, подтасовывал цифры. Но мы ведем политику честную. Не только для себя, но и для народа важно узнать, что он думает о нас. Ибо каждый знает, каков он сам, а каковы все, знает еще меньше, чем знаем мы.

Я подвел итоги.

- Итак, референдум. Как сформулируем вопросы к народу?

- Предлагаю на голосование четыре вопроса. - И Гамов продиктовал Омару Исиро:

1. Согласны ли признать Латанию виновницей агрессивной войны?
2. Одобряете ли отставку правительства Гамова?
3. Согласны ли вы после заключения мира выплачивать денежные и товарные репарации странам, с которыми мы ныне воюем?
4. Согласны ли вы удовлетворить территориальные претензии соседних с нами государств?

Ясные вопросы требовали ответов в двоичном коде: да-нет.

- Исиро, как будете проводить референдум? - спросил Гамов.

Мы почти полгода работали вместе, но я так и не уяснил себе, что это за человек, наш вечно молчаливый министр информации Омар Исиро. Информация и молчание исключают одно другое, сочетание было из порядка: лед и пламень, глина и железо, газ и камень. Но были в Исиро, очевидно, какие-то достоинства, если Гамов выбрал этого человека в министры.

- Выполню все те условия общенародных референдумов, какие вы предписали мне два месяца назад, - ответил Исиро. И я отметил про себя многозначительное "два месяца назад".

Распустив Ядро, Гамов позвал меня в "маленький кабинет". Я, как всегда, уселся на диванчике.

- Слушаю ваши удивления и сомнения, - сказал Гамов.

- Угадали: и удивления, и сомнения.

- Первое удивление, наверно, по поводу того, что референдум технически подготовлен давно? Мы с Исиро часто размышляли, что неплохо бы прямо обратиться к народу с вопросом об его отношении к войне и к руководителям страны. Враги дают нам такую возможность. Та самая информация методом провокации, которую придумал Бар. Слушаю дальше.

- Мы надеемся, что враги погодят с наступлением до ответа на "Декларацию о мире". Но если они начнут раннее наступление, чтобы воздействовать на настроение людей, идущих к урнам?

- Аментола не глупец. Латаны народ мужественный, гордый, ценит достоинство своей страны. Наступление до референдума вызовет возмущение. Зачем это врагу? И ведь есть возможность, что население добровольно осудит нас и признает неизбежность поражения. В этом случае вообще обойдется без сражений. Практичные кортезы не будут тратить больших средств там, где можно обойтись малыми. Я опроверг ваши удивления и сомнения?

- Не все. Вы поставили народу четыре вопроса. Мы получим четыре ответа. И они могут оказаться очень разными. На одни большинство ответят "нет", а в других в большинстве могут быть "да". Говорю о вас лично. Что, если на один этот вопрос народ ответит "да"? Вы правитель суровый, Гамов, это не всем нравится. Благополучием родины не пожертвуют, навесить на себя позорную кличку "агрессор" мало кто осмелится. Но почему не пожертвовать одним человеком, если это облегчит замирение? Вы пошли на страшный риск, поставив вопрос о себе на референдуме.

- Больше половины населения проголосует за меня.

- Гамов! Больше половины - это мало! Вы не наследственный монарх, даже не Маруцзян, ставший президентом волей большинства на выборах. Маруцзян сказал о нас: "Узурпаторы!" Вы захватили власть, не спрашивая у народа, правите жестко. Ваша власть имеет силу, если вас поддерживает не менее трех четвертей народа. А если он откажет вам в таком доверии?

Гамов менялся в лице. Павел точно охарактеризовал его состояние - восторженность. Я бы еще добавил - умиление. Он впал в умиленную восторженность. Он чем-то в себе восторгался, чему-то умилялся - и даже растрогался от умиления своей восторженностью. Глаза его влажно светились, на щеках выступила краска. Все это было так невероятно, что я не поверил бы своим глазам, если бы не знал, что глаза мои всегда видят верно.

- Вы правы. Половина голосов - катастрофа. Это еще годилось бы для Маруцзяна, для Аментолы, для Вилькомира Торбы... Их правление - заполнение промежутка истории. Мое правление - перемена хода истории. Я должен опираться на весь народ.

- Тогда еще раз спрашиваю - зачем вы рискуете?

- Надо знать настроение народа. О самом себе знать, что я - это я! Без этого моя миссия бессмысленна.

- Миссия? Хорошо, пусть миссия. Но если не будет того большинства, которого желаем?

- Тогда уйду. И меня замените вы.

- Глупости, Гамов! Вас можно сменить, заменить вас невозможно. Наша сила - в нашем единстве. Аментола поэтому так обрадовался призраку нашей с вами вражды.

- Вы замените меня, - повторил Гамов. Его лицо сияло дурацкой светлой покорностью. На это трудно было смотреть. Мне захотелось грубо выругаться. - Если меня не поддержат, значит, мое время еще не пришло. А пока вы совершите свою часть нашего общего дела.

Я все-таки выругался, но души не облегчил. Такие речи приличествовали фанатичному пророку, а не трезвому политику. Гамов почувствовал, что перешел межу. Он сказал уже без пророческой напыщенности:

- Подождем. Уже не так далеко до вердикта народа.

7

Хоть это и удивило меня, но "Трибуна" не подняла грохота в связи с опубликованием наглых требований Кортезии и ее союзников. Разумеется, я не ожидал, что неистовый Фагуста поддержит наших врагов. Но "Трибуна" по-деловому освещала подготовку к референдуму, печатала сносные статьи о нас.

Свое удивление я высказал самому Фагусте, когда повстречал его в нашей столовой. Он питался в своей редакции, но, появляясь у Исиро или у Гамова, прихватывал еду и у нас - такой туше нормального пайка не хватало.

Он вышел из раздаточной с подносом, направился ко мне и бесцеремонно поставил поднос на мой стол. Воспитанностью этот газетный деятель, лидер мирно скончавшейся партии оптиматов, никого не восхищал.

- Хочу составить приятную компанию, разрешите? - И, не ожидая разрешения, уселся.

- Компанию составить можете, но вряд ли приятную.

- Почему вы меня не терпите? - поинтересовался он, набрасываясь на борщ. Он был близорук и низко наклонялся над столом - чудовищная его шевелюра, так похожая на аистиное гнездо, чуть не мела по тарелке. И он чавкал громче того, что я мог спокойно снести.

- Терплю. Уж если не встал и не перехожу за другой столик...

- Не терпите, - повторил он. - Между прочим, напрасно. Я вам не враг, только критик ваших недостатков. Если хотите, ваш помощник.

Он покончил с борщом и принялся за "жеваные котлеты", так называл это блюдо Готлиб Бар. Теперь Фагуста не чавкал, только глотал.

- О моем отношении к вам видно по последним номерам газеты. Признавайтесь, вас удивило, что я не начинаю новой кампании против правительства в связи с "Декларацией о мире"?

- Признаюсь: удивило. Уж не сам ли Гамов попросил вас не осложнять внутреннего положения перед референдумом?

- Ха, Гамов! Ваш Гамов - единственный человек, которого я отказываюсь понимать. Но вы правы, Семипалов: "Трибуна" взяла мирный тон, чтобы не перевозбуждать народ перед трудным испытанием духа.

- Рад, что вы этого хотите. Не исключено, что в будущем станете сторонником нашего правительства.

- Исключено. И знаете почему? Потому что я с самого начала ваш искренний сторонник. Вы правительство плохое, делаете массу ошибок и глупостей, не устану это повторять. Но любое правительство, которое сможет вас сменить, будет хуже.

- Даже если нас сменит правительство, возглавляемое вами?

- Семипалов, остроты вам не к лицу! Оптиматы как сильное политическое движение давно перестали существовать. Но если бы случилось чудо и меня призвали к власти, было бы не лучше, а хуже. Могу критиковать ваши просчеты и глупости, но сам бы наделал глупостей куда больше, просчеты были бы серьезней. Прикидываю дела Гамова на себя и вижу - не по плечу! Удивлены? Удивляйтесь. Еще не раз удивитесь.

Он проглотил кофе и понес опустошенный поднос в раздаточную.

Гамов дал Исиро две недели на подготовку референдума, Исиро уложился в десять дней. Пеано предпочел бы, чтобы он протянул лишнюю неделю. Исиро пожал плечами, когда узнал о его просьбе.

- Разве я не сделал этого? Голосование могло начаться уже в тот день, когда вы решились на референдум.

Пеано старался оттянуть референдум, чтобы выиграть несколько лишних дней до наступления кортезов, и опасался, что им надоест наша проволочка и они начнут весеннюю кампанию до референдума. Грозные признаки этого имелись.

Прищепа узнал, что маршал Ваксель направил протест Амину Аментоле против задержки наступления. Командующий армией кортезов рвался в бой, игнорируя дипломатов. Но среди многочисленных прерогатив президента была и та, что окончательное решение важных военных вопросов он оставлял за собой. Он приказал Вакселю ждать.

- Зато на президента ополчился Леонард Бернулли, - докладывал Прищепа. - Бернулли доказывает, что задержка наступления уменьшает шансы на успех, так как мы усиливаем оборону. К счастью, Бернулли назвал Аментолу самым некомпетентным президентом в истории Кортезии. Уверен, что впредь любые предложения сенатора будут встречаться в штыки только потому, что они исходят от него.

- Что еще важного говорил этот буйный сенатор? - спросил Гамов.

- Помните его слова, что Аментола перегружает свою тележку швалью, которую выбрасывает Гамов? Он пошел дальше. Он внес в сенат резолюцию, запрещающую поставки нашим бывшим союзникам. Ни денег, ни товаров этим болтунам и лежебокам! - провозгласил он. И потребовал, чтобы все средства страны направлялись Вакселю, не разбрызгиваясь. На заболоченных полях Патины совершается мировая история, и глупцы те, кто этого не понимает. Вот так он закончил свою речь в сенате.

- Много у Бернулли сторонников?

- Немного, но становится больше. Если Бернулли продолжит свою агитацию, Аментола может потерять прочное большинство в сенате.

- А способен ли Бернулли стать президентом Кортезии? Если он возглавит страну, это ухудшит наши позиции.

В разговор вступил Вудворт, хорошо знавший Бернулли:

- Ни при каком падении популярности Аментолы Бернулли президентом не будет. Путь к президентскому креслу ему заказан из-за внешности. Бернулли урод. Короткие ноги, огромная голова... Невероятная грудь при маленьком росте... Кортезия мирится с президентами красавцами, хотя предпочитает людей среднего облика. Пример - тот же Аментола, ведь красивый мужчина. Но уродов во главе страны кортезы не потерпят. Они скорей предпочтут президента глупого, но не уродливого. И Бернулли сам это знает. Он не выставлял своей кандидатуры ни на одних президентских выборах.

- Но навредить он нам может сильно и в сенате, - сказал Гамов.

Голосование по всей стране началось на рассвете и закончилось в полночь. На востоке уже шло к новому рассвету, когда на западе оно еще продолжалось.

На Ядре Исиро огласил цифры по стране:

Первый вопрос. Согласны ли вы признать Латанию виновницей агрессивной войны? "Да" ответили 7% голосовавших, "нет" - 93 %.

Второй вопрос. Одобряете ли вы отставку правительства, возглавляемого Гамовым? "Да" - 13%, "нет" - 87%.

Третий вопрос. Согласны ли вы после заключения мира выплачивать денежные и товарные репарации странам, с которыми мы ныне воюем? "Да" - 1%, "нет" - 99%.

Четвертый вопрос. Согласны ли вы удовлетворить территориальные претензии соседних с нами государств? "Да" - 4%, "нет" - 96%.

Исиро рассказал, что голосовали по разным регионам примерно одинаково. Единственное исключение - Флория, западный автономный край, примыкавший к Патине. Флоры, народ с древними традициями и обычаями, патинов не любили, но еще меньше любили латанов. В других краях нет такого отстаивания своей национальной замкнутости, такого пренебрежения ко всем "не нашей крови", как во Флории. И сейчас 32% флоров признали Латанию агрессором, 37% пожелали отставки нашего правительства, 18% согласились на территориальные уступки соседям, но только 6% пожелали выплаты репараций врагам - флоры понимали, что часть репараций придется выплачивать и им.

Готлиб Бар так оценил голосование во Флории:

- Эффект коммунальной квартиры. Сосед не враг, но всегда неприятен, когда с ним непрерывно сталкиваешься в коридоре или делишь плиту на кухне. Голосование флоров неприятно, но неопасно.

- Я предпочел бы, чтобы "эффект коммунальной квартиры" проявился где-нибудь на востоке, а не во Флории, - сказал Пеано. - Через нее проходят коммуникации нашей армии.

Гамов подвел итоги. Большинство населения за нас. Мы на крепком фундаменте, ответим теперь "нет" на все требования врагов. Предстоит тяжелое лете", зато надежды на зиму - если выстоим летом - благоприятные.

- Два обстоятельства радуют меня. Нас лично поддержали больше трех четвертей населения. И второе - за правительство везде меньше людей, чем за независимость нашей страны и волю к победе над врагом. Не удивляйтесь, я рад этому. Рад, ибо мы с вами приходим и уходим, а народ остается. Страна поставила честь родины выше нас, правящих ею ныне. Вижу в этом не наш с вами недочет, а великую гарантию успеха.

Вудворт зачитал ответ на "Декларацию о мире". На все предварительные условия категорическое "нет". Одновременно мирные переговоры - и до их результатов никаких военных действий.

Мы с Пеано из дворца пошли в его штаб. Всю эту ночь я провел в ставке. Я еще не догадывался, что отныне на долгие недели вся моя жизнь распадется на три части - штаб Пеано, кабинет в военном министерстве, совещания у Гамова - другой жизни уже не будет. Елена, когда появлялась в столице, звонила мне ежедневно, но я не всегда мог ей отвечать, тем более встретиться. Она, впрочем, была занята вряд ли меньше моего.

Утром Ваксель открыл военные действия на всем фронте.

Удар был такой силы, что сразу опрокинул первую линию обороны. Машины кортезов ринулись вглубь. Пеано предвидел мощь первого удара и отдал своевременные приказы об отступлении. Если Ваксель надеялся захватить большое количество пленных, то ему пришлось разочароваться. Люди укрылись за главной линией обороны. Война пошла отнюдь не по росписи Вакселя.

Пеано оценил первую фазу забушевавшего сражения как наш успех, несмотря на потерю территории.

- При Комлине мы теряли больше людей и техники, чем противник. Сейчас кортезы с родерами теряют больше, чем мы. И еще одно преимущество. Ваксель сейчас шагает по земле, нашпигованной автоматическими датчиками Прищепы. Что делается у нас, он вряд ли знает точно. А мы его видим как на ладони. Сейчас это облегчает оборону, завтра обеспечит наступление.

Все это было верно, конечно. Видимость военного успеха кортезов превосходила реальную удачу. Но мир видел только видимое. Наши прошлогодние успехи - прорыв из окружения, легкая смена правительства, трусливое отступление нордагов после наглого броска к Забону, воцарение порядка в охваченной бандитизмом стране - все это породило впечатление, что Латания стала неизмеримо сильной. А Ваксель прорвал нашу оборону, как деревянный забор и показал, что возможности Кортезии выше наших. И тому, кто хочет извлечь выгоду из борьбы двух гигантов, нужно не терять времени.

Спустя неделю нам объявили войну бывшие союзники Великий Лепинь и Собрана, а к ним присоединились нейтралы Кондук, Клур и Корина. И так как все объявили войну в один день, то это означало, что был предварительный сговор. Мы оказались в одиночестве. И не в "блестящем одиночестве", как гордо объявил один древний правитель Корины, когда она стояла одна против коалиции, но чувствовала себя могущественней своих врагов вместе взятых.

Только Торбаш - не примкнул открыто к Кортезии. Хитрый Кнурка IX провозгласил временное неучастие в войне. Он потребовал мирного разрешения пограничных претензий, о которых, замечу от себя, раньше никто и слыхом не слыхал, - придуманы "для извлечения навара из закипевшего котла", сказал Готлиб Бар. Король известил, что для переговоров высылает своего личного представителя Ширбая Шара, и потребовал, чтобы его приняли незамедлительно. Гамов велел Вудворту чрезвычайного посла его величества Кнурки IX принять с почетом, но переговоры вести с замедлением, - пока не прояснится военная обстановка.

А затем произошли два события, едва не опрокинувшие всю нашу хитроумную стратегию.

Первым стало покушение на Гамова.

Он поехал на завод электроорудий и вибраторов. Он сопровождал Готлиб Бар. На площади между цехами завода Гамов обрисовал военную ситуацию, пообещал победу. Бар тоже добавил хороших обещаний, потом оба пошли сквозь расступившуюся толпу к своим водоходам. И тут из толпы вырвались трое мужчин с оружием в руках.

Преступники не раз репетировали нападение и продумывали борьбу с охраной. Два импульсатора полоснули по толпе: кто отшатнулся, кто упал, сраженный. Но едва сверкнули синие молнии импульсаторов, а над толпой пронесся вопль возмущения и ярости, как один из преступников сам рухнул от ударов кинувшихся на него рабочих, а второй отчаянно забился в руках охранников. Только третий, без импульсатора, успел подскочить к Гамову и нанес удар кинжалом. И, вероятно, в этот момент закончилась бы политическая карьера диктатора - он остановился, безоружный, с открытой грудью, перед сверкнувшим в глаза лезвием, - если бы его не заслонил охранник Семен Сербин. Сербин каким-то поистине молниеносным движением оттолкнул Гамова, и убийца пронзил кинжалом не диктатора, а солдата. Гамов, отброшенный Сербиным, еще покачивался, стремясь устоять на ногах, раненый солдат еще медленно оседал на землю, а на убийцу уже нахлынула толпа, повалила наземь и топтала ногами. Над толпой разнесся вопль Григория Вареллы - Прищепа назначил своего любимца начальником охраны Гамова:

- Брать живьем! Брать живьем!

Его приказ запоздал. Один из преступников валялся на земле с пробитым черепом. Убийцу, кинувшегося с кинжалом на Гамова, подняли, но еще до того, как донесли до машины, он скончался. В живых остался только третий, схваченный охраной. Его одного Варелла уберег от самосуда, но, истерзанный, с окровавленным лицом, искалеченной правой рукой, он еле двигался и почти не шевелил языком.

Стерео сохранило нам кадры, как Гамов подоспел к Сербину и, поддерживая залитого кровью солдата, все спрашивал:

- Сербин, вы живы? Отвечайте, вы живы?

Потом в окружении все той же толпы все разместились в машинах. Гамов посадил Сербина рядом с собой и обнимал его за плечи. Троих убийц - два трупа и один полутруп - кинули в машину Бара, сам он перебрался к Гамову. Обе машины проследовали к выходу под крики толпы, торжествовавшей спасение диктатора.

Получив известие о покушении на Гамова, я поспешил к нему. Он раньше завез Сербина в больницу, потом поехал к себе. Почти тотчас в его кабинете появился хмурый Прищепа.

- Поздравляю вас с благополучным избавлением от несчастья, которое мы собственной глупостью организовали! - сказал я Гамову, а Прищепе добавил: - Павел, мы все виноваты, но ты больше всех. Это была твоя собачья обязанность - охранять главу государства. И ты ее не выполнил!

По случаю чрезвычайного события я пренебрег запретом Гамова и обратился к Прищепе без предписанной официальности.

- Полковник Прищепа свой обязанности выполнил хорошо, - возразил Гамов. - Я жив, даже не ранен - чего еще желать? И спас меня охранник, назначенный Прищепой.

У меня было другое мнение о виновности моего друга Павла Прищепы, но я только сказал Гамову:

- Вы не находите, что это очередной парадокс? Сербин, которого вы так жестоко унизили перед товарищами, кинулся отдавать свою жизнь, чтобы спасти вашу.

- Сперва унизил, но потом обнимал перед той же толпой его товарищей, - напомнил Гамов.

- Возвращаюсь к Пеано, - сказал я. - Понадоблюсь, вызывайте.

В Ставке Пеано переключил обзорный экран с одного района сражения на другой. О покушении на Гамова он уже знал и не стал расспрашивать, как тот себя чувствует: были новости важней самочувствия спасенного диктатора. На общем обзоре Западного фронта небо затягивали спрессованные тучи. Два огромных циклона крутились над восточной Патиной и Западной Флорией. Вращались они одинаково, против часовой стрелки, но в линии встречи гнали тучи в противоположные стороны: левый край циклона, генерированного нашими метеоустановками, мчался на юг, правый край циклона, возбужденного кортезами, несся на север. Противоположные ветви воздушных вихрей сталкивались, и одна оттесняла другую. Ваксель гнал громады туч на восток, Штупа выталкивал их на запад. На линии противоборства неистовствовала гроза. От южных пустынь до северного моря весь экран прозмеила огненная полоса. Молнии вспыхивали непрерывно, их было так много, что весь экран озарялся, как на пожаре. Мне вдруг представилось, что я сам где-то там, в непрочном укрытии, и стало жутко - гроза была много грозней той, что я видел под Забоном.

- Грозовая линия не перемещается, - сказал я Пеано. - Вот уже час, как те же координаты урагана.

- К сожалению, перемещается. За час не увидеть, а за сутки смещение отчетливо. Гроза идет на восток, Ваксель пересиливает Штупу. Теперь переключаю на границу с Кондуком.

Границу с Кондуком всю заволокло темной пылью. У нас разворачивалась весна, там уже было лето. Лето в пустыне, разделявшей нас и Кондук, всегда начиналось с песчаных бурь. Они поднимали такую массу песка и так высоко над землей, что желто-оранжевая пустыня на экране виделась окутанной в черное одеяло. Поначалу я подумал, что Пеано демонстрирует мне одну из таких бурь. Но потом разглядел, что вдоль пограничных дорог чернота поглощавшего свет покрова особенно густа: к естественной пыли, взметенной горячим ветром, добавляется еще пыль от множества машин, торопящихся к нашим рубежам. Самих машин не было видно в тучах пылевидного песка.

- Мы этого ожидали, Пеано. Кондук в своей истории не раз поражал нечестными поступками.

- Посмотрите тогда на бесчестье, какого не ожидали даже от Кондука.

Пеано сфокусировал экран на, городок Сорбас. Я бывал в этом маленьком мирном поселении, там испытывались водоходы для пустынь с новинками моей лаборатории. Сорбас возникал среди желто-оранжевой пустыни цепью невысоких холмов, уютно уместившейся меж их склонов долинкой, обширными садами, пересеченными искусственными каналами, и сотней домов в глубине садов. Я узнал окрестности города, дороги, сходящиеся к нему из пустыни. Но города не узнал. В долинке стояло темное облако дыма и пыли, из него то там то тут вырывались столбы огня. Город пылал.

Я смотрел во все глаза на страшную картину.

- Пеано, они сошли с ума! Ведь мы объявили Сорбас мирным городом. Там нет войск, нет укрытий, нет военных предприятий. Фабрика сушеных фруктов - и все!

- Именно потому кондуки и напали на него. Раз Сорбас мирный город, значит, отпора не будет.

Я все не мог оторвать глаз от жуткой картины города, пылающего под мощным куполом дыма и пыли.

- Но как кондуки могли прорваться к городу? Ведь им надо было преодолеть наши пограничные укрепления?

- Они пролетели над ними. Своих водолетов у них нет, но Кортезия прислала пятнадцать летательных машин.

В штаб вошел Прищепа. Я показал ему на экран.

- Видел, Павел?

- Только сейчас вижу, но уже знаю подробности.

Сведения Прищепы мы с Пеано выслушали, сжимая кулаки. Водолеты кондуков преодолели границу еще ночью и подошли к Сорбасу на рассвете. На город бросали вибрационные бомбы такой мощности, что стены домов рушились от резонанса. По первым донесениям погибла половина населения города, другая половина прорвалась сквозь запылавшие сады в пустыню. Нужна срочная помощь этим несчастным.

- Я выслал туда наши подвижные части, - сказал Пеано. - К вечеру они подберут спасшихся.

- Ты допрашивал человека, напавшего на Гамова? - спросил я Павла.

- Он еще плохо говорит, но угадывается заговор. Во главе его маршал Комлин, трое парней - исполнители маршала. Я арестовал маршала и Маруцзяна и еще десяток их друзей, отказавшихся в свое время заполнить покаянные листы и отстраненных нами от должностей.

- Ты передал арестованных Гонсалесу?

- Пусть это решит сам Гамов. Пойдемте к нему.

Неожиданное нападение Кондука на мирный городок было вторым важным событием недели.

8

Гамов впал в неистовство. В то холодное "бешенство, которое было страшней открытых приступов ярости. Он весь настроился на крутые решения. Он сказал нам:

- Прищепа, подготовьте доклад о внутреннем состоянии Кондука и о планах его военного командования, Пеано, подработайте ответ на воздушный удар по беззащитному городу.

Это было, вероятно, самое важное наше Ядро после решения о референдуме. Прищепа доложил, что власть в Кондуке держат религиозные вожди. Главный - Тархун-Хор, живой наместник древнего пророка Мамуна. Тархун-Хор фанатик, аскет, проповедник. В парламенте правит Мараван-Хор. Противоборствующих партий нет, провинции разобщены, борьба провинций между собой заменяет борьбу партий.

- Народ, продолжал Прищепа, покорен священникам и помещикам. Промышленность служит земледелию. Зерна, фруктов и мяса производится очень много. Этому способствуют плодородная почва, ухоженные сады, тепло и обилие влаги. Экспорт продовольствия - главный источник доходов. Вместе с тем бедность населения - одна из самых высоких в мире.

Прищепа закончил свой доклад так:

- Решение о войне было принято по предложению Мараван-Хора, но многие провинциальные делегаты проголосовали против, были и воздержавшиеся. Страх перед Латанией исконен в народе. Налет на Сорбас решен Мараван-Хором без обсуждения в парламенте. Возможно, Мараван-Хор опасался сопротивления обычно малоактивных депутатов: Сорбас - древняя столица пустыни, откуда по преданию вышел пророк Мамун, это могло повлиять на религиозных депутатов. Больше трети парламента выразило одобрение Мараван-Хору, когда он высокопарно известил о победе в пустыне. Но две трети парламента промолчали.

Гамов обратился к молчаливому Омару Исиро:

- Итак, основная сила в Кондуке - религия. Подготовьте доклад о деяниях пророка Мамуна и о религиозном управлении в стране. Теперь вы, Пеано.

Пеано военных операций в южной пустыне не предпринимал. Резервов для наступления в глубь Кондука нет. Метеогенераторные станции не оборудованы - лишь передвижные метеоустановки для местных дождей на сады. Да и за ливни в жарком Кондуке поблагодарят, а не проклянут.

- Пеано, меня не удовлетворяет оборона против Кондука, - сказал Гамов. - Уничтожен мирный город. Сожжены женщины, дети... Это наша вина! Дети молили о защите, не было защиты! Матери проклинали нас! - Гамов побледнел, голос его дрожал. - Каждое их проклятие - святая правда! Этого нельзя простить - ни Кондуку, ни нам! И я не прощу!

Он помолчал, сдерживая волнение. Человек бурных эмоций совмещался в нем с холодным политиком. Немало времени должно было пройти, чтобы все поняли, что такое совмещение противоположностей было их содружеством, а не совражеством. Эмоции оплодотворяли рассудок, холодный разум стимулировал эмоции. Теперь Гамов говорил, как политик, задумавший эффективную операцию.

- Уничтожение Сорбаса, если за него страшно не покарать, может и других противников соблазнить на такие же преступления. Война даже в честных людях пробуждает бесчестность. Безнаказанность приводит к наглости. Надо перенести войну в Кондук, быстро завоевать страну и жестоко покарать и правительство, и народ, выбравший такое правительство.

Он с вызовом обводил нас гневными глазами. В его больших сверкающих глазах временами появлялась такая сила, что действовала убедительней слов. Это не были исступленные глаза фанатика, нет, но меня они порой покоряли не меньше, чем рассуждения. Пеано меньше моего подчинялся магии взгляда и весь осветился такой радостной улыбкой, что стало ясно - у него масса возражений.

- Отличный план, диктатор! Захватить Кондук, нагнать страху на бывших неверных союзников! Одна беда: армию через пустыню не перебросить, тяжелого орудия не подвезти...

- Предвидел ваши возражения, Пеано. Мы создаем могучий водолетный флот, а Кондук получил пятнадцать машин - и вот к чему привел один их вылет. Бросим против Кондука сто машин! Что он сможет противопоставить такой силе?

Я запротестовал. Наш флот предназначен, чтобы, внезапно появившись всей мощью в воздухе, добиться полной победы в войне. Сто машин - это не весь флот, но они раскроют величайший наш военный секрет - создание флота, равного которому нет в мире.

Гамов слушал, наклонив голову. Глаза потухали, в лице появлялась почти мольба. И он посмотрел на меня так, словно я, а не он был диктатором и от меня, а не от него надо ожидать решения.

- Семипалов, вы правы. Опасно даже немного приоткрывать нашу стратегию... Не знаю... Эти дети... Они мертвы, но кричат во мне, я слышу их голоса... Я ничего не могу с собой поделать, Семипалов, я слышу их голоса!..

Я с гневом крикнул:

- Перестаньте, Гамов! Мы не только ваши помощники, но и просто люди. Давайте говорить как стратеги.

Ему понадобилась почти минута, чтобы справиться с волнением.

- Оценим все "за" и "против". Против одно - частично расшифровываем наши возможности. Даем проницательному политику возможность проникнуть в наш тайный замысел. Все остальное - за. В окружении Аментолы мало проницательных политиков, сам он тоже не блещет интеллектом. Второе. Мы хотим отвлечь ресурсы Кортезии на помощь их новым союзникам. И это уже частично достигнуто - она прислала в Кондук водолеты, хотя и у нее каждый на счету. Но большой помощи союзникам Аментола все же не окажет, пока над ними не грянет гром. А если мы захватим Кондук, Кортезия должна будет либо колоссально увеличить им помощь, либо прослыть предательницей. Аментола по-своему честный человек, он держит слово. Но ведь, решаясь на разрыв с союзниками, мы планируем, что они станут мощным насосом, высасывающим из Кортезии ее жизненные соки, а нам, даже насыщенные дарами Кортезии, большего вреда не принесут. Если мы страшно покараем Кондук, то это лишь увеличит страх у Лепиня, у Торбаша, у Собраны. И увеличит те выгоды, которые мы предугадывали, разрывая с союзниками - и их пассивность, и их ненасытную жажду подачек.

Мы заранее знали, что Гамов настоит на своем. Но я хотел, чтобы его решения диктовались не яростью, а несли в себе тот ясный расчет, каким он всегда пересиливал нас в споре. Негодование он сдержать не мог, но показал, что не теряет ясности ума. Я сказал:

- Пеано, выделяю вам сто водолетов. Когда ждать приказа о вылете машин со своих баз?

- Завтра диспозиция будет готова. Утром следующего дня водолеты смогут стартовать.

Пеано, как всегда, был педантично точен. Этот человек, став командующим, сохранил высокое искусство штабиста. Он почти мгновенно оценивал все материальные возможности любой операции - масштабы предварительной штабной работы, техническую подготовку сражений, создание уверенного перевеса собственных сил над неприятельскими. Ход сражения зависел больше от мастерства командиров, чем от Пеано, но все, что можно было предварительно сделать для успеха, Пеано делал.

Не знаю, сколько имелось в нашей стране разведчиков Кортезии, но они все проморгали подготовку вторжения в Кондук. Ни сам Мараван-Хор, ни его военные и понятия не имели, что им уготовано, до той минуты, когда наши водолеты, гудя донными дюзами, стали опускаться на площади столицы страны Кондины. На границе с нами стояли все армии Кондука. Там еще гремели электроорудия, шипели вибраторы, сверкали импульсные молнии - кондуки ввязывались в серьезную операцию, - а наши десантники уже вели под конвоем и Мараван-Хора, и всех членов парламента, и весь генералитет, а после них и самого Тархун-Хора, семьдесят четвертого живого воплощения древнего пророка Мамуны. Бой на границе не прекращался, пока Мараван-Хор не показался на стереоэкране и, вконец потерявшийся, не прошамкал побелевшими губами приказ сложить оружие. Наши пешие войска перешли границу. Поразительно легко совершился захват воинственной страны, полторы тысячи лет не разрешавшей ни одному иностранному солдату появиться в ней с оружием в руках.

Гамов послал в захваченную страну Омара Исиро, Аркадия Гонсалеса и Николая Пустовойта, Председателем оккупационной комиссии он назначил Омара Исиро - ни я, ни Пеано не поняли, зачем понадобился на такую роль самый незаметный член Ядра, к тому же министр информации - пропагандист, а не правитель.

В здании парламента за столом председателя - за ним еще несколько дней назад восседал напыщенный Мараван-Хор - сидели Аркадий Гонсалес и Николай Пустовойт, а перед ними по одному проходили члены парламента, и секретарь называл фамилию каждого и как голосовал - за войну, против или воздержался. Иногда то Гонсалес, то Пустовойт задавали вопросы. Гонсалес, поворачиваясь к Пустовойту, говорил свой приговор, тот утверждал его кивком головы либо возражал, и они спорили, а вызванный член парламента стоял, молчаливо ожидая решения. Оба судьи, черный и белый, соглашались на чем-то и отпускали вызванного, а перед ними вытягивался другой член парламента.

Гамов показал на этом судилище всему миру, как собирается расправляться с "организаторами войны", такой термин впервые прозвучал в Кондине, столице государства, еще не выветрившего духа средневековья. Все нормы судебной процедуры, создававшейся сотни лет в цивилизованном обществе, были отвергнуты. И продемонстрирован новый суд - скорый и беспощадный. Говорю так не от возмущения, мне ли возмущаться, заместителю Гамова, всячески укреплявшему его неограниченную власть? Просто констатирую факт. Вода течет вниз, деревья растут вверх, Гамов вводит новый суд - таковы факты. Ни вода, ни деревья не заслуживают осуждения. Не мне осуждать Гамова.

Приговоры Черного суда Исиро огласил по стерео - как министр информации, и привел в исполнение - как наместник Гамова в завоеванной стране. Все парламентарии, проголосовавшие за войну, приговаривались к смертной казни на виселице, их имущество конфисковывалось, их семьи высылались на север Латании. У воздержавшихся при голосовании конфисковывали половину достояния, они осуждались на принудительные работы внутри своей страны до конца войны. Проголосовавшие против войны - всего 17% в парламенте - награждались предприятиями, конфискованными у казненных. Правительство конструировалось из парламентариев, проголосовавших против войны, но подчинялось командующему оккупационными войсками.

Если бы население Кондука было однородно, Гамов, возможно, не осмелился бы применить ко всей стране репрессии. Но между провинциями в Кондуке тлело недоброжелательство. И Гамов - устами Омара Исиро - разделил Кондук на три категории. К первой, самой крупной, Исиро отнес провинции, чьи делегаты проголосовали за войну. Все население там облагалось конфискацией трети имущества. Солдаты из этих провинций объявлялись военнопленными и вывозились в Латанию - восстанавливать Сорбас. Провинции, чьи делегаты воздержались при голосовании, выплачивали репарации, а парни из них сводились в трудовую армию для внутренних работ. Провинции, пославшие в парламент противников войны, не только освобождались от штрафов и репарации, но им вручалась часть конфискованного в других провинциях имущества, их солдаты распускались по домам.

Политику "кнута и пряника" Гамов не изобрел, но внес в нее свои "неклассические" черты: в завоеванной стране превратил маленький пряник в солидный каравай, а кнут в обух; и продемонстрировал миру, что даже худой мир порождает добрые плоды, а война, даже несущая временные победы, кончается либо смертью, либо разорением.

Стерео вскоре донесло до всего мира пейзаж ухоженного сада перед парламентом, а по аллеям на виселицах мертвецов с перекошенными лицами. А на острие сходящихся трех аллей, отдаленный от всех, толстый, коротконогий Мараван-Хор. И над ним надпись: "Расплата за войну".

Среди приговоренных Гонсалесом к казни не было ни одного священника, хотя многие благословляли полки, уходившие к границе. Гонсалес во время суда даже не упомянул Тархун-Хора. Я поинтересовался у Гамова, почему для грешной церкви такое отпущение грехов.

- Отпущения грехов нет. Но к служителям церкви подхожу иначе, чем к гражданским и военным преступникам. Священники не берут в руки импульсаторы.

- Не понимаю вас, Гамов. Журналисты и писатели тоже не берут в руки импульсаторов, проливают чернила, а не кровь. Но вы пригрозили им казнями за пособничество войне. Гамов, со мной не надо лукавить! Вы что-то задумали с Тархун-Хором и его присными.

Он не ответил откровенно. Но я узнал впоследствии. А пока пришлось удовлетвориться странными рассуждениями о том, что религия не правительство, не журналистика, не военное командование, а особое настроение души - и требует к себе особого отношения. Он-де пытается перетянуть Тархун-Хора на свою сторону, это миссия деликатная. В общем, надеется, что священнослужители Кондука из противников станут помощниками. И это повлияет на все страны, исповедующие учение Мамуны.

- И совершать этот неслыханный переворот в религии назначено нашему великому молчальнику Исиро?

- Вы напрасно посмеиваетесь, Семипалов. Омар большой знаток книги песен Мамуны. Кстати, я тоже знаю эти песни.

- Вы? Да вы же западник, Гамов. Любитель музыки Патины, литературы Клура и Корины, архитектуры Родера. Духовно вы родной брат Готлиба Бара, притворяющегося, что он кровный латанин, но по всем вкусам истинного родерца.

- Именно потому, что я воспитывался среди поклонников Мамуны, я и стал западником. Это, впрочем, длинная история...

- Оставим длинные истории на время, которого будет больше. Меня интересует международная реакция на захват Кондука.

- Это нам обрисует Прищепа, я его вызвал.

Прищепа, в общем, подтвердил то, что мы предвидели. Новые союзники Кортезии ошеломлены. Великий Лепинь остановил передвижение войск к границе, осторожный Лон Чудин остерегается вторгаться в наши пределы. Кир Кирун, его брат, ныне главнокомандующий, настаивает на военных действиях, но разрешения на них не получил. Мгобо Мордоба, президент Собраны, уже не произносит хулительных речей против нас, но концентрирует войска вдоль границы с Кондуком - война опасно приблизилась к его стране. Клур снарядил две дивизии и влил их в армию Вакселя. Маршал заявил прессе и эфиру, что ждет от клуров чудес храбрости. Чудес клуры пока не совершают, но будут отважно сражаться, в том сомнений нет. Корина послала в Нордаг одну дивизию. Боевые качества коринов общеизвестны - хладнокровие, стойкие солдаты, высокий уровень национальной гордости. С таким подкреплением и при успехе Вакселя нордаги могут начать второе наступление на Забон.

- При успехе маршала Вакселя? - переспросил Гамов. - А у него успех! Штупа предупреждает, что пересилить циклоны с запада уже не может. Наши равнины вскоре потонут в ливнях. Что в Кортезии?

Внезапное крушение Кондука прибавило в Кортезии активности журналистам. В эфире оплакивают повешенных парламентариев. Аментола заявил, что захват почти беззащитной страны ярко рисует, что ожидает другие страны, если в них вторгнутся свирепые полчища Гамова. Появление водолетного флота у латанов неожиданно, мы проглядели его создание, признался он. Водолетов у Гамова, похоже, больше сотни, но мы пошлем в сопредельные с Латанией страны двести наших водолетов - удары с воздуха безжалостному диктатору больше не удадутся.

- Леонард Бернулли, наверно, критиковал Аментолу за то, что тот допустил захват Кондука?

- Уничтожал, но не за Кондук! Он доказывал в сенате, что Кондук ничтожная страна, что его нападение на Сорбас вызывает негодование своей ненужностью и что наш захват Кондука тоже не имеет большого военного значения. Никакой помощи союзникам, не воюющим на западных границах Латании! - вот как он кричал с трибуны. Преступление, что мы обираем нашу заокеанскую армию ради расточительной помощи глупцам, как Мараван-Хор, либо трусам, как Лон Чудин, либо болтунам, как Мгобо Мордоба.

- Как приняли его речи в сенате?

- Большинство за Аментолу, но прислушиваются и к Бернулли.

- Снова повторяю: опасный человек! Он проник в наши тайные планы. Прищепа, как нейтрализовать этого нашего злого гения?

- Обдумаю и доложу.

Гамов обратился ко мне:

- Семипалов, вам снова надо выйти на передний край в нашей тайной игре. Говорю о Войтюке. Первая стадия прошла блестяще. Вам перевели огромную сумму на борьбу со мной. Так надо показать, что такая борьба ведется. После того как большинство народа в референдуме поддержало меня, они еще охотней будут стимулировать наше противоборство. Посовещайтесь с Войтюком о расколе нашего правительственного единства. Главное убедить Аментолу, что он прав, направляя ресурсы союзникам, а не своей армии, которая и без них одерживает победы. И опорочить Бернулли. Этот урод действует мне на нервы. А теперь посмотрим два разговора Вудворта с послом его величества хитрюги Кнурки IX.

У Гамова на отдельном столике стоял стереоэкран. Гамов набрал шифр, и мы увидели министра внешних сношений.

- За день до вашего нападения на Кондук, - пояснил Гамов.

Вудворт стоял, а к нему приближался Ширбай Шар. Не знаю, как этот человек выполнял тайные шпионские дела, но лицедействовал он превосходно. Если бы художнику понадобилось написать образ надменного высокомерия, то он мог бы просто срисовать Ширбая. Я потом еще рассматривал эту сцену и не переставал удивляться, как мог Ширбай Шар так высоко поднимать голову над плечами, так далеко перегибать массивную шею, чтобы грудь выпячивалась вперед. Это было рискованное гимнастическое упражнение, а не дипломатическая поза.

- Господин министр, я передал вам, ноту своего повелителя, его величества короля Кнурки IX, - заговорил Ширбай Шар первым. - И надеюсь, что вы изучили ее с вниманием и уважением.

- Да, с вниманием и уважением, господин посол, - вежливо подтвердил Вудворт. - Повторяю те три пункта, на которые вы требуете незамедлительные ответы. Первый: передать вам пограничную область на глубину до ста лиг, чтобы исправить ту великую несправедливость, что 217 лет назад эта торбашская область была присоединена к Латании.

Ширбай важным кивком массивной головы подтвердил, что пришло время исправить несправедливость, совершенную два столетия назад.

- Второй пункт. Срочно предоставить вам давно обещанный заем в сто миллионов калонов. При этом пересчитать в латы и выдать заем в золоте.

Новый кивок головы.

- Третий пункт. Был разработан план безвозмездной помощи Торбашу оборудованием, вооружением и специалистами. Смена власти в Латании задержала выполнение этого плана. Его величество уверен, что новое правительство без замедления развернет поставки. Я все перечислил, господин посол?

Ширбай Шар надменно проговорил:

- Вы не упомянули заключительной части ноты, господин министр. Его величество надеется, что ответ будет абсолютно благоприятен и сообщен не позднее трех дней со дня вручения ноты, чтобы избежать осложнений в отношениях между нашими державами.

- Да, чтобы избежать осложнений... Итак, вы дали, дам три дня. Послезавтра прошу, господин посол, прибыть для получения ответа.

Экран погас. Гамов сказал:

- Теперь на другой день после оккупации Кондука. Похожая картина: стоящий Вудворт, входящий Ширбай Шар. Посол стал ощутимо ниже ростом, голова не откидывалась назад, открывая могучую грудь, а чуть ли не падала на нее, прежнюю надменность в лице сменила угодливость. И Вудворт держался с послом по-другому, чем при первой встрече. Тогда оба стояли, Вудворт, говорил сухо, чуть не цедил слова сквозь зубы. Теперь пригласил Ширбая на диван, сам сел рядом, заговорил почти дружески:

- Итак, можем подвести итоги нашим переговорам. Вы уже знаете о несчастье с неразумными правителями Кондука? Вероятно, Мараван-Хор будет повешен за глупую политику. Глупость рядового человека - его личное несчастье. Глупость политика - государственное преступление. Воротимся к вашей ноте. Мне кажется, ваши требования нужно подкорректировать, чтобы не произошло тех осложнений в наших отношениях, о которых вы так проницательно упомянули. Начнем с пункта первого. С передачей вам пограничного района пока погодим. Несправедливость совершена 217 лет назад, можно еще сотню лет потерпеть. Вместо этого просим выделить нам две ваши дороги для переброски войск к границам Собраны, которая направляет в этот район целую армию. Будем оборонять вашу страну от возможного вторжения с юга. Плату за оборону вашей безопасности мы не требуем. Пункт второй. Заем в золоте. К сожалению, наш банк не располагает избытком золота - а где ничего нет, там и король теряет права. Говорю не о высокоуважаемом короле Кнурке IX, а о королях, теряющих чувство реальности. Пункт третий тоже скорректируем. Учитывая, что Латания воюет и ресурсы ее напряжены, а также то, что вы сохраняете мир, а это наше время недешево стоит...

- Вы издеваетесь! - воскликнул Ширбай Шар, но тихим криком. Его массивное краснощекое лицо побледнело.

- Что вы, господин посол, разве бы я осмелился. Ищу простые выходы из непростой ситуации... Итак, пункт третий - безвозмездная помощь материалами, товарами, снаряжением. Этот пункт сохраним, но переменим адреса поставок. Не мы вам, а вы нам. У вас хороший урожай, поделитесь им. И вторая корректировка: не безвозмездные поставки, а за плату. Часть выплатим сразу, часть - после войны. Таков наш ответ на вашу ноту. Поверьте мне, господин посол, мы предусмотрели все, чтобы не допустить беспокоящих вас нежеланных осложнений между нашими державами.

Ширбай знал, что разговор с министром после наглых требований Кнурки IX будет тяжким. Но что в ответ Вудворт предъявит требования еще более наглые, он, пожалуй, не ожидал. Страшный пример Кондука гудел в его мозгу дюзами водолетов - он не мог не считаться с ситуацией. Но еще пытался бороться.

- Господин министр, вы предъявляете нам ультиматум?

- Ультиматум предъявили вы: три дня на ответ - и ни часу больше. Мы не ограничиваем вас сроками. Можете обдумывать ответ даже неделю.

Ширбай Шар с горечью проговорил:

- Кондук всегда был вам врагом. А мы - всегда ваши союзники. Почему же вы не делаете меж нами различия?

Вудворту отказала его издевательская вежливость. И он слишком не любил Ширбая Шара, чтобы долго сдерживаться.

- Ширбай, по вашей ноте не видно, что вы наш союзник. Она написана рукой врага. Вы не одержали над нами военной победы, но диктовали свои требования, как если бы она уже была. С вами обошлись мягче, чем вы хотели обойтись с нами.

Ширбай еще ниже опустил голову.

- Сегодня утром я связался с его величеством. Он догадался, что предъявите встречные требования. Но такие!.. Его величество поручил мне узнать, как стать членом Белого суда?

Впервые во время этой до мелочей продуманной беседы Вудворт встретил что-то непредвиденное и растерялся.

- Господин посол, вы говорите о Черном и Белом суде?

Ширбая Шара король Кнурка IX все же недаром назначил своим дипломатическим советником.

- Да, о них. Вы объявили, что оба суда предоставляют собой международные организации с уставом акционерных компаний и что в них может вступить любое государство, заплатив денежный взнос. Мы хотели бы приобрести пакет акций на милосердие.

- Странное пожелание, Ширбай...

- Законное, господин министр. Не знаю, какие решения вынесет Черный суд в Кондине, но вы сами сказали - будут повешены... Но если бы представители этого маленького государства - тот же Мараван-Хор - заседали в качестве акционеров этих судилищ... Его величество сегодня поручил передать вам, что, находясь в соседстве с такой могущественной державой, он претендует на законное участие в тех судах, какие, он не исключает этой печальной возможности, будут заниматься им самим. Он хотел бы в случае нужды, облеченный в судейскую мантию, решать свою судьбу.

Вудворт взял себя в руки и ответил с привычной холодной сухостью:

- Я не эксперт в делах обоих судилищ. Но постараюсь узнать о процедуре членства в них.

Гамов выключил экран. Радостно смеясь, он повторил:

- Нет, каков же хитрюга! Этот маленький король заслуживает большого уважения. В безнадежной ситуации находит единственно верный ход. Я начинаю менять о нем мнение к лучшему.

Я с упреком сказал:

- Я тоже меняю мнение, но к худшему. Говорю о созданных вами судах. Кнурка открыл их внутреннюю слабость. Мне и раньше не нравилось превращение этих учреждений в международные акционерные компании. Приговор по количеству оплаченных акций! Ведь, стань они воистину международными, обвиненным придется судить самих себя, а не только защищаться от суда. И тогда ядовитый Кнурка будет абсолютно прав.

- Он и сейчас абсолютно прав. Говорю вам, он умница! Не вижу ничего плохого, если обвиняемый станет собственным судьей.

- Опять неклассические методы! А если когда-нибудь и вам в роли судьи, решения которого обжалованию не подлежат, придется выносить самому себе суровый приговор?

Гамов сверкнул на меня большими черными глазами:

- Не исключаю этой возможности, Семипалов.

9

Фердинанд Ваксель жал.

Маршал воевал методично - не спешил, но и не медлил. День за днем, неделю за неделей он прогрызал нашу оборону. Он терял больше нас и людей, и вооружения и знал, что если мощным ударом вырвется на простор, то потери не уменьшатся, а увеличатся: позади укреплений маневренные войска. Ваксель не торопился встречаться с ними - подвижная война грозила огромным нарастанием потерь. Зато оборона укреплений истощала наши материальные ресурсы. На это и рассчитывал маршал. Рано или поздно он должен был прорвать оборону и схватиться с нашими подвижными войсками - он хотел, чтобы к этому времени мы потеряли значительную долю техники.

Пеано оставлял позиции, когда их становилось невыгодно оборонять, и переходил на новые. И нигде не наносил контрударов, чтобы не умножать потери. Нордаги снова перешли границу и блокировали Забон с севера и востока. К полному окружению города они на этот раз не стремились и остановились, ожидая подхода Вакселя с юго-запада. Фронт все дальше передвигался в глубь страны - зловещая красная линия на карте отодвинулась за последние области Патины, стала вдавливаться во Флорию...

Над Аданом не утихали искусственные грозы. Возделанные поля были залиты, взбесившиеся реки смывали берега, сносили мосты. Заокеанские станции энергично гнали тучи на восток, метеогенераторы Вакселя еще энергичней подталкивали их на нас. Всех резервов энерговоды хватало лишь на то, чтобы несколько ослабить ливни. О хорошем урожае не приходилось и мечтать.

Ко мне явился Прищепа, чтобы поговорить наедине.

- Андрей, я приготовил несколько вариантов проблемы Бернулли, Гамов предоставляет выбор тебе.

- Этот поганец что-нибудь новое вытворил?

- Продолжает старое, это хуже. Доказывает, что не надо обольщаться успехами Вакселя, тот выдыхается, а, прорвав нашу оборону, потерпит поражение от маневренных войск Пеано. Его лозунг: все - Вакселю! У Аментолы появились трудности в снабжении союзников оружием, настолько сильна агитация Бернулли.

- Слушаю твои варианты, Павел.

- Вижу три возможности. Первая - убить Бернулли. Это несложно. Он часто выступает перед своими избирателями.

- Мне этот проект не нравится.

- Гамову тоже. Достоинства - убираем опасного политика, расшифровывающего наши тайные планы. Недостатки: поймут, что это совершено нами. Убийством подтвердим его правоту.

- Второй вариант?

- Похитить Бернулли. Достоинства и недостатки те же.

- Значит, и это отпадает. Гамов хочет опорочить Бернулли. Это твой третий вариант?

- Да. Пустить слух, что Бернулли наш платный агент и его агитация продиктована нами, чтобы поссорить Кортезию с союзниками.

- Кто этому слуху поверит?

- Бернулли недавно создал "Фонд в пользу Вакселя". В одной из его поездок к нему явится наш человек и вручит крупную сумму от "Ассоциации сочувствующих промышленников". Если он примет взнос, нетрудно будет доказать, что такой ассоциации не существует и что деньги вручил ему наш агент, и, стало быть, сам он является нашим агентом. Установление этого факта предоставим полиции Аментолы, она постарается угодить президенту.

- А если Бернулли оправдается?

- На это потребуется время.

- Повторяю, Павел, а если он оправдается? Ведь это усилит его позиции в стране.

- Еще до того, как он оправдается, мы его похитим. Вот тут похищение сработает в нашу пользу. Изобразим исчезновение Бернулли как побег от наказания за предательство. Кстати, Павел, деньги на обман Бернулли я возьму из твоего фонда в Клуре. И в дальнейшем буду черпать из сумм на борьбу с Гамовым.

- Не возражаю. Итак, дело за мной. Я должен внушить Войтюку, что у нас имеется важный агент в Кортезии. А когда ты выполнишь провокацию с деньгами, Аментола догадается, что таинственный агент, о котором туманно доносил Войтюк, и есть его злой враг Бернулли. Так?

- Примерно. Когда будешь говорить с Войтюком?

- Сегодня. Ты не узнал, встречался ли Ширбай Шар с Войтюком?

- Дважды. Вскоре после приезда, разговор был довольно долгим. И вторично на другой день после нашего вторжения в Кондук. Ширбай, пренебрегая осторожностью, кинулся к Войтюку, и они на полчаса заперлись. От Войтюка Ширбай направился к Вудворту. Какой там совершался разговор, мы видели на экране.

Павел ушел, и я вызвал Войтюка.

- Садитесь! - Я показал на кресло, сам сел в другое. - Передайте вашим хозяевам благодарность за сто миллионов диданов. Я уже воспользовался частью этой суммы.

- Можно поинтересоваться - для каких надобностей? - Он спрашивал осторожно, но это не маскировало наглости вопроса. Видимо, то был сознательный прием - начинать беседу с наглости, авось, сойдет и откроется что-то важное.

- Нельзя. Не забывайте! Вы для меня, а не я для нас. Я борюсь с Гамовым для блага Латании, а не против нее.

- Можно о борьбе с диктатором?

- Можно.

- Вам не кажется, что вы проигрываете эту борьбу? Референдум очень укрепил власть диктатора. Мы, - он сделал ударение на "мы" - тонкое, чтобы его не сочли за наглость, и достаточное, чтобы я понял его значение, - вывели вас из зоны неприемлемости для коалиции... В "Декларации о мире" упомянули только Гамова, Гонсалеса, Вудворта... Каждый мог понять - с вами коалиция поведет переговоры... А результат?

- Результат в пользу Гамова. К сожалению, "Декларацию" составляли люди, не сведущие ни в истории, ни в психологии латанов. Ограниченность этих людей равнозначна глупости. Даже многие недоброжелатели Гамова проголосовали за него, он в ореоле лидера сопротивления, защитника чести родины. Я сам проголосовал за него. Что же говорить о других!

- Вы разрешите мне передать эти ваши высказывания? - Войтюк даже не старался скрыть иронии. - Подразумеваю, глупость авторов "Декларации", их невежество в вопросах истории и психологии...

- А для чего я вас вызвал? Передайте и не стесняйтесь в выражениях. Один древний дипломат, человек тонкий, сказал послу вражеской державы: "Ваши пушки внушают ужас, ваша дипломатия - смех!" Это тоже передайте. И не как историческую цитату, а как мои слова.

- Слушаюсь. А если добавлю, что, по вашему мнению, "Декларация о мире" не облегчила вам путь к власти, а затруднила?

- Вот так и передайте.

- И что в результате просчетов заокеанских политиков вы отказываетесь от борьбы за власть?

- А вот это - нет! Именно потому, что популярность Гамова так возросла, нужно сильней бороться с ним. Он способен своими экстравагантными действиями - он называет их неклассическими - привести Латанию к поражению. Я приведу ее к процветанию.

Войтюк осторожно нащупывал тропку к нужной информации.

- Что, по-вашему, нужно сделать, чтобы подорвать авторитет Гамова? Подразумеваю действия, вредящие лично ему, а не Латании...

- Отвечаю. Нужно, чтобы за океаном точно уяснили себе планы Гамова - те планы, против которых я восстаю, потому что они вредят Латании.

- Вы считаете, что за океаном не видят этих планов? Либо неспособны их понять, в силу... скажем, интеллектуальной ограниченности?

- Точная причина! Не поняли стратегии Гамова и сами способствуют ее успеху. Гамов разворачивает борьбу на юг и восток, там государства послабей.

- А зачем ему поворачивать на юг и восток?

- Поглядите на карту. Фронт продвигается в глубь Латании, одну область за другой захватывает противник. Вакселя надо остановить, ибо мы можем потерять всю промышленность центра, а Гамов строит запасные помещения в тылу - принимать эвакуированные заводы. Наши поля затопляются, урожай не собрать. Разве это политика? Гамов скоро завоюет и Торбаш, и Лепинь, и Собрану... Пример - Кондук. Для захвата этой несчастной страны Гамов не побоялся показать, что мы построили воздушный флот - и весь его, до последнего исправного водолета, бросил в бой. Я протестовал против авантюры с Кондуком, он отверг мои протесты. Он сказал: Ваксель губит наш урожай, мы конфискуем урожай у его союзников, там огромные продовольственные ресурсы. Но разве это разумная политика? Ввергнуть собственную страну в страдания - и облегчить их ценой страдания других народов. Никогда с этим не примирюсь!

Войтюк слушал меня с таким напряжением, что перестал дышать. А во мне нарастало странное состояние. Я честно выполнял свою задачу - снабжаю врага информацией, полезной нам, а не ему. Но я не лгал, я обманывал врага тем, что не обманывал его. Я вдруг ощутил, что и точно, будь на месте Гамова, принудил бы историю шагать по другой дорожке.

Я помолчал, стараясь разобраться в самом себе - не порчу ли игру? Войтюк заговорил сам:

- Вы считаете, что коалиция сама способствовала успеху Гамова?

Я сказал с горечью - и удивился, горечь была актерским ходом, я ее не должен был испытывать, но что-то похожее на горечь испытал.

- А у вас сомнения? Аментола перетянул наших бывших союзников на свою сторону, прихватил и колеблющихся нейтралов. Но ограничился незначительной помощью им. А что на деле? Кондук завоеван, к концу лета мы завоюем Торбаш, Собрану и Лепинь, все ресурсы этих стран, все их продовольственные запасы будут в нашем распоряжении. Тогда всей мощью на запад - и горе Вакселю!

Войтюк вдруг сказал:

- Вы говорите так, словно поддерживаете Гамова в его политике завоевания соседних стран.

- Нет, я против завоевания стран, изменивших союзу с нами. Они должны поплатиться за измену - тут я с Гамовым. Но я против того, чтобы победа достигалась ценой страданий моих соплеменников. Будь я у власти, я бы этого не допустил.

- Но пока допускаете?

Я сделал вид, что впадаю в раздражение:

- Войтюк, вы не понимаете главного: Гамов диктатор, а Аментола только президент. Аментола встречает не только критику, но и сопротивление. Гамов не допустит организованного противоборства у себя, но с радостью стимулирует любую оппозицию Аментоле.

- Вы сказали - стимулирует?..

- Удивляюсь вашей наивности! Неужели вам неясно, что такой умный политик, как Гамов, имеет своих агентов и Кортезии? Как-то он намекнул, что один влиятельный политик - тайный его сторонник.

- Он не назвал его фамилии?

- Естественно. А если бы и назвал, я бы вам не сообщил. Будущее темно. Если мне удастся заменить Гамова, этот его приверженец может перейти ко мне на службу.

Я промолчал. Опять заговорил он:

- Простите, вы мне еще?.. В смысле указаний? Или информации?

- Разве вам мало? По-моему, я сказал все, что надо было. И, боюсь, даже больше того, что надо. Вы ловкий человек, Войтюк. Временами я забываю, что вы агент наших врагов и, следовательно, мой личный враг, и делюсь с вами как с другом. У вас природное мастерство задуривать собеседников и развязывать им языки. Идите, Войтюк.

Не знаю, принял ли он всерьез похвалу его шпионских умений, но удалился с поспешностью. Видимо, не терпелось передать новость, что захват Кондука не импульсивный ответ на уничтожение мирного городка Сорбаса, а обдуманная стратегия военных усилий на юг и восток - трагедия Кондука лишь начальный акт новой стратегии.

Меня вызвал Гамов. Он выглядел очень хмурым.

- Вам не понравилась беседа? Считаете, что я сделал ошибки?

Он с усилием усмехнулся.

- Игра, как всегда, проведена отлично. Был один момент... Я почти поверил сам, что вы восстаете против меня... Когда говорили, что не согласны с отвлечением наших сил с Западного фронта на союзников. Очень правдоподобно звучало. Но если так подействовало на меня, то еще сильней должно подействовать на того подонка.

Я снова убедился, что Гамов обладает дьявольской интуицией. Он усомнился во мне в тот момент, когда я сам в себе усомнился.

- Что- с вами? У вас похоронный вид. Случилось новое несчастье? Ваксель прорвал нашу оборону?

- Случилось то, что ни вы, ни я вообразить не могли. Восстание в тылу.

- Восстание? Кто восстал? Где восстали?

- Восстали водолетчики. Арестовали командиров, нагрузили боевыми снарядами водолеты и пригрозили, что открывают военные действия.

- Что собираетесь делать?

- Летим с вами и Прищепой усмирять бунт.

10

Водолетные базы размещались в горных и лесистых районах далеко от населенных пунктов. Не было у нас объектов более засекреченных, чем эти базы. Если бы враг дознался о количестве размещенных на них водолетов, если бы он хотя бы отдаленно представил себе, какой уже создан воздушный флот и как он непрестанно умножается, рухнули бы наши надежды на скорую победу. Ни одна база не имела ни номера, ни названия; люди, призванные сюда служить, теряли право переписки с родными, встреч с посторонними людьми, ни телефонные, ни телеграфные линии не шли на базы. Территория окружалась частоколом непроходимых и непролазных насаждений, и в гуще кустов таились датчики Прищепы, фиксировавшие каждого, кто приближается - отдельно человека, отдельно зверя. Прищепа по передатчику, настроенному на его индивидуальное излучение, принимал информацию с баз и передавал в штаб. Ни перехватить такие передачи, ни скопировать передатчики - каждый выпускался лишь в двух экземплярах - ни практически, ни теоретически невозможно: как невозможно полностью, до каждой клетки, скопировать человека, как невозможна пока и проще задача - повторить на своем живом пальце линии другого человека.

В водолетчики мы подбирали парней, не обремененных семьей, здоровых, сильных, проверенных на выносливость, на быстроту реакций, даже на смелость и самоотверженность - и для таких испытаний имелись тесты. Эти ребята являли собой элиту военной молодежи. И вот на крупной водолетной базе они арестовали своих командиров, захватали водолеты и готовятся к каким-то военным действиям. Поверить в это было невозможно!

- Мой связной вчера передал по своему каналу, что среди ребят волнение, - в водолете рассказывал мне Прищепа то, о чем раньше информировал Гамова. - Сообщил, что идет выяснять причины смуты. Часа два никаких сообщений, затем торопливо: "За мной гонятся, командиры арестованы, склады взломаны, водолеты захвачены, готовятся к военным действиям..." И связь прервалась. Очевидно, связного арестовали.

- Передавал ли раньше ваш связной о готовящихся выступлениях? Хотя бы о том, что у ребят скверное настроение?

- Передавал только, что ребята горячо обсуждают положение на фронте. Еще передавал, что всех взволновало вторжение в Кондук. Но он не нашел ничего предосудительного в высказываниях.

- Под арест дурака! - гневно сказал Гамов. - Заметил волнение, услышал горячие разговоры - и не установить, по какому случаю горячатся, что волнует. Никудышные у вас сотрудники!

Прищепа промолчал.

Водолет опустился на площадь, окаймленную торцами обширных двухэтажных казарм. Всего их было шесть, уходящих в глубину леса. С востока базу защищали горы, на всех остальных сторонах - леса. Где-то в чащобе высоких деревьев таились и склады с боеприпасами и подземные ангары на сто двадцать водолетов - такова была мощность этой базы, уже полностью укомплектованной, - по первому же приказу можно было поднять все машины в бой.

Наш водолет окружили беспорядочной толпой вооруженные водолетчики. Ни у одного я не заметил ни почтительности, ни простой приветливости. От нас не ожидали одобрения, и нам не обещали доброго приема.

Гамов обратился сразу ко всем:

- Вы меня узнаете?

Ему нестройно ответило несколько голосов:

- Узнаем. Вы Гамов! Еще бы не узнать! Вы наш диктатор!

- Правильно - я ваш диктатор. Вы меня знаете. Я вас не знаю, вас слишком много. Кто зачинщики бунта, выходите вперед.

Никто не двинулся. Гамов нехорошо засмеялся:

- Думал, вы похрабрей. Как же вас выпускать в бой, если вы и поговорить страшитесь?

Из толпы выдвинулось четверо.

- Называйте свои фамилии, если хватит храбрости. Они отчеканили:

- Альфред Пальман! Иван Кордобин! Сергей Скрипник! Жан Вильта!

- Пальман, Кордобин, Скрипник и Вильта - так? Слушайте мой приказ: немедленно освободите арестованных командиров и доставьте их сюда. - Зачинщики переглянулись, в толпе пронесся угрожающий шепот. Гамов возвысил голос: - Вы и мне отказываетесь подчиняться?

Иван Кордобин вытянулся перед Гамовым.

- Вам подчиняемся. Пилоты, за мной!

Четверо ушли. Оставшиеся подтягивались, беспорядочная куча превращалась во что-то, похожее на строй. Водолетчики не вытянулись в ряд, не разместились по ранжиру, но один - кто позади, кто спереди - старался стать плечом к плечу с другим. Все это совершалось в полном молчании; водолетчики, видимо, поняли, что держались не по-военному, и теперь старались выправиться. Гамов повернулся к ним спиной и сказал мне:

- Не желают усугублять вины командиров, допустивших такое нарушение дисциплины, и хотят хоть внешне показать, что их чему-то научили.

- Учили, учили... И доучили до того, что были схвачены и посажены под арест. Не командиры, а кислое тесто. Я посоветую Пеано всех отозвать в столицу, а там разжаловать и отдать под суд.

Прищепа, молчавший с момента выхода из водолета, подал голос:

- И расшифруете, что у нас имеются особо засекреченные части. Уж не думаете ли, что в столице не заинтересуются, что это за новые офицеры и за какие провины их отдают под суд? Разведка врага не ограничивается одним Войтюком, Семипалов.

Это было верно, конечно. Я пожал плечами. Гамов сказал:

- Наказать командиров надо, но за что и как? Пока не узнали, почему затеяли бунт, нельзя выносить решений.

Командиры, в отличие от водолетчиков, из-под ареста чеканили шаг. Они выстроились, отдали, по форме честь. Гамов только кивнул им, а я и Прищепа тоже отдали честь. Явное неуважение Гамова подействовало на командиров, все опустили головы. Четверо зачинщиков воротились к своим, теперь это был настоящий строй, к такому и старые служаки не могли бы придраться. В рядах, как волны, пробегали шепоты и замерли, когда Гамов вдруг стал прохаживаться перед строем.

Он прошелся в одну сторону, там стояли отдельно от пилотов командиры. Гамов всматривался в водолетчиков, словно хотел запомнить каждое лицо, на освобожденных офицеров не бросил и взгляда, словно их не существовало. Потом, встав перед серединой строя, негромко - намеренно - заговорил:

- Взбунтовались... Арестовали всех офицеров... Подготовили машины к боевым вылетам... Теперь докладывайте - почему? Считалось - лучшая летная часть, знатоки воздушных машин, будущие герои. А вы?.. Отвечайте!

И ему мгновенно ответил общий гул. Каждый выкрикивал что-то свое, тянулся, отталкивал соседей, чтобы быть слышней. Молчаливый строй превратился в орущую толпу.

Гамов обводил глазами кричащих людей - сперва повернув голову направо, побежал глазами назад - до крайнего левого. Потом поднял руку. И почти так же мгновенно, как раздались крики, установилась каменная тишина. Я видел, что пилоты даже дыхание задерживают, чтобы отчетливо слышать Гамова.

- Ясно, - сказал Гамов. - Ни одного молчальника. Все кричали, все признаются в соучастии... Никто не отстраняется... Заговорщики! Но все же у меня два уха, а не полтысячи - по паре на каждого, чтобы слышать только его. Иван Кордобин! Выходи и говори за всех.

И опять Гамова не обманула интуиция. Возможно, среди других зачинщиков тоже были хорошие ораторы, но что Иван Кордобин умеет зажигать товарищей сильным словом, стало ясно сразу. Он не кричал, не нажимал на выигрышные слова - просто говорил, как если бы раскрывал свою душу товарищу. И я, вникая в признания и сетования Кордобина, отмечал про себя, как жадно его слушает вся толпа, как одним этим молчаливым вниманием подтверждает и усиливает все, что он говорил. Он, точно, высказывался за всех - интегральным голосом всех.

А говорил он о том, как их, отобранных в полках и привезенных сюда без объяснения, куда и зачем, наполнило гордостью, что они определены в водолетчики и что им вручаются самые совершенные воздушные машины, какие знает сегодня мир. И как они зимние месяцы осваивали технику, изучали летное искусство, наизусть заучивали инструкции, не только старались хорошо отвечать на экзаменах, но и сами экзаменовали друг друга, в казармах даже после отбоя всюду слышали шепот: "Ты спроси меня, а потом я тебя спрошу, ну, давай". И спрашивали, и отвечали, и снова спрашивали. Одна была мысль: скоро весна, их перебросят в самый горячий район, там они докажут, что не напрасно они с таким рвением осваивали науку воздушной войны.

Но вот пришла весна, а они не покидают базы, все снова и снова отрабатывают давно отработанные приемы, все снова и снова уминают матрасы в казармах. Враги крушат нашу оборону, нашей армии тяжко, а мы, способные разнести любого врага, опять отсиживаемся и отлеживаемся. Враг подвел свои метеогенераторы к нашим границам, заливает наши поля, гибнет урожай, а мы бездействуем, хотя одним налетом могли бы уничтожить все метеогенераторные станции кортезов! Нет, говорят нам, нельзя, отдыхайте, насыщайтесь завтраками и обедами, вас кормят по усиленной норме, надо этим пользоваться. Наконец сверкнул просвет. Какую-то воздушную базу призвали к действиям, отряд водолетов атаковал Кондук, показал всему миру, какая сила в водолетном флоте, следующая очередь, так мы понимали, наша. И опять - ничего! Враг наступает, а мы отсиживаемся, а мы бездействуем!

До того дошло, что перестали говорить друг с другом. Сходимся в столовой, один на другого не смотрим, еда в рот не лезет. А когда враг оттеснил нас от Патины, вступил на нашу территорию, поняли - дальше терпеть нельзя. Я с товарищами пошел к командованию с просьбой поднять боевые машины - и ходом на фронт! Без нас там дальше не могут! А в ответ - не смейте об этом и думать! Поступит приказ выступать - выступим. А до того - учеба, столовая, теплые матрасы. Мы настаивали, мы требовали - пригрозили зачинщиков посадить за решетку, остальным - наряды за нарушение дисциплины. Стало ясно - кто-то вверху саботирует победу, искусственно отстраняет нас от сражений, а командиры выполняют преступные указания. Тогда решили: арестовать командиров и самим срочно готовить вылет на фронт. И посадили командиров под замок, и стали вооружать отряд к выступлению. Тут сообщение о вашем прилете. Рапортую, диктатор: готовы нести всю ответственность за самовольные действия. И готовы вылететь на любой участок фронта для боевых действий.

Кордобин отступил назад и встал в строй в первом ряду.

Гамов не торопился с ответом. Он с тем же непонятным вниманием оглядывал водолетчиков, всматривался в каждое лицо, словно о каждом размышлял. Не только эти провинившиеся парни в военной форме, не только их командиры, ожидавшие наказания за недопустимое происшествие в дивизии, но и сам я с нетерпением ожидал, что Гамов скажет. Я часто ошибался, прикидывая, что Гамов решит в трудной ситуации, он умел быть непредсказуемым. Но здесь решение было одно, - так мне представлялось, - зачинщиков наказать, не слишком, не жестоко, они ведь нужны для полетов, а не для гауптвахт; вынести выговоры и командирам, кого-то и отстранить от командования; остальных простить, но обязать впредь терпеливо ожидать приказов.

Гамов поступил по-иному, чем я предполагал за него.

- Дайте-ка мне что-нибудь под ноги, я низенький, а вы вон какие высокие, - сказал он будничным голосом.

Несколько водолетчиков проворно подтащили деревянный ящик, в каких перевозят вибрационные снаряды.

Гамов теперь на голову возвышался над строем. И снова он долго осматривал всех, не начиная речи, а сотни глаз впились в него.

- Спасибо! - сказал он вдруг. - Спасибо вам, друзья, за то, что вы такие! - В строю пронесся и быстро замер шум. Гамов повысил голос: - Спасибо вам за то, что вы понимаете, как тяжко на фронте, почувствовали сердцем и поняли умом, что нужны родине, что она нетерпеливо ждет вашего появления на полях сражений! Спасибо за то, что не только своим боевым умением, но и жизнью готовы встать на защиту нашей общей матери! От всей души, от всего сердца - благодарю! - Он быстро поднял руку, чтобы не дать вырваться крику изо всех глоток. - Конечно, выбрали вы неправильный путь, - арестовать своих командиров, заслуженных офицеров, благородных патриотов. Такие поступки недостойны вас. Вы же сами понимаете, как жестоко, как несправедливо оскорбили своих офицеров неповиновением, незаслуженным арестом. Но прощаю - вы скоро искупите свою вину в воздухе над армиями нашего врага. - Он опять поднял руку, требуя молчания, и повернулся к командирам: - А вам, офицеры, я строго выговариваю, что допустили такой непорядок в дивизии. Печальный факт - допустили арестовать себя - требует, чтобы всех вас повторно арестовать, потом понизить в должности. Однако прощаю и вас, время не такое, чтобы томить за решеткой боевых командиров. Но это не все, с чем хочу обратиться к вам. И не самое главное, что допустили безобразное нарушение дисциплины. Главное в том, что вы воспитали в дивизии истинных патриотов, верных сынов родины! Главное в том, что они рвутся в бой, что у каждого одна мысль - грудью преградить вторжение врага. Спасибо вам за это, душевное спасибо!

Если бы Гамов в этот момент поднял не одну, а обе руки, настаивая на молчании, никто бы не увидел его поднятых рук: все повернулись к командирам, восторженно орали. Не сомневаюсь, что водолетчиков, когда первая горячность спала, томило не так опасение кары за собственное бунтарство, как страх, что командиров, опозоренных, незаслуженным арестом, еще и накажут за то, что допустили такое самоуправство. И они радовались за прощение командиров больше, чем за прощение себя. И ни один офицер не ждал, что сам строгий диктатор, вместо того чтобы понизить в воинских званиях, отстранить от должности, будет благодарить их. Впереди своих офицеров стоял командир дивизии, старый летчик, он прилетел когда-то к нам в окружение с Данилой Мордасовым. Корней Каплин, так его звали, тогда он был майором, теперь полковник. И он кривил лицо, стараясь удержать слезы, опускал голову, чтобы их не видели, а их видели все, и летчики орали и махали руками, ликуя, что он прощен за их проступок против него, и что он их тоже прощает, и эти его слезы - знак его любви к ним, а также глубокого уважения к нему и самого Гамова, и всех их, его питомцев - благодарили старого командира за то, что он плакал.

Нет, Гамов знал, как покорять души людей!

Прошло не меньше двух-трех минут, прежде чем весь строй опять повернулся к нему. Гамов снова поднял руку, восстанавливая тишину. И когда тишина, накаляясь от ожидания, стала почти бездыханной, он заговорил так, что стал отчетливо слышен самым дальним в строю.

- Друзья мои, один из зачинщиков вашего патриотического бунта сказал, что у вас возникло подозрение - а не сидит ли где-то вверху человек, сознательно отстраняющий вас от участия в военных операциях. Открыто объявляю вам - да, есть человек, отстраняющий вас от сражений. Этот человек - я. Но не потому, что саботирую победу, а потому, что подготавливаю ее. Здесь скрыт один из величайших государственных секретов. Но я расскажу вам его, чтобы укрепить ваши растерявшиеся чувства, чтобы внести твердость в ваши души. Даже не все министры знают то, что я вам сейчас открою. Да, на фронте плохо. Армия отступает, урожай гибнет под потоками, которые мы не можем отразить. Наши бывшие союзники мобилизуются против нас, наш главный враг - Кортезия - вооружает их армии. Плохо сегодня, очень плохо! А завтра будет хуже. Это надо с беспощадной правдивостью, со всей мукой сознания понимать - завтра будет хуже! Что же, признать наше поражение, оплевать себя позорной кличкой "агрессоры", склонить шею под сапог победителя, выскребывать у наших семей последние деньги на репарации? Нет! Тысячи раз - нет! Мы не побеждены и не будем побеждены. Ибо у нас могучий резерв, способный принести нам окончательную победу. Этот могучий резерв - вы! Открываю вам величайшую тайну нашей стратегии. Мы создали грандиозный воздушный флот, вы лишь одна из многих дивизий этого флота. Дивизия одним ударом поставившая Кондук на колени, такая же, как ваша, даже слабее вашей. Вот такая у вас мощь! Враг и не догадывается о наличии у нас такого флота, не ожидает, что над полями сражений скоро появится новая сила, которой он не сможет ничего противопоставить. Но мы не должны использовать преждевременно вашу ударную силу. Еще не все дивизии укомплектованы, заводы выпускают все новые водолеты, их надо вооружить и освоить. Было бы преступлением пускать вас в бой по частям. Да, плохо сегодня, но завтра начнется спасительный перелом. И его создадите вы - самый крупный наш резерв, самая твердая наша уверенность в победе. Не было бы вас, мы давно прекратили бы войну, признали свое поражение. Но вы есть - и вы величайшая надежда родины! Сегодня наша армия еще сдерживает врага, наносит ему огромные потери. Но завтра, мы это знаем, он прорвет последнюю линию нашей обороны - и ринется исполинской тушей в глубь страны. И тогда ваша мать, родина ваша, воззовет к вам: "Дети мои, погибаю! Идите спасать меня, только вы одни способны меня спасти. И если понадобится, умрите за меня, за ваших матерей и отцов, за вас самих, чтоб не попасть в унижение и позор". Вот так она скажет вам, своим спасителям, своим верным сынам. И тогда идите и умирайте!

...Я часто думал потом - что было бы, если бы Гамов закончил свою речь к взбунтовавшимся водолетчикам не патетическим призывом умирать, а скромней, по-деловому. Как поначалу завел эту удивительную речь, как обычно говорил на заседаниях правительства - перечислил бы количество водолетов, боевую мощь полков, открыл секреты комплектования воздушных соединений, доказал бы, что перевес будет непременно у нас. Убедительных доказательств было бы больше, он смог бы гарантировать победу, а не пророчить гибель. Наверное, он с такой речью и собирался обратиться к взволнованным парням - и смог бы и убедить их в своей правоте, и укрепить их уверенность в нашей победе, и доказать, что делается все нужное для грядущей победы, и что в ней они станут решающей силой. Так поступил бы и я. Но он увидел раскрасневшиеся лица, горящие глаза, почти не дышащие от напряжения рты - и мигом перестроил речь. И призвал их к величайшей чести - умереть за родину, если родина того потребует. И добился неописуемого эффекта!

Едва он почти выкрикнул последние слова, как строй, каменевший в исступленном молчании, всей массой ринулся к нему. Десятки рук взметнули его вверх. Толпа ликовала, в ней не было слышно отдельных голосов, она обрела свой собственный голос, один восторженный голос из сотен голосов. Теперь Гамов возвышался над ними уже не на голову, а на все туловище, и смеялся, и что-то говорил, показывал жестами, что ему неудобно на руках, что он хочет спуститься на землю. Но его несли по площади вдоль всех шести длинных, как бараки, двухэтажных казарм, обнесли по всему периметру площади и начали новый круг. У меня заложило уши от восторженного ора молодых глоток, от топота сапог, от шума теснящихся к Гамову тел. Сперва я глядел только на водолетчиков, любовался ликующими юными лицами, распахнутыми восторженными глазами... Потом присмотрелся к Гамову и понял, что ему нужно срочно помочь. Он посерел, сжимал губы. Я вспомнил, что он плохо переносит тряску, и, огибая радостно беснующуюся толпу, подобрался к офицерам. Они все так же стояли в сторонке, и, хоть внутреннее чувство дисциплины не позволяло им неистовствовать, лица показывали, что они сейчас испытывают те же чувства, что и их разбушевавшиеся питомцы.

- Надо выручать диктатора, - сказал я Корнею Каплину. - Он еле держался на ногах, а тут такие волнения... У него закружилась голова...

Каплин что-то сказал одному из офицеров. Тот выдвинулся вперед и пронзительно засвистел. Три раза он дул изо всей мочи в рожок, вынутый из кармана. Сперва задние обернулись, потом и те, что были поближе к Гамову. Его опустили на землю, он пошатнулся, но устоял на ногах. Два первых свистка означали, похоже, призыв к вниманию, а последний, с переливами, приказ строиться. Все кинулись на свои места. Не прошло и минуты, как перед нами стояла четкая шеренга. Вперед вышел полковник и молча оглядывал построившихся водолетчиков. И в его молчании, и в том взгляде, которым он обводил их, была благодарность за то, что после беспорядков они, усмиренные, показали, что не утратили дисциплины и послушания командирам - и быстрота построения, и четкость строя свидетельствуют именно о послушании и вернувшейся дисциплине, и сам он видит, и глава государства видит, что впредь не будет ни своевольства, ни беспорядков.

Офицер с рожком скомандовал:

- В казармы, на учения!

Спустя минуту на площади оставались только полковник и несколько офицеров. Водолетчики не шли, а бежали в казармы - демонстрировали скорость в исполнении приказов. Гамов с улыбкой пожаловался:

- Так закружили, что чуть не потерял сознание.

Полковник спросил:

- Какие будут распоряжения, диктатор?

- Сперва вопрос: эти зачинщики?.. Пальман, Кордобин, Скрипник, Вильта... Они как в учении и казарменном быту?

Полковник посмотрел на помощников и, видимо, понял, что они заранее согласны с тем, что он собирается доложить.

- Отличники. Считали их первыми кандидатами на повышение, даже рапорты заготовили. Теперь, конечно...

Гамов не дал ему договорить:

- Семипалов, какая структура у воздушных дивизий?

- Как в пехотных и артиллерийских: восемь полков,

- Промежуточных соединений нет?

- Не создавали.

- Теперь создадим промежуточное соединение - бригады. Каждая воздушная бригада из двух полков. Полковник, разбейте вашу дивизию на четыре бригады и командирами назначьте этих отчаянных... Альфред Пальман, Иван Кордобин, Сергей Скрипник, Жан Вильта. Я не ошибся? - Гамов любил демонстрировать силу памяти.

Вряд ли офицерам могло понравиться неожиданное решение Гамова. Корней Каплин сохранил спокойствие, но у остальных лица вытянулись. Гамов умел переломить любое настроение в свою пользу. Он дружески сказал:

- Вас покоробило, что ваши подчиненные, к тому же проштрафившиеся, вдруг станут начальствовать над вами? Есть здесь обида, есть. Но есть и гордость! И не за них гордость - за себя! Ибо вы их воспитали и научили так, что они могут даже вами командовать. Ученик должен превзойти учителя, если учитель хорош, иначе нет движения вперед. И если они окажутся на своем месте, если хорошо будут командовать бригадами, то в этом прежде всего ваша заслуга. И чем выше они, молодые, поднимутся над вами, тем значительнее ваша собственная заслуга, тем больше вам чести и благодарности. Поздравляю вас, командиры, с успехом в подготовке новых офицеров! Ни я этого не забуду, ни родина не забудет. Вопросы есть? Нет? Тогда отбываем.

В водолете я не удержался от упрека:

- Гамов, не слишком ли вы рискуете? Назначить в командиры бригад юнцов! Ни разу не были в сражениях, успехи только в учениях... А если спасуют в первом же бою?

- Не похоже на них, Семипалов. Пришлите им приказ о присвоении четырем командирам бригад приличествующих военных званий. Прищепа, чего вы хохочете?

Прищепа только улыбался. На площади он молчал, но профессионально во всех всматривался. В водолете им овладело веселье. Он восстановил в лице серьезность и ответил:

- Представил себе, как выглядит со стороны сегодняшняя сцена на площади. Солдаты взбунтовались, посадили в тюрьму командиров, а их за это благодарят, повышают в званиях, назначают на офицерские должности. И командиров благодарят, что воспитали солдат, способных на нарушение дисциплины. Хвалят офицеров за то, что дали себя арестовать! Прочитал бы о таком событии в книге, никогда бы не поверил!

- Неклассическая трактовка дисциплины, - заметил я.

- Надеюсь, теперь я могу не выполнять приказа посадить под арест моего связного? - продолжал Прищепа. - Он проштрафился не больше, чем другие офицеры. Правда, благодарить его за это не буду.

Гамов огрызнулся:

- Приказ об аресте вашего связного не отменяю. Офицеры воспитывали патриотизм в своих солдатах и не заметили, что патриотизм вдруг вступил в противоречие с дисциплиной. А связной должен непрерывно информировать о состоянии дивизии и проглядел, что в ней творится. Он не выполнил своего профессионального долга. Дайте ему работу попроще. Для серьезных дел он не годится.

Я сказал:

- Вы пообещали водолетчикам, что скоро отправите их на фронт. Я удивлен. Пеано не собирается в ближайшее время поднимать авиацию.

Гамов покачал головой:

- Вы меня неправильно поняли. Авиация будет задействована, когда в ней возникнет необходимость, а не по требованию водолетчиков. Единичные происшествия не могут отменить большой стратегии.

11

Фердинанд Ваксель продолжал свое неторопливое - и неотразимое - наступление в глубь Латании, а в Кортезии гремел скандал. Лидера оппозиции в сенате Леонарда Бернулли уличили в подозрительной связи с враждебными элементами. Некое "Общество единомышленников" внесло в избирательный фонд сенатора пять миллионов диданов, он сам торжествующе объявил, что пользуется поддержкой этого общества, перечислил приношения от других организаций. Полиция проверила источники доходов сенатора и не обнаружила "Общества единомышленников". Человек, назвавший себя его представителем, как в воду канул. Бернулли помнил его фамилию, внешние приметы. Поиски полиции были безрезультатны - такого человека в Кортезии не существовало.

В сенате сам Амин Аментола обвинил Леонарда Бернулли в общении с подозрительными людьми и намекнул, что не удивится, если в деятельности сенатора вскроются факты, о каких сегодня никто не подозревает. Разъяренный сенатор обвинил президента в клевете. Глава государства, применяющий нечестные методы борьбы с политическими противниками, недостоин руководить великой страной. Я буду добиваться досрочного смещения Аментолы! - страстно кричал он. Сенат предписал расследовать неприятный инцидент и доложить о результатах.

Прищепа попросил срочного приема у Гамова. Гамов вызвал меня и Вудворта.

- Первая фаза игры прошла удачно, - докладывал Прищепа. - Сомнения в деятельности Бернулли посеяны. Аментола с радостью ухватился за информацию от Войтюка. Но дальше - осложнения. В честность Бернулли верят не только его друзья. Он один из немногих сенаторов, не запятнанных неблаговидными поступками. И он так горячо уверял в своей невиновности, что мысль о провокации показалась для многих убедительной. Правда, в ней подозревают не нас, а самого Аментолу. У президента много противников. Они рады сделать и ему политическую пакость, как он, они все больше в том уверяются, сделал такую пакость сенатору. Пока результат нашей игры довольно неопределенный. Аментола ждет расследования и осторожничает. Вместо того чтобы разбазаривать резервы по союзным странам, он стал их придерживать - ни им не посылает, ни Вакселю.

- Уже то хорошо, что он не усиливает Вакселя, - сказал Гамов. - Но если наступит кризис, Аментола без промедления перебросит накопленные резервы через океан. Надо все-таки постараться, чтобы он расплескал их по союзникам, у них ни при каком кризисе он подачки обратно не выдернет.

- Операция с Бернулли планировалась в несколько стадий, - заметил Вудворт. - И последней стадией было...

- Совершенно верно - похищение сенатора. Вы приступили к последней стадии, Прищепа?

- Бернулли уже похищен. Сейчас он в нейтральной стране. Через три дня я познакомлю вас с ним в этом кабинете - живым, невредимым и ошалевшим от ярости.

- Буду рад встретиться с бывшим моим приятелем, - сказал Вудворт. - Не уверен, что это доставит ему такую же радость.

- Я подготовил правительственное сообщение о том, что наш агент в Кортезии, сенатор Леонард Бернулли, попал под подозрение, - продолжал Прищепа. - И чтобы спасти этого ценного сотрудника, мы переправили его в Латанию, где он в настоящее время и находится. И второе сообщение - указ о награждении Бернулли, бывшего сенатора Кортезии, ныне консультанта министерства внешних сношений Латании, орденами и денежной премией. Вот эти два документа.

Гамов положил оба извещения в стол и задумался.

- Доказательны ли эти бумажки? Ведь написать можно все, что захочется. Будут ли за газетными строчками веские аргументы?

- Они уже есть. Можете полюбоваться.

Прищепа разложил на столе несколько фотографий. На одной Гамов, улыбаясь, обнимал смеющегося Бернулли. На другой два старых друга - Вудворт и Бернулли - обменивались рукопожатием. Была и общая фотография - Бернулли среди членов правительства Латании; на ней все демонстрировали смеющиеся лица. Прищепа сказал:

- Чудеса фотомонтажа. Лица и фигуры скомпонованы из подлинных фотографий. Анализ негатива показал бы подлог, но в газетных снимках он невидим. Теперь просьба к вам, Вудворт. Вы учились вместе с Бернулли в университете, какое-то время приятельствовали. Для удачного завершения операции хорошо бы ваше интервью о прежней дружбе с Бернулли. И в нем сказать, что вы оба с юношеских лет враги общественного строя Кортезии и дали тайную клятву с ним бороться. Вы для этого переехали в Латанию, а Бернулли подрывал Кортезию изнутри. Убедительно бы прозвучало...

- Не могу сказать, чтобы мне была приятна такая ложь... Хорошо, я напишу что-то вроде того, о чем вы просите.

Гамов сказал со вздохом:

- Не знаю, не знаю... Не один же Бернулли умный человек в Кортезии. Мы построили расчеты на том, что Кортезия переоценит свою мощь, разбазаривая свои резервы, и понадеется на распри в нашем правительстве. Один обман, другой, третий... Можно ли строить большую политику на непрерывных обманах?

- Большую политику - нельзя, а большую стратегию - можно, - сказал я. - Военные действия основаны не только на силе, но и на том, чтобы перехитрить противника. Не понимаю, почему вы вдруг засомневались?

- Слишком уж гигантские ожидания строятся на таком небольшом камешке, как сенатор Бернулли. Нужно что-то еще, более крупное, более впечатляющее...

- Вы знаете, что нужно еще?

- Не знаю. Думаю. И вас всех прошу подумать. Аментола осторожничает с отправкой своих резервов союзникам, так вы сказали, Прищепа? Очень тревожный признак! Повторяю: успех нашего будущего выступления гарантирован только в том случае, если мощные резервы Кортезии будут разбрызганы по союзникам.

- Будем думать, - сказал я за всех.

На третий день мне позвонил Прищепа.

- Приходите в маленький кабинет. Наш заокеанский друг прибыл.

У Гамова уже находился Вудворт, вскоре пришел и Прищепа.

- Усыпленного пленника оживили, он приходит в себя, но еще не вполне соображает, что к чему, - сказал он. - И не верит, что его похитили мы. Он предполагает, что это козни Аментолы и что он еще где-то в Кортезии.

- Поверит, когда поглядит на меня. - Вудворт усмехнулся. Насмешливая улыбка на его аскетическом лице выглядела зловеще.

Похищенного сенатора ввели агенты Прищепы и сразу вышли.

- Добро пожаловать, сенатор, - доброжелательно произнес Гамов.

Бернулли растерянно огляделся. На фотографиях он выглядел пристойно, а в жизни был форменным уродом - низкорослый, широкоплечий - туловище бочкой, - с огромной головой, приличествующей великану, а не карлику. На широкощеком лице светили выцветающие глазки, проницательные до колючести, над ними нависали широкие полосы седеющих бровей, а все увенчивала копна сивых волос. Внешность была незаурядная. Он был лишь на два-три года старше Вудворта, но выглядел старше лет на двадцать.

Он уставился на Гамова, видимо, признал, что этот человек похож на диктатора Латании, чьи портреты часто появлялись в газетах Кортезии. Затем перевел взгляд на меня и Прищепу, но наши лица ничего ему не сказали. Поглядев на Вудворта, Бернулли передернулся.

- Джон, вы? - прохрипел он. - Значит, правда?

- Узнали все-таки! Сколько лет мы не виделись, Леонард? Четырнадцать? Должен констатировать, что вы очень постарели за этот срок. Нелегко быть лидером оппозиции при таком ярком президенте, как Амин Аментола. Он одним своим существованием обрекал вас на второзначность, дорогой Леонард.

Бернулли повернулся спиной к Вудворту.

- Чего вы от меня хотите? - спросил он Гамова. - Зачем похитили?

- Хочу познакомиться с таким замечательным политиком, как вы, - без тени насмешки сказал Гамов. - Поглядеть, как вы пожмете руку своему старому другу Джону Вудворту.

Ярость исказила уродливое лицо Бернулли.

- Даже если будете пытать меня, не пожму руку предателю!

- Вы уже сделали это. - Прищепа положил на стол фотографию, где Бернулли крепко стискивал руку улыбающемуся Вудворту.

Бернулли схватил фотографию, жадно ее рассматривал, потом прикрыл тяжелыми веками запавшие глаза - несколько секунд размышлял.

- Неплохо! Что еще заготовили?

- Кое-что есть, - Прищепа разложил снимки.

Бернулли покачал головой:

- Фотограф мастер, но для политики не годится. В этот вздор никто всерьез не поверит. Эксперты докажут, что для монтажа использованы старые снимки, где я совсем в другом окружении, разговариваю с другими людьми. Достаточно перелистать старые газеты.

- Предусмотрено, сенатор. На наших снимках не использовались фотографии из газет. Их делали наши агенты на ваших митингах. Ни один эксперт не докажет, что это монтаж, а не реальность.

Бернулли снова посмотрел на свое дружеское рукопожатие с Вудвортом и с отвращением швырнул фото на стол.

- Все-таки несолидно, - изрек он и даже изобразил на лице издевательскую усмешку. - Я был высокого мнения о вашей политике, Гамов. Мне думалось, она основывается на широких концепциях. Одно это решение разделаться с ненадежными союзниками, чтобы взвалить их содержание на Кортезию... Ни одной минуты не сомневался, что вы преследуете одну цель - ослабить Вакселя, поистрепать его армию, а потом нанести губительный удар. Аментола вас недооценивает, я понимал вашу силу. А вы фальсифицируете фотографии! - Сенатор вдруг впал во вдохновение, глаза его засверкали, голос из хрипловатого зазвучал металлом - таким, наверное, этот карлик вещал с трибун, покорял слушателей жарким красноречием. - Диктатор, я вам открою, какую страшную ошибку вы совершаете. Вы меня похитили во вред, а не в пользу себе. Аментолу не обманут ваши дурацкие фотографии. Он в этом открыто не признается, но про себя задумается и поймет, что я был прав, нападая на его политику, и, значит, эту политику нужно менять. Раз вы похитили меня, значит, вам страшны были мои требования, вот к чему он неминуемо придет. И тогда - и одного дидана не стоят ваши фотографии!

- У нас не только фотографии, - возразил Прищепа.

Бернулли стремительно повернулся к нему.

- Еще другой вздор придумали? Наградите меня публично орденом за секретную службу вашей стране? Найдете для этого актера, похожего на меня, будет на стерео выглядеть убедительно для идиотов. Выплатите мне единовременно внушительную сумму, это уж вовсе не сложно, простое объявление в газетах. И конечно, назначите мне пожизненную пенсию, да такую, чтобы в Кортезии ахнули, - вот же какие были заслуги, что враги так щедро его одарили.

- О пенсии не думали, - признался Прищепа. - Спасибо за подсказку.

- Дешевка! - злорадно объявил Бернулли. - Политика для дебилов. Узнаю почерк моего университетского друга. Никогда не понимал, почему этого человека так высоко оценивали. Ординарнейшая личность! - Он говорил это, по-прежнему стоя спиной к Вудворту. - Для чего вы его взяли, диктатор? Вашему предшественнику Маруцзяну он подходил, у Аментолы он бы сделал карьеру, эти оба ему по росту. А вам зачем? Видите, как я вас высоко ставлю? Ничего крупней фальшивки с награждениями и фотографиями он вам не придумал. Сам предатель, дважды изменник - своей стране и своему покровителю Маруцзяну, - он просто не способен подняться выше лжи и предательства.

- Вы считаете себя политиком более высокого ранга, чем Вудворт? - спросил Гамов.

Лицо Бернулли изобразило возмущение.

- Вы в этом сомневаетесь? Тогда зачем похитили меня? Зачем шельмуете наградами и радостными улыбками на фальшивых фотографиях? Вудворта никто не собирается похищать. И ни Маруцзян, принявший его первое предательство, ни вы, использовавший его второе предательство, ни Аментола, если Вудворт надумает стать трижды предателем, ни один из вас троих не наградит его так, как вы собираетесь награждать меня за одно то, что я никого и ничего не предавал. Разница все-таки!

- Да, разница существенная! - согласился Гамов. Я видел, что он сейчас нанесет этому самоуверенному заносчивому карлику неотразимый удар. - И я очень рад, что разницу между вами и Вудвортом все понимают, как вы объявили. Тогда и все поймут, что именно такой человек, как вы, нужен такому человеку, как я. Вы правы, фотографии и награды - дешевка. Серьезные люди усомнятся. А ведь нам с вами важно мнение серьезных людей, не так ли, сенатор? Но если я объявлю себя счастливым, что такой глубокий, такой во всех отношениях выдающийся человек, как вы, стал моим консультантом, моим помощником, моим - и такого слова не побоюсь - дружеским наставником? Не поверят ли тогда в ваше предательство самые верные ваши друзья? Не услышат ли они в похвалах вам, так щедро мной расточаемых, ваших собственных оценок самого себя? Не поймут ли они, что наконец оценили по достоинству все ваши удивительные способности, над которыми издевались в Кортезии? И что такое глубокое понимание вашего таланта само является убедительнейшим оправданием измены?

Думаю, только теперь Леонард Бернулли по-серьезному осознал, что встретился с противником иного веса, чем были для него Амин Аментола и другие его враги. Лицо, только что выражавшее сарказм и презрение, жалко перекосилось. Он с трудом выдавил из себя:

- Вы этого не сделаете!

Гамов подошел вплотную к Бернулли. Как всегда, когда он встречал большое сопротивление, Гамовым овладевало бешенство. Он уже не говорил, а шипел:

- Сенатор, вы будете мне служить! Вы разгадали мои тайные планы - за это поплатитесь тем, что поможете претворить их в жизнь.

Леонард Бернулли не отвел глаз от бешеного лица Гамова.

- Позвольте дать вам один совет, диктатор.

- Говорите.

- Прикажите тайно меня расстрелять. Если я останусь в живых, я рано или поздно разоблачу ваши фальшивки и испорчу вам игру.

Гамов воротился на свое место и вызвал охрану.

- Спасибо за предупреждение. Постараюсь, чтобы разоблачение было поздно, а не рано, тогда оно не испортит игры. А пока вы нужны мне живым. Труп ваш бесполезен, а живым вы еще пригодитесь.

Охранники увели сенатора Леонарда Бернулли.

Гамов сидел за столом, хмуро задумавшись. А Вудворт, побледневший, еще не отошел от оскорблений, нанесенных ему бывшим другом. Прищепа осторожно заговорил:

- У меня новость. Арестованные Маруцзян и маршал Комлин дали показания о покушении на вас. Разрешите доложить?

Гамов раздраженно отмахнулся:

- Не к спеху. Покушение не удалось - это единственно важное. И Сербин, прикрывший меня от кинжала, выздоравливает. Будем опубликовывать фальшивки с Бернулли? Ваше мнение, Вудворт?

- У нас нет другого выхода, Гамов. Бернулли человек умный и злой, но преувеличивает не только свои дарования, но и то, что в его честность так уж все верят.

- Главное, чтобы Аментола поверил в его нечестность, - добавил я. - Прищепа собрал такой букет данных против Бернулли, что их трудно опровергнуть. Да и кто захочет опровергать? Не Аментола же.

Гамов невесело проговорил:

- И Бернулли соглашается, что Аментола публично не усомнится, что его враг - изменник. Но он предупреждает, что наша хитрость не обманет президента, а заставит задуматься, верна ли его политика. Аментола уже в нерешительности, как держаться с союзниками. Если он изменит своим обещаниям союзникам, вся наша операция с Бернулли станет пустышкой. Нужно что-то еще придумать - и поубедительней похищения сенатора.

Вудворт сказал, что у него нет никаких новых предложений. Я промолчал. У меня появилась одна идея. Но нужно было время, чтобы самому в ней утвердиться.

12

Теперь каждую свободную минуту я возвращался мыслью к этой идее - рассматривал ее со всех сторон, оценивал ее эффективность. И все снова и снова вспоминал сцену у водолетчиков, когда Гамов призывал молодых парней умирать за родину. В чем была сила его призыва? Да именно в том, что он призывал их не к славе, не к наградам, не к почестям, а к величайшей личной жертве. Он знал главную цель, главную задачу каждого человека - быть нужным. Мера нужности есть истинная мера собственной высоты. Так мать бесконечно нужна своему ребенку - в том и значение матери, величие ее творящей функции в человечестве. Так и отец нужен семье, так и дети нужны стареющим родителям. Нет, как часто путали собственную пользу с нужностью себя для других. Ибо пользу может принести и другой, носитель пользы заменяем, а нужность незаменяема. Нельзя заменить отца, нельзя заменить мать, можно лишь воспользоваться пользой от других, но мать и отец единственны. И Гамов, глядя в распахнутые глаза юнцов, самым высоким пониманием понял, чего от него ждут и на что он вправе рассчитывать. И он приписал им великую нужность для всей родины, одарил их величайшей честью: без вас, сказал он им, мы не можем. Мы готовим вас на грозный час - спасать нас всех, ибо только вы одни, только вы и никто другой способны нас спасти. Так будьте достойны самого священного - самих себя будьте достойны! Вот так он воззвал к ним, и они ответили на призыв восторгом, горячей благодарностью. Ибо всей душой поняли, какая в них видится великая нужность, какой их одаряют честью - и ликовали, что так огромно оценены!

Теперь я знал, как поступать.

Я попросил у Гамова совещания с Вудвортом и Прищепой.

- Вы потребовали придумать что-то новое, гарантирующее успех игры с Войтюком, потому что похищение и лжеобвинение Бернулли может и не дать такой гарантии, - так начал я. - Я предлагаю объявить меня изменником в пользу Кортезии и приговорить к смертной казни.

- Изменником? - вскричал Прищепа.

- К смертной казни? - еще громче крикнул никогда не повышавший голоса Вудворт.

- Изменником и к смертной казни, - проговорил я.

Гамов не выговорил ни слова, только смотрел округлившимися глазами. И по его молчанию, по взгляду, полному напряженной мысли, я вдруг понял, что именно такого предложения - или чего-то близкого к нему - он и ожидал от меня. Он довольно спокойно произнес:

- Обоснуйте свою мысль, Семипалов. Она все же парадоксальна.

- Все очень просто и очень логично. Какая была главная задача операции с Войтюком? Уверить Аментолу, что разыгралась тайная борьба за власть между Гамовым и Семипаловым и что Аментоле надо делать ставку на Семипалова, ибо мир с Гамовым невозможен. И что сил у Гамова хватит отразить наступление на одном фронте, но удара со всех сторон, натиска на Латанию всех ее бывших союзников ему не преодолеть. В этом Аментолу удалось убедить, но яростное сопротивление Бернулли заставило президента заколебаться. Мы объявили Бернулли своим агентом, но самого его не заставили публично признаться в предательстве - и это сохраняет почву для сомнений. Если же объявить всему миру, что я передавал Кортезии важнейшие государственные секреты, места для сомнений не останется. Таким образом, достигнем двух успехов: подтвердим истинность сведений, которые передал Войтюк, и окончательно опорочим Бернулли, подвергавшего сомнению эти сведения.

- И ради этого вы соглашаетесь добровольно предать себя смертной казни? - Вудворт еще не отошел от потрясения.

- Соглашаюсь быть осужденным на смертную казнь, Вудворт. Не более того.

Гамов задумчиво проговорил:

- Логика в идее есть. И хорош повод - похищение Бернулли. Сенатор мог и услышать краем уха, что в нашем правительстве имеется высокопоставленный предатель, на которого делают ставку. И информировать нас об этом.

- Итак, суд и смертная казнь. Предлагаю публичное повешение, оно впечатлительней. Кому поручим казнь - Гонсалесу, которого я не люблю, или моему душевному другу Павлу Прищепе?

- Семипалов, еще не пора иронизировать. Раньше решим - принимаем ли предложение моего заместителя о его публичном обвинении?

- Очень дельное предложение, - спокойно сказал Прищепа.

- Принимаем, - почти с отвращением подтвердил Вудворт.

- И я согласен. Судья - Гонсалес. Тайну ему не раскрывать, он должен думать, что судит настоящего преступника. Но казнь выполнят специалисты Пустовойта. Пустовойта введем в тайну, без этого, Семипалов, вас просто повесят, а не инсценируют казнь.

- Вы верите в способность Пустовойта сохранять тайны?

- Больше, чем в самого себя. Пустовойт обеспечит вашу смертную казнь без смерти. И хорошо позаботится о вашей недолгой жизни после смерти, - Гамов разрешил себе улыбнуться. - Недолгой только в том смысле, что ваше послесмертное существование продлится лишь до начала нашего контрнаступления. Разгром маршала Вакселя проведете вы сами. Вы откроете жене тайну вашего осуждения и казни?

Я уже имел готовый ответ:

- Ни в коем случае. Елена неспособна что-либо скрывать. Если и не словами, то выражением лица она выдаст, что не предается горю. Нельзя рисковать таким опасным фактором, как настроение моей жены.

- Согласен. Сколько вам нужно времени до разоблачения?

- Хватит двадцати четырех часов.

- Отлично. Завтра днем вас арестуют. Желаю успеха!

Я ушел к себе. Что Гамов без возражения принял мое самопожертвование, я понимал - он строил на нем нужный нам всем расчет. Но спокойствие Прищепы меня обидело. Мы были друзьями, он мог найти слова и потеплей хладнокровного согласия. Я поклонился всем без рукопожатий, мне трудно было пожать в эту минуту руку Прищепы.

Главным в предоставленных мне двадцати четырех часах была подготовка к новой обманной операции. Я вызвал Войтюка.

Он переменился в лице, когда посмотрел на меня. Настроение у меня и вправду было не из радостных. Самооплевывание, даже обманное, не принадлежит к числу дел, вызывающих во мне восторг.

- Что с вами, генерал? Вы нездоровы?

- Гораздо хуже, Войтюк, нам грозит разоблачение.

С тайной радостью я увидел, что он перепугался до бледноты. В этом человеке объединялись смелость и трусость, наглость и способность к искренней любви - к жене, а не к родине. Впрочем, философы утверждают, что наглость есть иновыражение трусости, а предательство соседствует со способностью к любви. Так что с позиции философии характер Войтюка был сконструирован удовлетворительно.

- Как вас понимать, генерал?

- Вы уже слыхали о разоблачении сенатора Бернулли. Он был нашим агентом, о чем вы меня, между прочим, не информировали.

Войтюк напомнил, что он информирует своих хозяев о наших секретах, но что происходит в самой Кортезии, ему не сообщают.

- Верно. Вы могли этого не знать. Но разведка Аментолы дозналась, что Бернулли - изменник. Чтобы избавить его от казни, Прищепа вывез его тайно к нам. Скоро состоится спектакль его торжественного награждения за услуги нашей стране. Вы уверены, что Бернулли ничего не знает о вас?

- Надеюсь на это.

- Не надейтесь. Вудворт, ваш недавний начальник, а также давний друг Бернулли, информировал меня о своем первом, после долгой разлуки, разговоре с сенатором. Тот сказал, что в нашей стране имеется какой-то предатель на высокой должности. Бернулли узнал это от приятеля - банкира, который перевел в один из банков Клура огромную сумму денег для этого высокопоставленного предателя.

- Владелец счета - анонимный! - Войтюк все больше бледнел. - Им будет трудно дознаться, что это вы.

- Трудно, но возможно. Еще один тревожный сигнал. Разговоры с Бернулли ведутся без меня. Формально я занимаюсь военной стратегией, а не политическими проходимцами. Но мой друг Прищепа вдруг перестал пожимать мне руку и старается со мной пореже встречаться. И Гамов в последние дни не вызывает к себе. Если это не знаки беды, то не знаю, какие вообще у беды предварительные знаки.

- Очень тревожный признак! Что вы собираетесь предпринять?

- Хладнокровно ждать.

- Простите за вопрос... Чего ждать?

- Либо снятия подозрений, либо ареста. Третьего не дано.

Войтюк размышлял несколько секунд.

- А если я предложу вам третье?

- Что именно, Войтюк?

- Бегство в Кортезию.

- Вы считаете это возможным?

- Завтра буду знать.

- Почему завтра?

- Сегодня ночью передам, что узнал от вас. Попрошу убежища для вас и для себя. Хотя не ставлю нас вровень, но все же и мне не хочется попадать в клещи Гонсалеса... Завтра мне ответят - возможно ли и какова, так сказать, техника бегства.

Этого мне как раз и хотелось - чтобы он побыстрей передал информацию о моем возможном аресте.

- Согласен. Действуйте.

После ухода Войтюка я связался с Гамовым:

- Вы слышали наш разговор. Надо уменьшить отпущенный мне срок свободы. Хорошо бы арестовать меня за час до возвещения плана бегства.

- Вы не хотели бы узнать, каким способом вас спасут?

- Грубый ход. Хорош для политика, притворяющегося предателем, но не для настоящего предателя. Ведь пришлось бы сделать попытку реально бежать. Схватите потом Войтюка и узнайте, что он назвал "техникой бегства".

- Убедительно. Арестуем вас не днем, а утром.

Арестовали меня, когда я проводил заседание директоров военных заводов. Сам Прищепа явился брать меня под стражу. Среди конвойных я увидел Семена Сербина, когда-то оскорбленного и прощенного Гамовым, а потом заслонившего Гамова от кинжала собственной грудью. На меня Сербин посмотрел с ненавистью, словно я нанес ему непрощаемое оскорбление.

- В чем дело, полковник? - спросил я с возмущением. - Почему вы являетесь без предупреждения, да еще с дивизией охранников?

Он показал мне какую-то бумагу.

- Приказ диктатора арестовать вас, Семипалов.

- Да вы с ума сошли, Прищепа! Меня арестовать? Меня?

- Прочтите приказ о вашем аресте.

- Возмутительное недоразумение! Чей-то гнусный поклеп! - воскликнул я, прочитав приказ Гамова.

- Это вы объясните Черному суду. А пока следуйте за мной.

Собравшиеся в кабинете зашумели, переговаривались, переглядывались, то возмущенно, то удивленно. Конвойные отстранили всех, кто встал на дороге. Сербин грубо толкнул меня в плечо. Я обернулся.

- Сербин! Есть мера всякой наглости!

Он зло засмеялся:

- Шире шаг! Торопись на казнь. Остановишься, еще наддам!

Это уже выходило за границы законного ареста! Я с укором посмотрел на Прищепу. Он прикрикнул на Сербина. Солдат отстал, но я чувствовал спиной его ненавидящий взгляд. У дворца стояла зарешеченная машина. Набежавшая толпа молча наблюдала, как меня усаживали в кабину и как рядом разместился вооруженный конвой. В последний момент Прищепа отстранил Сербина, и тот сел во вторую - сопровождающую - машину.

Спустя десять минут я уже находился в одиночной камере. Дежурный офицер тюремного корпуса объяснил мне, что пища - дважды в день, что бумагу и чернила для заявлений я могу получить у него, что крики, ругань и прочий шум воспрещены.

- Обещаю головой о стены не биться, - сердито заверил я.

Прищепа сухо добавил:

- Я вас арестовал, Семипалов, и на этом мои обязанности кончились. Отныне вы в ведении Черного суда. Можете вызвать прокурора либо работников министерства Милосердия.

- Я требую встречи с Гамовым.

- Требовать от диктатора, чтобы он явился к вам, вы не можете. Но просить не возбраняется.

- Тогда передайте диктатору, что я прошу о свидании с ним.

Оставшись один, я сел на койку и засмеялся. Смех превращался в истерический хохот. Я только постарался, чтобы неожиданное веселье не прозвучало чрезмерно громко - по коридору, наверно, ходили тюремщики, им незачем задумываться, почему я хохочу. А смеялся я оттого, что осознал непредсказуемость своей судьбы. Все, что делал, я делал по своему свободному решению. Но мной, я видел это все ясней, командовала высшая сила, логика обстоятельств. Она, эта высшая логика, и принуждала меня принимать те неизбежные решения, какие становились свободными моими хотениями. Сказал бы кто-нибудь мне неделю назад, что я сам засажу себя в тюрьму и потребую над собой жестокого суда! Я бы вместо хохота выдал такому провидцу оплеуху. Но вот я в тюрьме, жажду суда и могу только хохотать, что так нежеланно поступить со мной потребовало мое собственное свободное желание.

Отворилась дверь и дежурный сообщил, что моя просьба о встрече диктатору передана, но он во встрече отказал.

Я лег на койку и приказал себе уснуть. Много дней я уже не высыпался по-хорошему. Я закрыл глаза, но сон не шел. Я вскочил и зашагал по камере - семь шагов от двери до наружной стены, семь шагов обратно. Я все больше чувствовал себя настоящим заключенным. Даже моим свободным решением - ходить либо лежать - командовала высшая сила - тюремная неотвратимость.

Вечером меня посетил Николай Пустовойт.

Он вошел, и просторная камера вдруг стала тесной, так заполнил он ее своим массивным телом. Если он тоже попадет в тюрьму, ему надо требовать другую камеру, в моей он не поместится. Он сел и горестно покачал головой. И я снова поразился, как чему-то впервые увиденному, как мала его голова на мощных плечах, как коротки толстые пальцы на длинных руках и как чрезмерно велики нос и губы на маленьком - не в тело - лице.

- Андрей, зачем ты это? - простонал он и жалко покривился - он выражал сочувствие. Между прочим, он никогда не был со мной на "ты". - Вот уж не ожидал, чтобы ты!..

Меня охватил страх, что его не ввели в тайну моего ареста и что он не знает, какая ему отведена роль в спектакле моей казни.

- Разве вы, Пустовойт?.. - Мне не хотелось в такой момент переходить на "ты".

Он сообразил, что меня встревожило.

- Не волнуйся. Повесим по первому классу. Будешь на веревке крутиться и дергаться, но даже на секунду не прервешь дыхания. Вешать будем мешок, а не человека в мешке. Новая модель, испытаем ее надежность на тебе.

Он упорно не хотел восстанавливать прежнего "вы". Я не удержался от уточнения:

- А если надежность новой модели не на высоте? - Почему не на высоте? Восемь лан над землей, чтобы даже издали в толпе хорошо видели повешенного. Разве мало? Ах, ты не об этом? Нет, все гарантировано, у меня отличные конструкторы.

Я постарался говорить сколько мог вежливо:

- Рад, что в министерстве Милосердия работают выдающиеся инженеры. Я раньше почему-то думал, что процессы милосердия больше нуждаются в юристах. Но юристы, в деле милосердия - это, конечно, рутина... Механик милосердия, конструктор машинного прощения преступников, инженерное вызволение убийц и предателей... Звучит свежо и вдохновляюще!

До него наконец дошла ирония. Его прежняя область - бухгалтерия - относилась к профессиям, принципиально отвергающим насмешки. Он привык мыслить категориями арифметики, но на улыбку мою ответил смехом.

- Верно: милосердие и инженерная техника! Но ведь раньше и такого органа - министерства Милосердия - не было. Министерству Милосердия приходится создавать свою милосердную технологию.

Против этого я возразить не мог.

- А ваши инженеры милосердия?.. Тайну сохранят?

- Все проверены на умение молчать. Но я пришел не с тем, чтобы уверять тебя в их скромности, и даже не с тем, чтобы убеждать в безопасности казни... Это было условием твоего страшного самопоклепа.

- Тогда зачем вы стали чуть не оплакивать мою горькую участь?

- Ну как же? Кто другой бы придумал, только не ты!.. Семипалов - изменник! Ну, Вудворт, ну, Бар, даже я... Но Семипалов!

Он сделал усилие, чтобы перейти от сетований к делу.

- Пришел выполнить три задания. А - газеты. Вот "Вестник Террора и Милосердия", также "Трибуна" - последние номера. Б - Гонсалес. Против открытого суда я категорически возражал. Я сказал Гамову: Семипалов не терпит Гонсалеса, предстать перед этим выродком - простите, Гамов, ведь он выродок, так я прямо сказал, - для Семипалова излишнее оскорбление. Можно объявить, что был суд, но из-за важных государственных секретов опубликовать стенограмму судебного разбирательства до окончания войны нельзя. Вот так я сказал Гамову, и он согласился. Надеюсь, я угадал твое желание?

Растроганный, я пожал руку Пустовойта - ладонь с садовую лопату, увенчанную короткими пальцами. Я готов был обнять его, но воздержался - моя голова еле дотягивалась до его шеи, а руки не смогли бы охватить необъятное туловище. И я почувствовал, что больше не имею права говорить ему отстраняющее "вы".

- Спасибо, Николай. Ты угадал мое сокровенное желание. Итак, пункты А и Б разъяснены. Слушаю пункт В.

Пустовойт немного замялся.

- Пункт В - твоя жена. Она потребовала у Гамова свидания с тобой. Гамов отослал ее ко мне. Он предупредил, что ты опасаешься увидеть ее. Я хотел отказать, но она так просила... Плакала в моем кабинете. Не сердись, не сумел... Завтра утром она придет.

Я постарался не показать волнения.

- Что же теперь поделаешь? Раз свидание разрешено - свидимся.

До полуночи я читал газеты. "Вестник Террора и Милосердия" был деловит и скучен. На первой странице напечатано извещение министра государственной охраны Прищепы о том, что заместитель диктатора, министр обороны Андрей Семипалов уличен в тайных сношениях с врагами и предается Черному суду за передачу государственных секретов. Затем шло объявление Гонсалеса - дело Семипалова будет заслушиваться на закрытом заседании, о результатах судебного рассмотрения сообщат по вынесении приговора. И в заключение сам тощий Пимен Георгиу, редактор "Вестника", предавался короткому горестному размышлению о том, что сильны происки врага, велики его средства обольщения, если такой выдающийся государственный деятель, как Семипалов, попал в тенета вражеских разведок. И в конце своей заметки он потребовал усилить нетерпимость к нетерпимому и ужесточить жестокость. В общем, в "Вестнике" я прочел лишь то, что и ожидал прочесть.

Зато "Трибуна" удивила. Самый раз было бешеному Фагусте напасть на все правительство Гамова, такое близорукое, что допустило в свой круг платного агента врагов. А он вдруг углубился в философские размышления о том, что нет ничего по-настоящему святого в современном мире. Вдуматься в двойную измену - за океаном и у нас! Одна полностью опровергает другую - политически, идейно, морально и, психологически! Какие антилогические следствия надо сделать из обнаруженного двойного предательства! Видный сенатор Кортезии, возможный претендент в президенты Леонард Бернулли изменяет своей стране в пользу Латании. Что же, все ясно: умный политик понял, что историческая справедливость на стороне Латании и нужно помочь победе этой страны, а не своей. А в Латании второй человек в правительстве изменяет Латании в пользу Кортезии. Тоже ясно: он увидел историческую справедливость в стане врагов, а не в собственной своей деятельности. Но сложите эти две ясности, и они погасят одна другую. И будет темно и необъяснимо, где только что было светло. И станет понятно, что полностью непонятно, почему один изменяет одному символу веры, а другой - другому, и нет морального преимущества ни у одной из борющихся сторон.

Вот такую странную статью за своей подписью поместил редактор "Трибуны" в своей газете.

Утром вошла Елена. На столике еще стояла миска с похлебкой, я отодвинул ее и предложил Елене стул.

Она с отвращением вдохнула запах варева.

- И ты эту гадость ел?

- В тюрьме ресторана нет, Елена.

Она села спиной к столу. Гурманом она не была, но плохо приготовленную пищу не терпела. Ее мутило от любой несвежей еды.

- Почему ты в тюрьме, Андрей?

Я вгляделся в нее. За один день она постарела лет на пять. И эту ночь, похоже, не спала. Покрасневшие глаза, припухшие веки - наверно, много плакала;

Не дождавшись ответа, она повторила:

- Почему ты в тюрьме, Андрей?

- Спроси об этом Гамова. Он приказал меня арестовать.

- Я спрашивала. Еще не время говорить о делах вашего мужа, они пока составляют государственную тайну, - так он ответил мне.

- Удовлетворись ответом Гамова.

- Не могу! Не хочу! Я должна знать, что случилось! Я твоя жена, я имею право знать, что с моим мужем.

Иногда на нее хорошо действовало, если я перемежал серьезный разговор легкой шуткой. Я попытался использовать этот прием.

- По-моему, ты сама видишь, что со мной. Арестован, сижу в тюрьме, поел дурно пахнущее хлёбово. Скоро предстану перед судом. Мой друг Гонсалес постарается показать, как велика его приязнь ко мне...

Она отмахнулась от моих слов, как от надоедливой мухи.

- Андрей, я хочу знать: ты виновен? Скажи, только одно - виновен ты или не виновен?

- Об этом тебе скажет приговор Черного суда.

- Ненавижу Гонсалеса с его жестоким судом! Хочу слышать ответ от тебя, Андрей!

Я начал волноваться. Она могла бы говорить со мной по-иному. Мы прожили вместе не один год. И хоть неровно шла наша совместная жизнь, зато не было случая, чтобы мы что-то таили друг от друга. Я зло произнес:

- Удивляюсь тебе, Елена! Ты знаешь меня, как никто другой. Тебе этого мало? Ты требуешь, чтобы я открыл государственные тайны?

- Не нужны мне ваши тайны! Виновен ты или не виновен? Этот вопрос стучит в моей голове! Пожалей меня, скажи правду!

- Правду о людях история говорит после их смерти. А при жизни правду только чувствуют. Сердцем чувствуют, Елена!

- Ах, мое сердце ничего не открывает! Я так любила тебя, гордилась тобой! Ты замечательный человек, ты выше меня, но так предан своей работе, своим успехам, что очень часто тебе вовсе не до меня. И я должна это терпеть - вот так мне говорило сердце, и я верила. А сейчас не знаю, чему верить, не знаю даже, кто ты на самом деле...

- Не знаешь, кто я на самом деле? Так я переменился?

- Не переменился, нет. Прости, у меня путаются мысли... Ты поднялся на такую высоту, второй человек в стране... И я видела - тебя мучает, что второй, ты раньше, на старой своей работе, всегда был первым. Кто-то значительней тебя, ты переживаешь, только сдерживаешься... Я так сочувствовала тебе, Андрей! А теперь эти страшные обвинения...

- Елена! Прекратим этот разговор.

- Не прекращу! Скажи мне правду! Что ты ненавидишь Гамова, я знала. Но неужели из-за соперничества с ним пошел на предательство? Отвечай - это правда, твоя измена?

- Елена, снова прошу - прекрати!

- Отвечай! Да или нет? Почему не отвечаешь! Значит, правда?

Тогда я сорвался. Я был в отчаянии.

- Дура! Столько лет прожила со мной, столько твердила о понимании, о восхищении!.. "Всюду пойду за тобой! Где ни будешь, будем вместе!" - не твои слова? Что осталось? Где восхищение, где понимание? Простая вера в мою порядочность - где она? Какая тупость!

Она снова приложила руку к пульсирующей жилке на виске.

- Андрей! Ты заменяешь объяснение оскорблениями. Раньше ты не обращался со мной так грубо. Не хочешь ответить - сама скажу. Ты не тот, которого я знала столько лет, которым так восхищалась, которого так уважала. Ты переродился, Андрей. Тебя отравила власть, ты захотел еще большей власти... Эти чудовищные обвинения... Они непереносимы!.. Но сам ты, сам ты!.. Почему сам не признаешься? Стыдишься, что обманул мою любовь, мою веру в тебя?

- Мне нечего стыдиться, Елена! Я действовал так, как велит моя совесть и мой долг. И знай: я больше не дорожу любовью, что, рушится при первом ударе. "Где бы ни был ты, я буду везде с тобой". Я в тюрьме, а ты? Ты рядом со мной?

- У меня нет твоей вины...

- Да, моей вины на тебе нет. И поэтому ты не заслужила тюрьмы. Можешь гордиться этим. Гордись, что ты не давишься вонючим хлёбовом, что не предстанешь перед ангелоподобным дьяволом Гонсалесом... Столько причин для гордости!

- Признался! - с мучением произнесла она. - Во всем признался!

- Признался, но не во всем! До полного признания еще не скоро. Пока признаюсь только в том, что передавал врагам государственные секреты и получал за это деньги, огромные деньги, они на моих счетах в иностранных банках. Признаюсь, что вел тайную борьбу с Гамовым и мечтал захватить его трон. И понесу за эти мои поступки всю тяжесть ответственности. Но это еще не полное признание, Елена, хотя оно так ужасает тебя. Придет время, и каждому откроется сущность моей вины. И ты только тогда по-настоящему ужаснешься! Безмерно, неизбываемо, непрощаемо ужаснешься! А теперь уходи! Мне тяжко смотреть на тебя.

Она поднялась и пошла к двери. Она пошатывалась. У двери она остановилась и обернулась. В лице ее не было ни кровинки.

- Последнее слово, Андрей. Ты сказал, что не дорожишь любовью, которая рушится от первого удара. Твое право - дорожить, не дорожить. Я дорожила нашей любовью. Мы ссорились оттого, что мне ее временами не хватало, тебя не хватало. А твоя любовь была так бесконечно дорога... Рушится от каждого удара... Не от каждого и не просто рушится, Андрей. Есть удары, которые не только уничтожают, но и все выворачивают наизнанку. Ненавижу тебя! Ненавижу за то, что так долго, так искренне любила, так верила в тебя... Ненавижу и презираю!

Она рванула незапертую дверь. Я пересел с койки на стул - поближе к открытому окну. Сквозь густую решетку проскользнуло солнце и на полу обрисовалась решетка из света. Камера была полна теней и призраков. У меня так болело в груди, что было больно дышать.

13

Меня казнили в полдень при полном сиянии солнца. Штупа мобилизовал все ресурсы метеогенераторов, чтобы ни одна шальная тучка не приблизилась к Адану. Толпа на площади стала собираться с утра. Тюремная машина шла посередине - две охранные впереди, две позади. Из первой машины вылезли Гонсалес и Пустовойт, с ними их прокуроры и судьи. Палачи в траурных мундирах Черного суда уже ждали на площадке, где смонтировали виселицу. Я прикинул на глаз - Пустовойт не обманул, от перекладины, на которой висела веревка, до земли было точно восемь лан. В стороне стоял оркестр - заглушать мои прощальные вопли, если начну кричать. Все шло по росписи.

Я поднялся сам на площадку и оглядел площадь. Тысячи глаз сходились на мне, как в фокусе. Толпа безмолвствовала. Вдали в машине я увидел Пеано. Впервые на его лице не сияла улыбка, он плакал обыкновенными человеческими слезами. "Не знает!" - подумал я и отвернулся. Ни один из членов правительства - кроме торжественных Гонсалеса и Пустовойта и плачущего Пеано - не пожелал украсить своим присутствием мое прощание с жизнью. Я поискал глазами Елену, ее тоже не было. Я стал под виселицей. Один из сотрудников Гонсалеса зачитал приговор, поворотясь ко мне лицом, потом поклонился мне и пропал позади. Ни одним голосом толпа не одобрила и не осудила приговор. Мне показалось, что от Меня ждут прощальной речи. Я сказал палачам:

- Не будем терять времени.

На меня накинули кожаный мешок, стянули его в ногах и талии ремнями, набросили на шею петлю, стали ее прилаживать. На площади свободно светило солнце, в мешке был душный мрак. В этот миг я понял, почему плакал Пеано. Он плакал не потому, что не знал, а потому, что знал! Он пришел реально прощаться со мной! На площади совершалась реальная драма, а не красочный спектакль. Меня обманули, меня казнили по-настоящему! Я дернулся от внезапно ударившего испуга. Тело мое взлетело вверх и стало невесомым. И всего меня охватил мрак - уже навеки.

уход за кожей лица

---

Пользователь, раз уж ты добрался до этой строки, ты нашёл тут что-то интересное или полезное для себя. Надеюсь, ты просматривал сайт в браузере Firefox, который один правильно отражает формулы, встречающиеся на страницах. Если тебе понравился контент, помоги сайту материально. Отключи, пожалуйста, блокираторы рекламы и нажми на пару баннеров вверху страницы. Это тебе ничего не будет стоить, увидишь ты только то, что уже искал или ищешь, а сайту ты поможешь оставаться на плаву.

---

---

Пользуйся браузерами Yandex, Firefox, Opera, Edge - они правильно отражают формулы, встречающиеся на страницах, как в десктопном, так и в мобильном вариантах.

Отключи на минуту блокираторы рекламы и нажми на пару баннеров на странице. Тебе ничего не будет стоить, а сайту поможешь материально.

---