Часть II. Священный террор

1

Правительства еще не было, а правительственная работа шла. В захваченном нами дворце толпились вызванные. К группке, составившей правительственное ядро, присоединялись новые люди - мы становились из головы телом, на теле удлинялись и крепли руки, мы охватывали властными руками всю страну.

- Гамов, - сказал я однажды вечером, когда в нашей комнате осталась лишь "шестерка узурпаторов", как кинул нам Маруцзян, уходя под арест. - Гамов, я устал командовать людьми без ясной программы действий. Мы не карета "скорой помощи", чтобы судорожно кидаться на затычку всяких щелей и провалов, а пока только это и делаем. Хочу определить саму философию нашей власти.

Гамов ответил:

- О философии помолчу, она появится из анализа нашего дела, а дела лишь разворачиваются. И цели еще призрачны. Поговорим о программе практических действий.

- Хорошо, пусть программа.

Я распахнул окно. В комнату ворвался ветер, гардины затрепыхались, закачалась люстра. В темном небе взорвалась молния с сотнями отростков и пик, почти синяя от сгущения электричества. Над столицей разыгрывалась битва стихий. Она началась неделю назад, когда стерео разнесло по всей планете известие о смене правительства - и с того дня не прекращалась. Кортезы с родерами бросили на нас миллиарды гудов воды: испытывали на стойкость новое правительство. Улицы столицы превратились в бушующие реки, подвалы затапливались. Лишь сегодня военным метеорологам удалось отшибить ошалелые дожди на сотню лиг от Адана, но туч они не отогнали - над столицей гремела сухая буря.

Подошел Пеано и тоже с наслаждением вдохнул свежий воздух.

- Друзья, возвращайтесь на свои места, - сказал Гамов. - Излагаю первоочередную программу из семи пунктов. Первый - война.

- Противник силен, а война идет плохо, - сказал далее Гамов. - Наши недостатки: много солдат в плену; не хватает вооружения и боеприпасов; в командовании мало талантов, многие генералы - ни к черту! Предлагаю такой выход. Маршал Комлин командовал неудачно, но одно сделал отлично: заполнил резервные склады оружием и боеприпасами года на три войны. Эти запасы полностью направим в армию. И не только остановим наступление врага, но и погоним его обратно. Он ведь не предвидит столь отчаянного удара.

- Воистину отчаянный удар! - сказал я. - Но так ли уж отчаянно наше положение? А если израсходуем все запасы, а противник оправится от ошеломления и снова погонит нас? Резервов у него больше.

- Согласен: на резервах можно выиграть одно сражение, но проиграть всю войну. Надо срочно увеличить военное производство раза в полтора.

Вероятно, из всех семи пунктов программы Гамова этот - столь радикальное повышение производства - вызывал всего больше сомнений. Гамов опровергал все возражения. В промышленности большие резервы, рабочий может трудиться интенсивней. Вопрос один - как принудить его работать лучше?

- Патриотическими воззваниями, как делал мой дядюшка? Или военным принуждением? - иронически поинтересовался Пеано.

- Есть и третий способ. На резервных складах бездна товаров. И не тех, что в магазинах, а почти позабытых в быту. Вот эти первоклассные товары мы выбросим на дневной свет. Но будем продавать их только тем, кто перевыполняет нормы. Чем не стимул к быстрому росту продукции?

- Специальные карточки для выдающихся рабочих?

- Не карточки, а деньги, Пеано. Новые деньги - золото! Мне доложили, что запасы золота в стране - пять тысяч гудов. И что это золото тратилось на подачки союзникам за болтовню о солидарности с нами. Так вот, мы создаем новую золотую валюту. А на золото покупай самые редкие товары, о которых вчера и мечтать не смел!

Вудворту, кортезу, финансовые проекты Гамова говорили больше, чем нам, ни разу не державшим золотой монетки.

- Гамов, вы недооцениваете человеческую психологию. На золото кинутся горячей, чем на колбасу и масло, шелк и шерсть. Золото будут прятать, а не тратить на дорогие товары.

- Тем лучше! Пусть золото прячут. Ведь его получат лишь за крутое повышение продукции. А чего нам еще нужно? Плевать нам на мертвое золото в подвалах банка! Но при переходе из банка в частные квартиры золото произведет дополнительное оружие, дополнительное армейское снаряжение, дополнительные машины, шерсть, зерно, мясо!.. Вот что сделает мертвое ныне золото, на время ожив.

- В тылу родеров вы оценили каждый военный подвиг в деньгах, - продолжал Вудворт.- И это повысило дух солдат. Не пора ли превратить сражения из чистого акта доблести еще и в акт обогащения? Тысячи парней скрываются от призыва, идут в бандиты. Риск потерять жизнь у солдата и бандита одинаков. Но солдат при удаче только сохраняет свою жизнь, а бандит еще и обогащается. Разница!

- Согласен с Вудвортом, - сказал Гамов. - Временный ценник подвигов превратим в постоянный. И будем оплачивать военные подвиги золотом. Война станет из неизбежной еще и экономически заманчивой для всех, кто в ней участвует.

- Война отныне коммерческое предприятие, - сказал я. - Нечто вроде промышленного товарищества солдат и командиров по производству подвигов. Не принимайте шутку за возражения. Возражений не имею.

- Дальше наши союзники, - говорил Гамов, - Надо отказаться от всех союзов. Отдавая богатства собственному народу, мы усиливаемся, а бездарно тратя их на речи союзников, лишь ослабляем себя.

- Но разозленные союзники могут превратиться в прямых врагов, - заметил Вудворт.

- Надеюсь на это! Сами не пойдут воевать, не дураки. Значит, позаботятся раньше получить помощь Кортезии. Пусть же она разбрасывает свои богатства, свое оружие, своих солдат по всем странам мира, это не усилит, а ослабит ее.

Разрыв с союзниками был одобрен.

- Теперь внутреннее положение, - продолжал Гамов. - Против бандитов нужны крутые меры. Однако расстрелы и тюрьмы малоэффективны. Надо не только карать преступления, но и безмерно их унизить. Многим бандиты видятся чуть ли не героями. Помните, как я наказал мятежного солдата Семена Сербина? Эффект был тысячекратно сильней, чем если бы его расстреляли. На оружие разбушевавшаяся толпа могла ринуться грудью, но от выгребной ямы все отшатнулись. Предлагаю преступников подвергать публично омерзительному унижению. Кара будет куда эффективней простого расстрела.

Мы молчали. Ни один не говорил ни "да" ни "нет". Такая борьба с преступностью сама выглядела преступлением.

- Принимается, - сказал я первый. - Что дальше?

- Дальше - правительство. Состав правительства я предложу немного позже. Сейчас поговорим о государственном аппарате. Он развращен. Воровство казны, лихоимство, взятки, семейственность стали обычностью. Радикально бы - заменить всех руководителей новыми людьми. Но где их взять? И будут ли они лучше? Нынешние руководители развратились, но ведь и приобрели опыт управления. Без такого опыта государство не способно нормально функционировать. Предлагаю, чтобы каждый руководитель, остающийся на старом посту, тем более - идущий на повышение, заполнял секретный "Покаянный лист" с подзаголовком "Повинную голову меч не сечет". В "Покаянном листе" он признается в совершенных им ранее нарушениях закона и обязуется больше их не допускать. От наказания за проступки, в которых повинился, он заранее освобождается. Зато за сокрытое виновный несет полную кару. Проступки, в которых сознались, остаются тайной для всех, проступки, которые пытались скрыть, опубликовываются.

- Все? - спросил я. - Тогда вопрос. Как именовать вас, Гамов? Вы сконцентрируете у себя необъятную власть. Для носителя такой власти нужно и особое титулование. Что вам больше нравится, Гамов? Король? Император? Президент? Генеральный секретарь? Или, не дай Бог, султан или калиф?

- Диктатор. Название отвечает власти, которую беру на себя.

2

В столице установился отличный день. "Отличный" по нынешнему времени означало только то, что не лили дожди, а тучи не были столь густы, чтобы сквозь них не просвечивало солнце. Я вышел из дому - мы оставили на замке нашу старую квартиру в Забоне и поселились o временно в гостинице в Адане - с Еленой. Ей нужно было в госпиталь - испытывалось новое лекарство ее фабрики, - я шел в правительственный дворец.

- Пойдем пешком, - предложила она, и мы пошли пешком.

По случаю временного прекращения потопа на улице появились люди, сбивались в кучки, обсуждали перемены. Стерео еще не разнесло по стране мои изображения, я мог не опасаться, что меня узнают. Мы с Еленой пристали к одной группке.

- Полковник Гамов - военный! - кричал пожилой мужчина. - Что он понимает в гражданском управлении? Что, я вас спрашиваю? Взял власть, а зачем? Ни он, ни его вояки ни слова об этом пока не проронили.

- Обдумывают, что сказать, - возражал другой. - Надо же разобраться, что есть, на что надеяться...

- Устроили переворот, а заранее не знали, зачем свергают правительство? Это же несерьезно! Бедный Маруцзян, как у него дрожали губы, когда отказывался от должности!

- Ради переворота подбросили бы продовольствия, - печалился третий. - Окрасить начало правления хоть выдачей по норме, это - шаг!

- А мне Гамов нравится. Племянник воевал в его дивизии, говорит - полковник душевный, его солдаты любят. А награда! И честь завоевал, и карманы полны! Родных повеселил, себе душу отвел.

- Выгода! Деньги принес! А для чего? В магазинах без карточек деньги ни к чему, а на рынок и наград не хватит. Зря хвастался твой племянничек. Узнают, что разбогател, налетят вечером гаврики - и плакали все награды!

Мы отошли от этой кучки, пристали к другой. Везде сетовали на тяжелую жизнь. Никто перевороту не радовался, никто не высказывал больших надежд.

- Твой Гамов знает о настроении народа? - спросила Елена.

- Если и знает, то недостаточно.

- Он мечтатель! Ваш новый кумир немного "не от мира сего".

Гамов не был моим кумиром. И вряд ли Елена могла с первого знакомства понять такого сложного человека. Мы заседали опять "шестеркой узурпаторов". Я рассказал, что слышал. Гамов спросил:

- Итак, вы настаиваете?

- Настаиваем, - ответил я за всех. - Зачем таить уже разработанную программу? Или вы боитесь себя, Гамов?

- Боюсь ответственности за каждое свое слово, Семипалов. Слово, объявленное народу, становится делом. Сегодня вечером выступаю с правительственной речью.

Я забыл сказать, что теперь мы называем друг друга только по фамилии и на "вы". Этого потребовал Гамов. Никакой приятельщины, мы теперь не просто друзья, а "одномышленники истории", вот такой фразой он описал нашу государственную роль. Я лишь выговорил для себя право называть Павла Павлом, чтобы не путать его с отцом. И пообещал научиться называть его на "вы", с остальными "ты" и раньше не было.

В день речи Гамова к народу улицы, хоть без бури и дождя, были пусты, жители сконцентрировались у стереовизоров. У меня было ощущение, что враги прекратили метеоатаки, чтобы самим услышать нового правителя Латании.

И он произнес двухчасовую речь, первую из тех речей, какими с такой силой покорял людей. Чем он брал? Логикой? Откровенностью? Лишь ему свойственной искренностью? И это было. Но было и еще одно, и, быть может, самое важное. Он говорил так, как если бы беседовал с каждым в отдельности - интимный разговор, миллионы "разговоров наедине". Нет, и это не самое важное! Беседы наедине тоже разные - и доверительные, и угрожающие, и просто информативные. Он говорил проникновенно, вот точное слово. И совершалось таинство слияния миллионов душ в одну, которое враги называли "дьявольской магией диктатора".

Мы с Еленой слушали его дома. Я знал, о чем он будет говорить, готовился иронически оценить иные рискованные предложения, прокомментировать трудные для Елены пункты. Я все знал заранее, одного не знал - как он будет говорить. И не прошло и десятка минут, как я позабыл свои комментарии и, как все его слушатели, как миллионы его слушателей, только слушал, слушал, слушал...

Он начал с того, что армия терпит поражение из-за нехватки военного снаряжения. Метеогенераторные станции не способны эффективно отразить атмосферную агрессию врага - не хватает сгущенной воды, и промышленность все уменьшает выпуск этого важнейшего энергетического материала. Если метеонаступление врага не приостановить, наши поля будут залиты - грозит продовольственная катастрофа. Почему же так плохо в промышленности? Неужели рабочие не понимают, что от них зависят и удачи на фронте, и урожай на полях? Неужели им неведомо, что каждый процент продукции, недоданный на заводах, равносилен гибели сотен наших солдат, равносилен гибели на корню так отчаянно нужного нам хлеба? Неужели им не жалко своих сыновей, погибающих оттого, что отцы не доукомплектовали какой-то агрегат, не докрутили какую-то гайку? Неужели не терзает их плач детей, протягивающих ручонки: "Мамочка, хлеба! Папочка, хочу есть!" И они не могут не знать, рабочие наших заводов, что бессмысленно проклинать продавцов за нехватку товаров, ибо нельзя в магазины доставить того, что не вырабатывают в поле и на заводе. Падение промышленности - не просто плохая организация труда, нет, это наше преступление перед самими собой, предательство наших парней, отчаянно сражающихся на фронтах, безжалостная измена нашим детям, плачущим дома от голода. И не ищите слов помягче, слов, оправдывающих наше недостойное поведение, ибо все слова будут лживы, кроме самых страшных - измена отчизне, измена себе, измена своим близким, своим детям, взрослым и маленьким!

Гамов сделал минутный перерыв, пил воду, страстный голос умолк. Я посмотрел на Елену, она побледнела, пригнулась к экрану.

- Андрей, что же это? Нельзя же обвинять весь народ в преступлении! Какие ужасные слова!

Гамов снова заговорил:

- Итак, не ищите виновных в стороне от себя. Виновны вы сами. Кто-то меньше, кто-то больше, но виновны в нынешних бедствиях все. Конечно, правительство и командование виноваты больше, чем токарь на заводе, тракторист в поле, оператор метеогенератора. Поэтому мы сменили бесталанное правительство. Но одна смена власти не принесет исцеления. Нужно перемениться всем. Давайте думать, почему в стране сложилась такая нерадостная обстановка. Но предупреждаю - понять не значит оправдать. Многие считают так: найдут причины зла - и от одного того, что происхождение зла понятно, это зло кажется уж не таким и злым. Нет, тысячу раз нет! Понять причины зла нужно для того, чтобы уничтожить эти причины, а не для того, чтобы примириться со злом. Так вот, первая причина - апатия, потеря бодрости и веры, - зачем выпалывать сорняки, разбрасывать удобрения, если завтра бешеные ливни вымоют все удобрения, пригнут колосья в грязь? Зачем перевыполнять нормы, если завтра нормировщик снизит расценки? А если выбьешь десяток-другой калонов сверх обычного, что сделаешь с ними? Ведь в магазинах сверх карточек ничего не купить - зачем дополнительные деньги? А ведь за бумажки эти, дополнительные и ненужные, надо пролить дополнительно пота, истрепать и без того истрепанные мышцы! Это в поле и на заводе. А дома холодно и скудно, на улице в свободный час не показывайся - бандитье выглядывает, не идешь ли, не несешь ли что с собою? А на фронте? Одна дивизия отступает, другая складывает в землю головы. Руки опускаются, ничего делать не хочется!

- Мы ищем меры для общего оздоровления, - продолжал Гамов. - Одни - аварийные, другие - на длительный срок. Правительство Маруцзяна готовилось к затяжной войне: набивало резервные склады продуктами промышленности и села. Эти товары скоро увидят - армия на фронте, вы в магазинах. Прирост оружия и боеприпасов позволит не только отразить врага, но и отвоевать потерянные провинции. А товары в магазинах, хотя бы на время, ликвидируют нехватки. И урожай этого года спасем - метеорологи гарантируют, если получат резервные запасы энерговоды, ясное небо до поздней осени.

- Заметили ли вы, что говорю об улучшениях на фронте и в тылу: на время, пока, до осени. Ибо щедрое использование резервов имеет огромный недостаток: наступит облегчение, а что после? Снова недостача оружия, нехватка продовольствия и одежды, страх гибели следующего урожая? И ведь тогда резервные склады будут пусты, аварийная помощь уже не обеспечена запасами. Единственный выход - значительно умножить производство! Мы решаем эту проблему так. В армию сразу направляем все резервное оружие, а труженики тыла товары из госрезерва получают лишь за ту продукцию, что произведена сверх узаконенных норм. Товары из госрезерва будут продаваться в специальных магазинах и на новые деньги, старые останутся для прежних магазинов. Мы вводим в Латании денежную единицу лат: золотые монеты в пять, десять и двадцать латов, и банкноты, обмениваемые на золото. Кто захочет высококачественных товаров в новых магазинах, тот должен постараться. Наработаешь - получишь. И не иначе!

- Два вопроса. Первый: хватит ли золота и товаров из госрезерва, если продукция возрастет слишком? Никаких "слишком"! Чем больше, тем лучше! И товаров и золота хватит. И второй: не начнут ли снижать расценки за повышаемую продукцию? Так было до сих пор, так больше не будет. Существующие ныне нормы замораживаются до конца войны. Продукция в границах нормы оплачивается калонами, все произведенное сверх нормы латами - золотом и банкнотами.

Гамов снова сделал передышку. Думаю, миллионы слушателей в этот момент тоже перевели дыхание. Он говорил с напряжением, но и слушали его с таким же напряжением. Он должен был остановиться, ибо переходил к "неклассическому" в своей неклассической концепции войны.

- На фронте станет легче, когда польются туда запасы резервов. Но существует великая несправедливость в положении воина на фронте и труженика в тылу. И она теперь не ослабеет, а усилится. Воин ежеминутно рискует своей жизнью. Молодых, не поживших, не насладившихся ни любовью, ни семьей, ни успехами в работе, их гонят на вероятную смерть, еще вероятней - на ранение и уродство. Вы, слушающие меня сейчас в тылу, - вам трудно, а им стократ горше. И завтра за дополнительное напряжение в труде вы получите золото, приобретете редкостные товары, а они? Станет легче сражаться, но и сражения умножатся, а злая старуха смерть не скроется, она еще грозней замахнется косой в усилившемся громе электроорудий, в дьявольском шипении резонаторов, в свисте синих молний импульсаторов. Отцы и матери, это ведь дети ваши! Женщины, это ведь ваши мужья и возлюбленные! Чем же мы искупим свою великую вину перед нашими парнями? Так неравна их судьба и наша, а мы теперь еще усилим это трагическое неравенство судеб!

Он опять перевел дыхание. Я физически ощущал, как и миллионах квартир перед стереовизорами каменела исступленная горячечная тишина. Губы Елены дрожали, в глазах стояли слезы. Гамов снова заговорил:

- Вы знаете, что дивизия, в которой я воевал, захватила две машины с деньгами. Мы роздали захваченные деньги нашим воинам. Не распределили среди безликой массы, а строго оценили каждый подвиг в бою, выдали денежную награду по подвигу, а не по званию. Так доныне не воевали, солдат отмечали лишь честью. Мы будем воевать по-другому. Для нас нет ничего дороже наших парней-храбрецов. Так почему отказывать им в богатстве, накопленном всем народом? Способ, примененный в дивизиях "Стальной таран" и "Золотые крылья", мы отныне распространяем на всю армию. Размеры наград за каждый выдающийся успех разрабатываются - о результатах вам сообщит комиссия военных и финансистов.

Нарастал еще один эмоциональный пик - Гамов заговорил о преступности в стране. Ненависть и негодование пропитывали каждое его слово. Я опасался, что он на экране стереовизора впадет в приступ ярости. Но он не допустил себя до бешенства. Только изменившийся голос показывал, что жестокие слова отвечают буре в его душе.

- Вдумайтесь в аморальность нашего быта! Вдумайтесь в чудовищность ситуации! - страстно настаивал он. - Враг на фронте идет на нас по приказу, а не по собственному желанию, а мы убиваем его, превращаем в калеку, хоть в сущности он вовсе не враг нам, а такой же человек, как и мы. Но ведь тот, кто нападает на наших улицах на женщин, на стариков, на детей, тот не враг по приказу свыше, а враг по собственному желанию - десятикратно худший враг! И на фронте враги идут оружием на оружие и свою грудь подставляют под удар - схватка отвратительна, но честна. А в тылу? Вооруженный нападает на безоружного, стаей на одиночку, взрослый мужчина на беззащитного старика, на беспомощную женщину. Бандит враг, как и тот на фронте, но многократно мерзостней. И карать его надо в меру его гнусности - гораздо, гораздо больше военного врага, идущего с оружием в руках под ответный удар нашего оружия! Это же чудовищная несправедливость: бандит поступает с нами тысячекратно подлей врага, а мы с ним тысячекратно милостивей, чем с тем. На фронте нападающего убивают, в тылу нападающего сажают в тюрьму, одевают, кормят, лечат, дают вволю спать, тешат передачами по стерео! А они еще возмущаются, что плохая еда, еще грозят - выйдем на волю, покажем! И показывают, чуть переступают порог тюрьмы - снова за ножи, снова охота за беззащитными людьми. Безмерная аморальность, к тому же двойная - и с их стороны, ибо они подрывают изнутри нашу безопасность во время тяжелейшей войны, и с нашей, ибо платим за их предательство заботой о них! А когда война кончится, они выйдут на волю и нагло посмеются над нами: "Ваши парни погибали, возвращались калеками, а мы, нате вам, - здоровые. Сколько же мы умней тех, кто безропотно шел на фронт, от которого мы бежали!"

- Не будет их торжества! - с гневом говорил Гамов. - Мы взяли власть также и для того, чтобы раздавить внутреннего врага. Объявляю Священный террор против всех убийц и грабителей. Мы сделаем подлость самой невыгодной операцией, самым самоубийственным актом, самым унизительным для подлеца поступком! Бывали власти твердые, суровые, даже жестокие, даже беспощадные. Нам этого мало. Мы будем властью свирепой. В тюрьмах сегодня тысячи многократных убийц. Я приказал всех расстрелять с опубликованием фамилий и вины. И единственная им поблажка - разрешаю казнь без унижения. А других заключенных вывезти на тяжелейшие северные работы или в штрафные батальоны. Тюрем больше не будет, тюрьмы слишком большая роскошь во время войны. Мера жестокая, скажете вы? Да, жестокая! Но необходимая и полезная. Беру на себя всю ответственность за нее. После войны вмените мне в вину и казнь преступников - не отрекусь от моего решения.

- Но ликвидации тюрем мало, друзья мои. Около двухсот тысяч человек, молодые, здоровые люди, сбились в бандитские шайки и терроризируют страну. Объявляю Священный террор против их злодейского террора! Наказания и унижения продолжающим войну против общества, о каких еще не слыхали. Слушайте меня, честные мои соотечественники, слушайте меня, убийцы и грабители, таящиеся в лесах и подвалах! Всем, кто добровольной явкой не испросит прощения, - унижение и гибель! Главарей шаек живых утопят в дерьме, стерео покажет, как они в нем барахтаются, захлебываются, прежде чем утонуть. И это не все. Родители преступников за то, что воспитали негодяев, примут на себя часть вины. Родители отвечают за детей, таков наш новый военный закон. Их выведут на казнь их детей, потом самих сошлют на тяжелые работы до окончания войны, а имущество конфискуют. И если будет доказано, что кто-либо попользовался хоть одним калоном из награбленного бандитами, у тех будет конфисковано имущество, а сами они сосланы на принудительные работы. И еще одно. Некоторые полицейские за взятки тайно покрывают преступников. За старые провины мы не преследуем, если в них покаялись. Но кары за продолжающиеся поблажки бандитам объявляю такие: виновного полицейского повесят у дверей его участка, имущество конфискуют, а семью вышлют. Объявляю всем, кто тайно способствует преступлениям: трепещите, иду на вас!

Самое страшное было объявлено, Гамов мог бы не волноваться. А он побледнел, голос стал глухим. И я вдруг ощутил то, чего не чувствовал в личном общении - как нелегко, как изнуряюще нелегко даются ему решения! Он спорил с нами, видел наши лица, все снова повторял аргументы, если видел, что мы не убеждены, что не все наши сомнения развеяны - мастерски подбирал для каждого особые доказательства. А сейчас он обращался к миллионоликому существу, не видел его, не слышал ответного голоса этого загадочного существа - народа. Он мог и приказать народу, захват власти давал возможность приказывать. Он понял раньше всех нас, что приказывать народу будет не победой, а крахом. Только одна возможность была для власти, какой он жаждал, - убедить всех, покорить все умы, завоевать все души.

И он во всем пошел на выполнение этой задачи.

- Знаю, знаю, какие страшные кары противопоставляю преступлениям. И вижу, не видя вас, с каким ужасом слушаете меня. Но поставьте себя на мое место, придумайте за меня эффективное истребление злодейства. Об одном из императоров прошлого говорили, что он варварскими методами истреблял варварство. Утопление в грязи, высылка близких, конфискация имущества - да, это варварство, это тоже преступление, всякая иная оценка - ложь. Правда, убийство на войне еще горшее преступление, ибо твой противник не сделал тебе лично вреда, а ты его убиваешь. Почему же совершаются такие преступления? Потому что они выгодны и эффективны. Государству выгодно победить соседа-недруга, а самый эффективный способ победы - преступление, называемое войной. Преступнику выгодно воспользоваться чужим добром - и самый эффективный способ - напасть, ограбить, убить. Но все применяемые до сих пор методы борьбы с преступлениями неэффективны - и войны вспыхивают все снова, и бандит, отсидев срок, снова идет на преступление, а если не сам, то его подросшая смена. А я применю кары, столь несоразмерные вине, что преступление станет чудовищно невыгодным. Подлость должна стать самой убыточной в мире операцией - таков мой план. И грош мне самому цена, если меня постигнет неудача!

- Вдумайтесь еще в одно обстоятельство, - продолжал он, сменив страсть в голосе на тон поспокойней. - В том, что мы применим неслыханные кары за преступления, таится своеобразное уважение к преступнику, своеобразная высокая цена его характера. Да, уважение и высокая оценка, я не оговорился. Смертью бандита не испугать, он ежеминутно сосед со смертью. И что ему тюрьма? Кому тюрьма, кому дом родной - сколько раз слышал такую похвальбу. Но вот глотать навоз, да перед камерами стерео, да на глазах своих близких, да под их вопли - нет, это все же несравнимо с неизбежной для каждого смертью! И знать, что этих твоих вопящих родных сразу после твоей унизительной казни отправят на долгие страдания, лишив всего преумноженного твоими подлостями имущества, - будет ли тогда тебе казаться выгодным преступление? Девочки мои милые и беззащитные, женщины мои дорогие, измученные трудом и недостачами, клянусь вам всем: эту зиму вы будете, спать в квартирах спокойно, спокойно будете в темь ходить по улицам! И если этого я не совершу, значит, и сам я, и мои помощники не больше чем дерьмо, ибо, насильно захватив непомерную власть, не сумели ею распорядиться разумно и эффективно!

Здесь была кульминация речи Гамова. В обращении к женщинам он снова возвысил голос до страсти, убеждал не аргументами, а тоном. Оглядываясь назад, я вижу, что тому феномену, который враги назвали "дьявольской магией Гамова", начало положила эта первая речь к народу: женщин он завоевал сразу, хотя грозил чудовищными карами и хотя в сердцах женщин всегда легче возбуждать сострадание, а не ненависть.

После этого, уже спокойней - не трибун, а верховный администратор, - он поведал, как организует правительство. Ядро власти составят его друзья, участники переворота, и те, кому он доверяет абсолютно. Пока их будет десять, человек - невыборные и несменяемые. Что до обычных министров, руководителей хозяйства и культуры, то они потом образуют второй правительственный слой - выборные, сменяемые и подконтрольные.

Состав Ядра он объявил такой:

1. Алексей Гамов - диктатор
2. Андрей Семипалов - заместитель диктатора, военный министр
3. Готлиб Бар - министр организации
4. Джон Вудворт - министр внешних сношений
5. Альберт Пеано - главнокомандующий армией
6. Казимир Штупа - министр погоды
7. Павел Прищепа - министр государственной охраны
8. Аркадий Гонсалес - министр Террора
9. Николай Пустовойт - министр Милосердия
10. Омар Исиро - министр информации

Стереоэкраны погасли.

- Поздравляю тебя с назначением в заместители диктатора, - сказала Елена много равнодушней, чем мне бы хотелось услышать.

Я не скрыл, что уязвлен.

- Тебе не нравится, что я заместитель диктатора? А разве есть в правительстве пост выше этого? После Гамова, разумеется.

Она не хотела обижать меня нелестным ответом. Но была в ней черта, отличавшая от других женщин: неспособность на неправду. Я часто жалел впоследствии, что природа не одарила ее умением хотя бы малой скрытности.

- Вот именно, Андрей, после диктатора. Не сердись, Но я тебя так давно знаю... Ты будешь только при нем, а не сам по себе. Это правительство... Всегда ли сумеешь быть ему верным помощником?

- Надеюсь, что всегда. Выше помощников мы не годимся. Он превосходит каждого из нас.

Снова засветился стереоэкран. Диктор извещал, что метеопередышка окончилась. С запада запущен транспорт боевых туч. Наши станции форсируют метеоотпор. Ожидаются большие ветры и обильные ливни. Жителям рекомендуется без крайней необходимости наружу не выходить. При затоплении нижних этажей вызывать военизированную метеопомощь.

Я распахнул окно. Звезды светили мирно, и ни малейший ветерок не колебал деревьев. В городе стояла та затаенная, нервная тишина, какую даже военные метеорологи называют зловещей. На западе вдруг вспыхнули полосы огня. Одна зарница догоняла другую. С запада наваливался дикий циклон.

- Закрой окно, я боюсь, - попросила Елена.

Она подошла ко мне, я обнял ее. Я тоже боялся. Но не циклона, а будущего. Будущее было непредсказуемо.

3

Циклон бушевал больше недели. Переулки превратились в горные ручьи, а проспекты в реки. Но военные метеорологи остановили ошалелый ураган на подходе к степям, где зрел урожай. С десяток куболиг воды залило наши западные земли, целые области на время превратились в болота. Зато противник прекратил наступление, потоп мешал его армиям еще больше, чем нашей обороне. Была и другая выгода для нас в неистовстве их метеонатиска: Павел Прищепа сообщил, что больше двух третей сгущенной воды, накопленной их промышленностью, уже израсходованы в метеовойне. До зимы нового метеонаступления можно было не опасаться.

Конец потопа ознаменовался дискуссией на тему - что завтра? Гамов созвал совещание Ядра для решения всего нерешенного.

Я вышел из своей канцелярии, чтобы поразмять ноги, и встретился с Готлибом Баром, в недавнем прошлом хозяином "четверговых" вечеров, знатоком литературы и философствующим ёрником, а ныне министром организации.

- Приветствую и поздравляю от имени и по поручению, - выспренне обратился ко мне Готлиб.

Мне захотелось пошутить над ним.

- Врешь по обыкновению. Приветствуешь - ладно. А поздравлять не с чем и не от кого. Разве что от своего имени - то есть с "ничем" и от "никого", ибо кто вы?

Он не разрешил себе попусту обижаться. Он взял меня под руку. В городе было мрачно и холодно, как осенью. Ободранные бурей деревья уныло покачивали голыми ветвями. Готлиб восторженно сообщил:

- Открыли валютный универсам. Товаров - ужас! Невероятные богатства хитрюга Маруцзян таил на своих складах. Идем смотреть, как реализуют запасы. Пока только для рабочих оборонных заводов за сверхплановую продукцию. К сожалению, нам с вами эти богатства недоступны. - Он вздохнул: - Членам правительства новая валюта не выдавалась.

- Скоро выпустишь золото и латы?

- Уже переливаем слитки в монеты, печатаем банкноты.

На Баре замыкались промышленность, торговля и финансы. "Ведаю двадцатью четырьмя министерствами", - хвастался он. К удивлению - и не только моему, - этот любитель искусства быстро освоил свои нынешние функции.

Универсам состоял из двух отделов. В первом, темноватом зальце, отоваривались карточки. Здесь было мало товаров - хлеб, крупа, дешевые консервы - и много покупателей, сложившихся в извилистую очередь. Во втором помещении - два хорошо освещенных зала - с полок выпячивалась давно забытая снедь: копченые колбасы, сыры, масло, икра, балыки, мед, мясо, мука, сахар, птица и плоды - и тысячи банок консервов. У каждого разумного человека невольно возникала мысль: какого черта запасались деликатесами? Сало, мясо и сухари в армии куда нужней, чем икра и балыки!

Посетителей в валютных залах было еще больше, чем в пайковом, но ни к одному прилавку не выстраивались очереди. Я спросил пожилого рабочего, зачем он пришел сюда - покупать или любоваться? Он показал справку, что наработал сверх нормы на сорок латов, - бумажка, достаточная для закупки полной сумки продовольствия.

- Погожу до выдачи золота, - сказал он. - Еда - что? Прожевал, и кончено! А золото пригодится и после войны. - Он подумал и добавил: - Кое-что истрачу. Жену порадую. Да и внук - орел! Без подарка не приду.

Другой посетитель огрызнулся:

- Купил, купил! Чего спрашиваешь? Жрать хочется, а не бумажки елозить! Все истратил, а еще наработаю, еще истрачу!

Он сердито глядел на купленные пакеты с продовольствием - похоже, втайне страдал, что пришлось расставаться с драгоценной справкой о перевыполнении нормы, не дождавшись часа, пока станет возможно превратить ее в золото. Все было, как предсказывал Гамов.

- Палка о двух концах, Готлиб, - сказал я. - Один конец - пряник, а другой - кнут. Вы мне показали все роскошества пряника, теперь я...

- Продемонстрируете кнут?

Мы свернули с проспекта в переулочек. Я подвел Бара к трехэтажному дому. На вбитом в стену металлическом кронштейне висел мужчина лет сорока пяти, парадном мундире подполковника, увешанном орденами. Бескровное усатое лицо, даже опухшее от удушья, хранило печать недавней красоты. Это был Жан Карманюк, начальник районной полиции, многократно награждавшийся прошлым правительством за усердие, примерный семьянин и общественник, отец трех мальчиков. На дощечке, висящей на правой ноге повешенного, кратко перечислялись его преступления: брал взятки с грабителей, в покаянном листе признался лишь в незначительных провинах, а после повторного утверждения в должности за крупную мзду инсценировал побег двух бандитов. Родители и жена Карманюка высланы на север, имущество конфисковано, дети отданы в военную школу.

- Не кнут, а дубина! - сказал Бар. - Кто определил кару? Суд?

- У нас Священный террор! Приговор выносят чиновники Гонсалеса, Кстати, в этом случае он сам его подписал - все-таки первая виселица для важного труженика полиции. Повесили со всеми орденами - показать, что прежние награды не оправдывают новой вины.

- Без суда? Без апелляции? Без протеста?

- Почему без протеста? Министр Милосердия, наш общий друг Николай Пустовойт протестовал. Указывал на награды подполковника, на его невинных детей, им теперь ох несладко... Но высшая инстанция утвердила приговор.

- Кто эта высшая инстанция? Что-то не слыхал о такой.

- Высшая инстанция - я, Готлиб.

Бар долго смотрел на меня.

- Вы очень переменились, Андрей, - сказал он.

- Все мы меняемся, - ответил я.

Оставшуюся до дворца дорогу он промолчал.

Я тоже молчал, но про себя усмехался. Не радостно, а печально. Готлиб Бар, увлеченный организацией промышленности и торговли, выпуском новых денег, еще не полностью прочувствовал, какую ответственность поднял на свои плечи. Она еще не придавила его. А мои плечи уже сгибались. Я мог бы сказать Бару, что трижды брал перо в руки и трижды бросал его на стол, не подписывая казни отца троих детей. И мог бы сказать, что один из бежавших бандитов - брат его жены и что сам Карманюк его изловил, но потом поддался на мольбы жены. И еще мог бы добавить, что от одного наказания все же избавил подполковника - утопления в нечистотах, именно такой казни требовал Гонсалес. И не сказал этого потому, что знал о себе: возникнет еще такой случай - и перо в моих руках уже не задрожит. Страну до зимы нужно очистить от зверья, так пообещал диктатор - и вручил нам в руки кнут. А если бить, так бить! Все же я был заместителем Гамова.

Артур Маруцзян заседал обычно в роскошном зале, вмещавшем больше сотни людей. К залу примыкал полуциркульный кабинет человек на двадцать. Гамов выбрал для Ядра это помещение. Только в дни, когда вызывались все министры и эксперты, мы переходили в большой зал. Полуциркульный кабинет, вскоре ставший всемирно знаменитым, представлял собой удлиненный параллелограмм, завершавшийся полуокружностью с убогими пилястрами по стенам.

В кабинете сидели двое - Николай Пустовойт и Пимен Георгиу, тощий человечек с басом не по росту и носиком, напоминавшим крысиный хвостик - он при разговоре пошевеливался. Вообще в его облике было что-то крысиное. Мне он не понравился. Активный недавно максималист, из приближенных к Маруцзяну, он первый переметнулся к нам. Пимена Георгиу проектировали в редакторы новой правительственной газеты "Вестник Террора и Милосердия".

- Диктатор заперся с оптиматом Константином Фагустой, - сообщил Пустовойт, для важности понизив голос. - Секретнейшая беседа!

Добряк Пустовойт раньше всех нас вошел в свою роль. Недавний бухгалтер, оперировавший цифрами, он действовал сейчас преимущественно в мире эмоций, но при нужде умело подкреплял бурю огненных чувств ледяными арифметическими расчетами. На первом заседании Ядра Гонсалес потребовал выселения из городов в лагеря всех когда-либо сидевших в тюрьмах. Пустовойт возмутился, уродливое лицо стало страшным, тонкий голос дошел до визга, он взметнулся мощным нескладным телом над изящным красавцем Гонсалесом, но того не поколебали негодующие призывы к милосердию. Тогда Пустовойт сделал быстрые подсчеты и объявил, что прилив рабочей силы в лагеря, конечно, облегчит производимые там грубые работы. Но для охраны лагерей придется либо снять с фронта около десяти дивизий, либо закрыть два десятка заводов, либо прекратить эффективную борьбу с внутренним бандитизмом. Гонсалес был сражен наповал.

Гамов вскоре закончил свою беседу с лидером оптиматов. Я забыл сказать, что к полуциркульному кабинету примыкало еще несколько комнат: личное помещение диктатора. В них Гамов и принимал одного-двух для особых бесед. Одна из комнаток этого помещения прослыла "исповедальней", по характеру совершавшихся там разговоров.

Из "исповедальни" вышел взъерошенный Константин Фагуста, а за ним Гамов. О Фагусте должен поговорить подробнее, в финале блистательной карьеры Гамова этот человек практически один определял, жить ли диктатору или бесславно погибнуть. И хоть замечаю о себе, что начинаю рассказы о людях, окружавших Гамова, с описания их внешности, должен и в отношении Фагусты придерживаться такого трафарета. Удивительно, но все эти люди, кроме самого Гамова да, пожалуй, меня, резко выделялись незаурядным обликом, а Фагуста - всех больше. Он был массивен, как Пустовойт, ангелоликостью вряд ли уступал Гонсалесу, а на умеренных габаритов голове нес аистиное гнездо, из волос, разумеется, а не из прутьев. И волосы не лежали на голове, а возвышались над ней, и не просто возвышались, а шевелились, то вздыбливались, то опадали. Казалось, они живут своей самостоятельной жизнью. К тому же они были неправдоподобно черные. Вообще все в Константине Фагусте было черно: и глаза, и темной кожи лицо, и даже костюмы - он ходил в вечном трауре, более приличествовавшем пророку гибели Аркадию Гонсалесу, чем лидеру оптиматов. Гонсалес, между прочим, носил и рубашку светло-салатную, и костюмы зеленоватые или синеватые - в полном противоречии со своей новой должностью.

Как-то после спора, когда аистиное гнездо на голове Фагусты особенно вздыбливалось, я поинтересовался, не носит ли он в кармане батареек, производящих в нужный момент электростатическое распушивание волос. Он ответил, что электробатарейки у него есть, но они вмонтированы в сердце и заряжены потенциалом возмущения от наших глупостей. Пришлось примириться с таким не совсем научным ответом.

Фагуста пошел на свободный стул, но увидел, что рядом Пимен Георгиу, и повернул на противоположную сторону. Оба эти человека, оптимат Фагуста и максималист Георгиу, люто враждовали. Готлиб Бар острил: "Они друг другу - враги. И ненависть их сильней, чем любовь, они живут этой ненавистью. И если один умрет, то второй зачахнет, ибо исчезнет ненависть, движущий мотор их жизни".

- Информирую о нашей договоренности с господином Фагустой, - заговорил Гамов. - Он пожелал издавать газету "Трибуна", в свое время запрещенную Маруцзяном. И пообещал, что если разрешу его газету, то быстро раскаюсь, ибо она не поскупится на жестокую критику нового правительства. Я ответил, что любая критика ошибок полезна, и поинтересовался, а будет ли "Трибуна" одновременно с критикой ошибок восхвалять наши успехи. Он ответил, что для прославления успехов хватит "Вестника Террора и Милосердия", возглавляемого его заклятым другом - именно такое выражение употребил Фагуста, - уважаемым максималистом Пименом Георгиу. Печатать "Трибуну" я разрешил. У вас есть вопросы, Фагуста?

- Список вопросов к новому правительству я представлю отдельно, - Фагуста свирепо взметнул гнездо волос.

- Представляйте. Какие у вас вопросы, господин Георгиу?

Пимен Георгиу поспешно встал и поклонился сразу нам всем и пошевелил кончиком тоненького, как хвостик, носа.

- Диктатор, список вопросов я вручил министру информации.

- В таком случае оба редактора свободны.

Пимен Георгиу был ближе к двери и подошел к ней первый. Но монументальный Фагуста нагнал его и оттолкнул плечом. Георгиу все же устоял на ногах, но помедлил, чтобы снова не столкнуться с бесцеремонным оптиматом. Мы проводили их уход смехом. Даже чопорный Вудворт изобразил на своем аскетическом лице символическую улыбку.

- Начинаем заседание правительства, - сказал Гамов. - Будем решать вопрос о создании двух новых международных организаций. Одну предлагаю назвать "Акционерной компанией "Черный суд"", вторую, соответственно, "Акционерной компанией "Белый суд"". - Гамов явно наслаждался замешательством, которое угадывал у нас. И прежде чем мы осыпали его вопросами, он спокойно продолжал: - Дам все разъяснения, но сам наведу справку. Бар, может ли банк предоставить правительству сумму в десять миллиардов латов на особые нужды?

Готлиб Бар поднялся. Он говорил стоя.

- Я бы сформулировал ваш вопрос по-иному. Может ли банк выделить из резервов одну тысячу гудов золота? Так вот - золото есть. Также имеется иностранная валюта - кортезианские диданы, юлани Лепиня, доны Кондука. В общем, валюты для операций, о которых вы меня известили, хватит.

- Отлично. Разъясняю суть новых акционерных компаний.

- Мы создали два новых социальных института, - напомнил Гамов, - министерство Террора и министерство Милосердия. Террор должен ликвидировать массовую преступность в стране, сделать подлость убыточной и позорной. Милосердие призвано смягчить излишества террора, восстановить справедливость, ибо борьба с преступностью ведется методами столь жестокими, что когда-нибудь и их назовут преступными. Даже успех в террористическом истреблении преступлений есть и останется горем народа.

- Но преступления внутри страны ничтожно малы перед международными преступлениями, - продолжал Гамов. - Главное международное преступление - война. Но преступники не те, кто на фронте кидается с оружием один на другого, хоть они тоже не ангелы. Преступники те, кто организует, кто восславляет и финансирует войну. И с ними, по высокой справедливости, нужно поступать тысячекратно жестче, чем с бандитами, вышедшими на разбой, ибо зло от организатора и певца войны неизмеримо больше. Но бандитов сажают в тюрьмы, вешают, расстреливают, а короли, президенты, премьер-министры, командующие армиями, журналисты и ораторы в парламентах? Разве их наказывают? Они порождают войны, но зарабатывают славу, а не кары. Даже если война завершилась поражением, творец ее мирно удаляется на покой и пишет мемуары, где поносит противников и восхваляет себя. Величайшие преступники перед человечеством удостаиваются почтения! За то, что убивали женщин и детей, - богатство и честь. Вдумайтесь в эту чудовищную несправедливость! Кончать с этим! Беспощадно кончать! Тысячекратное утопление в нечистотах за убийство одного ребенка, за одну искалеченную женщину!

С Гамовым произошло одно из тех преображений, которые вначале так поражали меня. Он впал в исступление. Он побледнел, глаза расширились, сверкали. Впрочем, он быстро успокоился. Он умел брать себя в руки.

Что до меня, то железное спокойствие Гамова всегда виделось мне более страшным, чем взрывы ярости.

- Самый простой бы выход - объявить все роды деятельности, способные вызывать войны, в принципе преступными, - уже спокойней говорил Гамов. - Но мы не анархисты. Без аппарата власти, без талантливых политиков, писателей, ученых общество либо захиреет, либо распадется - результат еще хуже, чем война. Но почему не объявить важные посты подозрительными по преступности? Почему не предупредить короля и журналиста, министра и промышленника, что у них потенциальная возможность преступления перед человечеством и что они должны остерегаться превратить потенцию в реальность? И почему ему заранее не указать, что дорожка, которая доныне вела к славе и почестям, теперь может повести к виселице? Вот для чего нужен Черный суд. Он будет предупреждать людей об их ответственности перед человечеством и заранее указывать кары, если обратят свои возможности во зло.

- Но этого мало - только предупреждать о карах, - говорил далее Гамов. - Черный суд станет исполнительным органом Священного террора. Богиня правосудия изображается с весами в руках, на них взвешивается вина человека, и с повязкой на глазах. Мы сорвем с глаз богини повязку, она станет зрячей. Она будет пристально всматриваться в каждого заподозренного и, только убедившись в реальности вины, взвесит ее тяжесть и объявит кару. А также и плату тем, кто выполнит эту кару. Мы выдавали денежные награды солдатам за их геройство, пора перенести этот способ войны и в международную жизнь. Преступник, осужденный Черным судом, часто вне досягаемости нашей полиции. Но всегда найдутся исполнители наказания, если им крупно заплатить. Вудворт, вы кортез, вы знаете психологию народа, исповедующего принцип: "Каждый за себя, один Бог за всех". Скажите, Вудворт, найдем ли мы в стране исполнителей приговоров Черного суда, если пообещаем огромную награду в золоте или диданах?

Я уже упоминал, что мы не поднимались со стульев, отвечая или докладывая. Единственным исключением был Готлиб Бар. А надменный Вудворт даже не поворачивался к тому, с кем разговаривал. Он каменно восседал, подняв голову и смотря прямо перед собой, то есть на Гамова, - он выбрал себе место против диктатора. Но сейчас он встал - и это подчеркивало значительность его ответа. И на желтоватых щеках аскетического лица появилась краска. Если бы слово "вдохновение" не противоречило всей природе этого человека, я сказал бы, что его охватило вдохновение. Впрочем, один раз я уже видел его в таком необычном состоянии - в вагоне поезда, когда он предложил нам захватить власть в стране.

А говорил он о том, что в Кортезии чистоган - всеобщая мера. Любовь и еда, красота и власть, богатство и слава - все это разные понятия, но все они могут быть выражены в деньгах как универсальном мериле. Такой-то человек стоит миллион диданов - и это характеристика не только его богатства, но и силы его ума, его жизненной энергии. И хоть не говорят, что вот эта девушка любит своего парня с силой в сто тысяч диданов, но если бы кто и сказал так, то вряд ли это вызвало бы возмущение. Найти за крупную плату исполнителей приговоров Черного суда не будет задачей трудной. Но как исполнитель кары сумеет доказать, что именно он, а не другой выполнил приговор, и как он получит награду?

- На это нам ответит министр разведки.

Прищепа доложил, что в Кортезии у него свои люди, что он организует туда тайную доставку золота.

- Два вопроса, Гамов, - сказал я. - Об ответе на первый уже сам догадываюсь. Из запрошенного золота вы выделите Черному суду половину. Стало быть, вторая половина Белому суду?

- Да, именно так, подтвердил Гамов. Не только террор против преступников, но в еще большей финансовой поддержке нуждается милосердие. Слова о справедливости останутся только словами, если пуста рука помощи, протянутая страдающим и униженным. Милосердие полновластней террора. Без милосердия сам террор превратится в организованное преступление. И когда возникнет спор между карающей и милующей руками, предпочтение должно получить милосердие. Я не удержался от иронии:

- Недавно я сам разбирал спор между милосердием и террором. Говорю о казни Карманюка. И решил его в пользу террора. Боюсь, такого рода решения будут происходить чаще.

Гамов молча развел руками. Он мыслил широкими категориями - случайности обыденщины не всегда подтверждали общие концепции, и он тогда на мгновение терялся.

- Второй вопрос. Какую дьявольщину, Гамов, вы вкладываете в понятие акционерности? Разве карать военных преступников мы будем на паях с кем-то? Да еще на денежных?

- Справедливость - понятие общечеловеческое, а не привилегия одного какого-либо государства, - ответил Гамов. - Нельзя исключить, что сегодняшние наши враги потребуют наказания военных преступников, которых найдут у нас. И вот для обеспечения равноправия мы и предложим единые органы кары и милосердия. Финансовые их базы равноправно обеспечивают обе стороны. Мы свой вклад вносим.

- Фантастика! Неужели вы думаете, что кортезы пожертвуют своими деньгами, чтобы судить своих сограждан?

- И наших, Семипалов! Звучит пока маловероятно... Но уверен: потом ситуация переменится.

Обычно Гамов высказывал свои решения точно и недвусмысленно. Но идея превратить Черные и Белые суды в разновидность международных акционерных обществ была просто невероятна. Я мог бы многое возразить, но не стал. Будущее покажет, что и Гамов ошибается, сказал я себе.

Гамов попросил задержаться меня, Пеано, Вудворта и Прищепу, остальных отпустил.

- Вы хотели нам что-то сообщить? - обратился он к Прищепе.

- Вы знаете своих сотрудников? - спросил Прищепа Вудворта.

- Не всех. В министерстве внешних сношений сотрудников больше тысячи. Я и не собираюсь каждого узнавать.

- Я спрашиваю о главном эксперте по южным соседям Жане Войтюке.

- Войтюка знаю. Знаток своего дела.

- У меня подозрение, что он шпионит в пользу Кортезии.

- Подозрения или доказательства?

- Пока только подозрения.

Павел сказал, что Войтюк одним из первых подал покаянный лист. Многие еще не решаются принести повинные, и это задерживает конструирование нового государственного аппарата. Он же сразу признался во взятках и незаконном использовании служебного положения, даже в том, что обманом спихнул своего предшественника. Набор грехов немалый. Честное признание и высокая квалификация Войтюка позволили сохранить за ним должность. Но об одной своей провине Войтюк умолчал, хотя она столь на первый взгляд мала, что можно бы и не таить ее. Войтюк близок с послом Кнурки IX Ширбаем Шаром.

- Я тоже знаком с Ширбаем Шаром, - сказал Пеано, ослепительно улыбаясь. - Очаровательный человек, умница, образован. Эксперту по южным странам необходимо общаться с послами этих стран.

- Я еще не все сказал, Пеано. Ширбай Шар в своем королевстве - платный осведомитель Кортезии.

В улыбке Пеано появилось пренебрежение. Племянник многолетнего правителя страны полагал, что лучше разбирается в международных делах, чем недавно приступивший, к этому делу Павел.

- А что он мог выдавать Кортезии? Количество базаров и цены на них? Все остальное в Торбаше малозначительно. Кнурку IX невозможно ни предать, ни продать. Считаю ваши подозрения недоказанными.

- Вы торопитесь, Пеано. Жена Войтюка, очень красивая женщина, часто появлялась на придворных балах в изумрудном колье. Вот снимок этого редкого произведения искусства. - Прищепа положил на стол Гамова цветную фотографию. - А теперь посмотрите каталог знаменитых украшений мира. Точно такое же колье, но подпись под ним: "Реликвия семейства Шаров в Торбаше". Ширбай Шар подарил Войтюку семейную драгоценность - и, очевидно, в благодарность за большие услуги.

- А не подделка - драгоценность у Войтюка?

- Настоящие камни. Я постарался узнать, осталось ли такое же колье в доме Шара. Мне сегодня доложили, что в коллекции Шаров его больше нет. Но Ширбай Шар о пропаже драгоценности полицию не извещал, значит, изъял колье сам.

Теперь в глазах Пеано светилось не пренебрежение, а удивление. Я не стал рассматривать снимки. Меня не интересовали драгоценности.

- Убедительно, - сказал Пеано. - Арестовать Войтюка! Нет, какой мерзавец! Усыпил нашу бдительность покаянным листом - и думает, что отделался.

- Не согласен, - сказал Гамов. - Угаданного шпиона надо не арестовывать, а пестовать. Его можно использовать для дезинформации противника. Вы молчите, Семипалов?

- Я не убежден, что Войтюк шпион. Может быть, колье подарено за интимные, а не политические услуги? Наши южные соседи ценят женскую красоту. Не откупился ли семейной реликвией неудачливый дипломат от мести мужа? В этом случае вносить появление драгоценности в покаянный лист не обязательно.

- Итак, есть подозрение, что Войтюк шпион, а доказательств нет, - сказал Гамов. - Предлагаю подкинуть Войтюку важные секреты и проверить, дойдут ли они до противника. Пеано, нет ли у вас секретов, которыми вы могли бы пожертвовать без ущерба?

Пеано задумался.

- Мы готовим большое наступление на южном участке Западного фронта. Оно должно вывести нас в потерянные районы Ламарии и Патины. Но почему нам не скамуфлировать удар на севере? Если Войтюк шпион, он передаст этот важный секрет врагу и кортезы с родерами поспешат оказать противодействие нашему северному удару. Сразу две выгоды: ослабим противодействие врага на юге, где развернется наше наступление, и установим, что Войтюк точно шпион, и это можно использовать в дальнейшем.

- Ваше мнение, Семипалов?

Я помедлил с ответом. Пеано был хорошим стратегом, но разрабатывал свои планы за столом, а не вел сам солдат в сражение. Войтюк не стоил того, чтобы ради раскрытия его тайной роли, если она и была, подвергать северную армию большой опасности.

- Я против. И вот почему. Если враг испугается камуфлирующего удара с севера и подготовит мощный отпор, он сможет сам перейти в наступление. Что противопоставим ему тогда? Под угрозу попадет Забон.

Пеано заколебался. Он до сих пор разрабатывал свои оперативные планы по моим указаниям. И ныне еще не чувствовал полной самостоятельности. Но Гамов заупрямился. Прищепа уверял, что своевременно узнает, готовится ли противник к большому отпору на севере, и тогда мы укрепим дополнительно оборону Забона. Но у меня на душе скребли кошки. И родеры, и кортезы были умными противниками, чтобы легко поддаться на примитивный обман.

- Дело за вами, Вудворт, - подвел Гамов итоги спору. - Соблаговолите как-нибудь проинформировать Войтюка, что мы готовим большое наступление на севере, и узнаем, станет ли это известно противнику.

- Сделаю, - ответил Вудворт.

Гамов предложил мне остаться, остальных отпустил.

- Семипалов, - сказал Гамов, когда все ушли. - У меня к вам личная просьба, обещайте не отказывать

- Сперва послушаю, что за просьба.

- Хочу, чтобы ваша жена вошла в правительство.

- Елена - фармацевт. Разве фармацевтика разновидность политики?

- У нас нет женщин в правительстве. Она могла бы стать заместителем Бара. У него хватает забот с мужчинами, а женщин в тылу все те же две трети населения.

- Гамов, не виляйте хвостом! Вы спрашивали меня еще до захвата власти, не ревнив ли я. И помните, что я ответил.

- А я сказал, что ваша ревность меня устраивает. Так выполните мою просьбу?

- Карты на стол, Гамов! Вы не все договариваете.

- Я раскрою все свои карты, когда докажут, что Войтюк шпион. Даже малейших секретов между нами не будет. И у вас не будет причин гневаться на меня, обещаю. Но Елена должна появиться на заседаниях правительства еще до разоблачения Войтюка.

Одно я понимал ясно, вспоминая прежние разговоры, показавшиеся мне странными уже и тогда. Дело было не в Войтюке. Гамов давно задумал какой-то план. Войтюк лишь повод дольше не откладывать осуществление плана. Я был готов к любым неожиданностям. Я сказал:

- Буду ждать разоблачения Войтюка и последующего разъяснения. Елена завтра же появится в роли заместителя Готлиба Бара.

4

Появление первых номеров двух газет: "Вестника Террора и Милосердия" и "Трибуны", стало сенсацией. И крысолицый максималист Пимен Георгиу, и монументальный оптимат Константин Фагуста с аистиным гнездом на голове, оба показали, что заняли свои редакторские кресла по призыву натуры, а не по номенклатурной росписи. "Вестник" устрашал - истинный глашатай террора. "Трибуна" требовала свободомыслия и критиковала правительство. И обе газеты печатались в одной типографии! Я растерялся, когда на мой стол положили оба листка. Если бы "Трибуна" тайком ввозилась из вражеских стран, ее появление было бы понятней. Но она печаталась по указанию Гамова, он объявил, что достиг с Фагустой согласия - мне такое согласие показалось чудовищным.

- Вы читали "Трибуну"? - позвонил я Гамову.

- Обе газеты читал. Великолепно, правда?

- Не великолепие, а безобразие. Говорю о "Трибуне".

- Статья Фагусты - квинтэссенция программы нашей оппозиции! Перечитайте ее внимательней.

Я не понял восторгов Гамова. Мне было непонятно, как совмещать террор с официальной оппозицией правительству. Была прямая несовместимость в понятиях "террор" и "свободомыслие".

Первую полосу "Вестника" отвели созданию Акционерных компаний Черного и Белого суда, призванных: первая - жестоко расправляться с каждым, повинным в организации и пропаганде войны; и вторая - отыскивать милосердие для виновных и защиту безвинных. Латания вносит в каждую компанию по пять миллиардов латов в золоте и призывает все страны, в том числе и те, с которыми воюет, стать пайщиками обеих компаний. Вторая полоса открывалась большой статьей председателя компании Черного суда Аркадия Гонсалеса под названием "Высшую справедливость оснастить чугунными кулаками". Гонсалес повторял идеи Гамова. Этот херувимообразный красавец, Аркадий Гонсалес, не был способен к изобретению новых методов и открытию неизвестных истин. Он был превосходным исполнителем - грозным исполнителем, как вскоре выяснилось, - государственных концепций Гамова, но не более того.

Статья складывалась из трех разделов: "Вызовы на Черный суд", "Предупреждения Черного суда", "Приговоры Черного суда".

Вызывались на Черный суд все руководители стран, с которыми мы воевали: список на сто фамилий. И начинал его, естественно, Амин Аментола, президент Кортезии, завершал Эдуард Конвейзер, богатейший банкир мира, заправила военной корпорации. После таких знаменитых имен уже не могло удивить, что в списке - первом списке, деловито уточняла газета - значатся министры Родера и Кортезии, командующие их армиями, владельцы военных заводов. Вызываемых ставили в известность, что заседания Черного суда происходят в Адане, столице Латании, и что никакие причины неявки, кроме смерти вызываемого, в оправдание не принимаются.

Я не посмеивался, конечно, но не был уверен, что другие читатели не расхохочутся. Фантастически невероятным было требование, чтобы обвиненные добровольно явились на суд в нашу столицу.

В разделе "Предупреждения Черного суда" было немного реальных людей и много рассуждений. Журналистам и священнослужителям напоминалось об их великой ответственности перед человечеством. И всем им грозили великими карами, если они не поймут лежащей на их плечах опасной ответственности. Лишь десяток фамилий оживляли этот, в общем, малоконкретный раздел: четверо журналистов, особо ратовавших за войну, два епископа, произносивших воинственные проповеди, и несколько промышленников.

Зато невыразительность второго раздела многократно перекрывалась "Приговорами Черного суда". 84 военных преступника заочно приговаривались к смертной казни: 38 летчиков, сбросивших бомбы на мирные города, с десяток офицеров-карателей, три священника, благословлявших авиабомбы, коменданты лагерей военнопленных, лично расстреливающие тех, кто им не нравился. Можно было поражаться, как Гонсалес за короткий срок сумел обнаружить столько военных преступников. Я догадался, что тут не обошлось без помощи моего друга Прищепы, недавно скромного инженера в моей лаборатории, а ныне энергичного организатора государственной разведки.

Нового в перечислении фамилий военных преступников, конечно, не было. Все воюющие страны составляют такие списки. Новое было в том, что Гонсалес предлагал любому человеку выполнить смертные приговоры и получить за это плату в золоте, латах или диданах. Размер гонорара ошеломлял. Самая маленькая награда, сто тысяч латов, - сумма, которую средний рабочий мог заработать лишь за сотню лет, обещалась за казнь малозначительных преступников, вроде полицейских и карателей. Уже казнь летчика оценивалась в триста тысяч латов, а за коменданта лагеря Гонсалес назначил полмиллиона латов - состояние даже в такой богатой стране, как Кортезия. Одновременно Гонсалес предупреждал, что только казнь приговоренных Черным судом оплачивается, ибо только одна она законна. Любое убийство любого человека, пока на то нет приговора - бандитизм, а не Священный террор.

А после извещений Черного суда "Вестник" публиковал обращение Белого суда ко всем народам мира, подписанное Николаем Пустовойтом. Наш министр Милосердия извещал, что его ведомство принимает апелляции на любые приговоры Черного суда и обладает правом приостанавливать их исполнение. Правда, на очень краткий срок, многомесячные затяжки обычного судопроизводства заранее отвергаются. Пословица: "Бог правду видит, да нескоро скажет" неприемлема, мы за справедливость скорую. Обращайтесь немедленно к нам, считающие приговор Черного суда несправедливым. Еще Пустовойт сообщал, что при Белом суде создана коллегия адвокатов, оценивающая справедливость любого решения Черного суда - никто не останется без защиты. А если привлекаемый к Черному суду - гражданин той страны, которая стала акционером Белого суда, то этот человек может выставить и своего адвоката для апелляции в Белый суд.

Вот такой был первый номер "Вестника Террора и Милосердия" - террора, во всяком случае, в нем было больше, чем милосердия.

"Трибуну" открывала статья Константина Фагусты: "На службе высшей справедливости - палачи!" Много мне приходилось читать статей, спокойных и патетических, гневных и ликующих, обвиняющих и восславляющих, но такой я еще не видел. О Фагусте знали, что он талантливый журналист, что перо его ядовито, недаром Артур Маруцзян не только ненавидел его, но и побаивался. "Неистовый Константин!" - называли его друзья, не меньше, впрочем, чем враги, опасавшиеся его едких оценок. А сейчас Фагуста всей силой своего писательского дара выполнял возвещанную угрозу: "Вы раскаетесь, что разрешили мне печатать газету!"

Он начинал с того, что обрадовался свержению своего старого врага Артура Маруцзяна. Любое новое правительство будет лучше этих бездарей, так он считал. Он слышал о военных талантах нового главы правительства, и хоть его смущала реклама самому себе в каждой передаче полковника Гамова по стерео, все же, думал он, во время войны лучше талантливый солдафон, чем маршал Комлин, солдафон бесталанный. И поэтому он искренне принял странное правительство Гамова. Странное - потому что и возникло оно неожиданно, и повело себя не похоже на то, как должны себя вести нормальные правительства. Поживем - увидим, уговаривал он себя - и не отменял лояльности к новой власти.

Теперь он будет говорить как поживший и посмотревший. Гамов провозгласил, что правление его будет "неклассическим" - по-видимому, его любимое определение. И начал с того, что показал себя вполне классическим диктатором, то есть властелином выше закона. И замахнулся на тысячелетние обычаи: ввел денежные награды за военные успехи солдат и офицеров. Он оплачивал случайно захваченными деньгами не только захват чужого оружия, но и убийство врага, и полученные в бою раны, даже - страшно сказать - за собственную гибель ты получишь денежную награду, не ты сам, разумеется, а кого назовешь своими наследниками. А сейчас этот необычный способ Гамов превращает в военную каждодневность. За любой "акт героизма" солдатам и офицерам будут выплачивать крупную сумму - и не только в старой малоценной валюте, а в золоте. "Вдумайтесь, я требую, в чудовищную аморальность решений нового правительства!" Ведь оно превращает войну из арены, где испытывается верность солдата отчизне, его мужество, его готовность грудью защищать своих детей и близких, в какое-то доходное частное предприятие! Война - великое преступление перед человечеством, а теперь из этого преступления каждый в нем участвовавший сможет "извлекать личную наживу. Убил врага - получай монету! Тебя ранили - тоже неплохо, распишись в деньгах за рану. А убили тебя - твоя семья порадуется, неплохой профит! Смерть воина всегда приносила горе, это было благородное чувство - скорбь от потери родного человека. А теперь к горю от гибели примешивается и довольство от награды за его смерть. Какое кощунство! Какое немыслимое кощунство!

Но такого нарушения священных обычаев войны новому правительству мало. Оно изобретает еще один "неклассический" метод борьбы. Оно заочно, из своего дворца в столице, будет судить тех, кого объявит военными преступниками. Нет, мы не за то, чтобы преступники избежали наказания. Кто совершил преступление, тот понесет и кару за него. Такова высшая справедливость! Но можно ли точно определить вину человека, не спросив его самого, почему он сделал то, что сделал? Черный суд вызывает обвиняемых к себе, но ведь это смехотворно! Ни один обвиняемый не отправится в страну, с которой воюет его страна, лишь для того, чтобы его там казнили. А если, свихнувшись с ума, и пойдет в такое гибельное путешествие, то как он сможет его совершить? Тайком проберется через линию сражения?

Но и это не все! Кому поручается исполнение приговоров? Любому, кто пожелает сыграть роль палача. Любому, вдумайтесь в это! Диктатор приглашает весь народ попрактиковаться в палачестве, вот его замысел. Он заражает бациллами бандитизма общество - пусть даже воюющее сегодня с нами, но человеческое же общество! Он превращает целые народы в тесто, вспухающее от дрожжей ненависти и взаимного истребления. И после этого говорить о высшей справедливости! Но где гарантии, что в волчьей охоте за обвиненным заочно погибнет только он сам, что одновременно с ним не погибнут защитники, посторонние люди, случайно оказавшиеся при зверской расправе? Да, господин Гонсалес предупреждает, что не оплатит убийства лиц, предварительно не осужденных Черным судом. Но разве такое предупреждение предохранит от случайных и попутных убийств? Какое же лицемерие - приводить в исполнение свои приговоры, подвергая смертельной опасности тысячи неповинных людей! Использовать для этого кровавые руки профессиональных бандитов! Ведь на призыв обогатиться ценой выстрела в спину "осужденного" откликнутся прежде всего, охотней всего преступные мафии. Они и раньше не гнушались убийствами, но какие то были убийства? Очистить карманы, снять кольца и часы - добыча не оправдывала удара ножом, а ведь удары наносились. А теперь за тот же удар ножом - состояние! Голова кружится, так выгодна стала охота человека за человеком! Профессиональные бандиты - служители высшей справедливости!

Такова международная справедливость диктатора, негодовал Константин Фагуста. А какова справедливость внутренняя? Да не лучше! Можно еще допустить, что злодеи, нападающие ночами на стариков и женщин, заслуживают и потяжелее кар, чем заключение в тюрьмах, где их содержат в тепле и спокойствии. И даже унизительную казнь главарей можно принять как меру, отвечающую суровым условиям войны. Но карать родителей преступников, наказывать их близких! На днях министерство Террора ликвидировало банду на окраинах Адана. Главарь банды, в дневное время грузчик продовольственного магазина, за убийство женщины, ее мужа и двух детей приговорен к позорному утоплению. Стерео показало нам эту омерзительную сцену. Что ж, жестоко, но известная справедливость в "неклассической" казни была - диктатор недаром объявил, что будет властью не просто жестокой, но свирепой - свирепым защитником справедливости, так его следовало понимать. Но какая же справедливость в том, что на месте казни стоял понурый отец, а мать рвала на себе седые волосы, а потом упала без чувств, когда сын канул на дно отвратительной помойки? Или в том, что обоих стариков сразу после казни увезли на далекий север - на холод, на муки, на нищенское полуумирание? При казни присутствовала подруга бандита, молоденькая девушка, встречались всего неделю, она и не подозревала, что угощается на преступные деньги. И ее заставили глядеть на казнь, а после выслали тем же поездом на тот же север. "Я же только хотела потанцевать, я не знала, кто он! Я не брала у него денег!" - так она кричала. И я спрашиваю: неужели была самая маленькая справедливость в свирепой каре, которой подвергли девушку за желание потанцевать, вкусно поесть, сладко попить? А если это и вправду справедливость, то что же тогда называть ужасом и преступлением, издевательством и беспощадностью?

Фагуста заканчивал гневную статью грозным предупреждением:

"Мы живем в ужасное время, когда мир распался надвое и одна половина пошла на другую. На полях сражений гибнут тысячи людей. С первым выстрелом из электроорудий обрушились вековые принципы справедливости. Но она существует, человеческая справедливость, даже временно отстраненная. Она возродится и объявит миру: казнями не породить добра, бесчестьем - благородства. И смертью смерть не попрать! И тогда мы призовем к ответу всех, кто творит сегодня во имя справедливости великую несправедливость. И они закроют лицо руками, ибо не найдут оправдания для себя. Верую, люди, верую!"

Я отложил "Трибуну" и позвонил Гамову.

- Прошу меня немедленно принять.

- По телефону нельзя, Семипалов?

- По телефону нельзя.

- Тогда приходите в маленький кабинет.

Я положил на стол Гамову обе газеты.

- Итак, вы перечли их внимательно? - сказал Гамов.

- Перечел - и очень внимательно.

- И ваше мнение о них изменилось?

- Изменилось, Гамов!

- Вы хотите сказать...

- Да, именно это! Сгоряча я назвал "Трибуну" безобразием. Сейчас я считаю появление этой газеты вражеской диверсией. Я требую ареста Фагусты, пока он не подготовил второго номера.

- Не поняли! Ни вы не поняли, ни Гонсалес.

- Я не знаю мнения Гонсалеса.

- Такое же. Немедленный арест Фагусты - и предание Черному суду. Семипалов, вы так поднялись на Фагусту, потому что он лжет в своей статье? Придумывает факты, которых не было?

- Да нет же, нет! Он опытный софист, этот ваш новый любимец Фагуста! Фактами он оперирует реальными. Толкование фактов - вот что возмущает. Самый наш злейший враг не обрушивает на нас такую критику, какую применяет он, кому вы разрешили свободомыслие.

- Вы против свободомыслия, Семипалов?

- Гамов, разве я давал вам повод считать меня глупцом? Я за то свободомыслие, которое идет на пользу нашему с вами делу, а не за то, которое подрывает его основы. Террор и хаотическое свободомыслие - болтай-де чего влезет - абсолютно несовместимы.

Он на несколько секунд задумался.

- Семипалов, поставьте себе такой вопрос - в чем смысл террора? В том, чтобы жестоко наказывать преступников? Видеть весь смысл террора в свирепых карах могут одни дураки, а мы с вами умные люди, так вы сами сказали. Террор должен не только карать преступления, а страхом ужасающей кары предотвращать их. Террор - в порождающем ужасе перед преступлением, а не в количестве проливаемой крови. А ужас создается гласностью. Вспомните тюрьмы Маруцзяна. В них бандитов и вешали, и расстреливали. Но бандитов не убавлялось. Почему? Известия о расстрелах не публиковались, чтобы не расстраивать население - и они теряли свое устрашающее значение. И мы согласились с вами, что смерть гораздо меньше пугает людей, чем позор перед смертью. Все мы сойдем в могилу, а вот захлебываться в нечистотах, да еще публично!.. Чуть мы начали этот метод террора, как резко снизились грабежи и убийства, разве не так?

- Но мы надеялись, что бандиты начнут выходить с повинной, а этого нет.

- Не подошло время. Зимой в стране не останется ни одной банды, уверен в этом. Но вернемся к Фагусте. Вам не нравится, что он расписывает ужасы террора. Но ведь это как раз то, в чем мы нуждаемся. Фагуста возбуждает в людях ужас, живописуя казни. И делает это с таким искусством, с такой моральной силой, что только поражаться... Если бы Константина Фагусты не существовало, его следовало бы выдумать. Но он уже существует, и это большая наша удача.

Я задал последний вопрос:

- Гамов, Фагуста показывал вам статью перед тем, как послать ее в печать?

Гамов ответил подчеркнуто спокойно:

- Нет, Фагуста не показывал мне этой статьи перед тем, как послал ее в печать.

Намеренное повторение моих слов было не случайно. Но я тогда этого не понял.

5

В Адан съезжались главы правительств наших союзников.

Конференции союзников происходили и раньше. Артур Маруцзян обожал торжественные совещания, велеречивые доклады и длинные, как простыни, газетные отчеты. Союзники, в свою очередь, с трибун грозно кляли Кортезию, обещали нам всемерную поддержку в борьбе с заокеанской грабительницей, получали займы и разъезжались, удовлетворенные собственными речами и публичными обедами.

Гамов решил разделаться с этой практикой.

Первым в Адан прилетел король Торбаша Кнурка IX.

На аэродроме короля встречали Гамов, Вудворт и я.

Огромная машина - водолет на пятнадцать пассажиров и двух пилотов - тяжко опускалась на грунт. Струи охлажденного пара переставали бить из задних патрубков, из днища еще вырывались тормозные потоки, преодолевавшие земное притяжение. Водолет опускался на грунт весь в ледяном пару, как в облаке. Из открывшейся дверки водолета проворно выбежал его величество король Кнурка IX.

Он именно выбежал, а не выбрался - маленький, вертлявый, тонконогий и тонкорукий, с лицом, так густо заросшим бурой щетиной, что издали выглядел обезьянкой, а не человеком. Впрочем, и вблизи его можно было спутать с обезьяной средней миловидности. Зато из волосатых щелей, именовавшихся глазами, в собеседника вперялись такие острые зрачки, два таких потока умного света, что невольно становилось не по себе. Его величество Кнурка IX, так разительно похожий на обезьянку, не глядел, а освещал людей своими фонариками-глазками: высвечивал, даже просвечивал насквозь. И среди важных вельмож, собравшихся в Адане, он единственный, вскоре это стало ясно, не ошибся в характере Гамова, хотя в политических его целях не разобрался.

- Здравствуйте! Очень, очень здравствуйте! - заверещал его величество Кнурка IX, протягивая каждому из нас троих волосатую ручку.

Позади короля вышагивала свита, а центром их вельможной стайки определился могучий верзила с толстощеким лицом - кровь с коньяком в каждой щеке - и выпяченными губами выпивохи и бабника.

- Ширбай Шар, - сказал Вудворт. - Посол Кнурки для особых поручений.

Гамов шагал впереди с юркой обезьянкой Кнуркой IX, мы компактно следовали позади. У самой роскошной нашей гостиницы "Поднебесная" - ее всю отвели прилетевшим гостям - я осторожно улизнул. Только Вудворт удивленно поглядел, когда я пробирался мимо него, да Ширбай скосил на меня глаза. Как ни странно, но этот его быстрый взгляд сыграл некоторую роль в событиях, разыгравшихся впоследствии.

Первая дипломатическая встреча гостей показалась мне такой скучной, что я отказался в них впредь участвовать. Но Вудворт упросил меня прибыть на встречу еще одного союзника; мое отсутствие, объяснил он, может осложнить дипломатические переговоры, союзник - любитель этикета, к тому же обидчив. Он говорил о Лоне Чудине, президенте Великого Лепиня.

Впрочем, я не раскаялся, что пошел. Выход Лона Чудина на землю Латании напоминал спектакль. Сначала водолет мягко приземлился, ледяной пар медленно рассеивался. Дежурные подкатили трап, но никто не вышел, пока не осталось и легкой дымки от посадочного тумана. А затем вдруг из водолета грянула музыка. Машина загремела как оглашенная, а грохот умолк, из водолета выбрались музыканты, выстроились с обеих сторон трапа, взметнули трубы, ударили в барабаны, забили в тарелки - шумовой концерт повторился еще громче. И на трапе возник Лон Чудин. Он именно возник, а не просто показался. Он красовался над нами, неподвижный, как бронзовая статуя самого себя. Я не удержался от улыбки. Лону Чудину было рискованно возвышаться над зрителями, ибо при этом всего отчетливей видны несообразности фигуры, а их было чрезмерно много: бедра шире плеч, ноги короче рук, два мешка массивных щек чуть не ложились на плечи. Между мощными щеками таился крохотный носик, топорщливая кнопочка с ноздрями вперед. Впрочем, чудовищное безобразие президента Великого Лепиня не отвращало, а скорей пугало. И он - умный все же человек - и не скрывал уродства, а выпячивал его. Я вспомнил стихи знакомого поэта, тот, кстати, был скорей красивым, чем уродливым.

И верю я, что никто другой

Не затемнит моей звериной рожи.

Как хорошо, что я один такой,

Ни на кого на свете не похожий.

Лон Чудин был похож только на себя.

Он стоял, пока музыка не исчерпала себя последним диким аккордом, потом стал величественно спускать себя по трапу. Я не преувеличиваю - он не спускался, а спускал свое тело, как статую. И единственным отличием от статуи было лишь то, что у статуи и ноги неподвижны, а у Лона Чудина ноги двигались, перемещая несгибающееся туловище со ступеньки на ступеньку.

Гамов обменялся рукопожатием с Чудином. Вудворт поклонился Чудину, тот небрежно кивнул. Чтобы не нарваться на такой же оскорбительный кивок, я не сдвинулся с места, но Лон Чудин сам подал руку. Пальцы мои сжали мешочек теста, так была мягка рука властителя Великого Лепиня. Я шепнул Вудворту, когда Гамов увел гостя:

- Почему мне такое предпочтение перед вами, Вудворт?

- Вы заместитель Гамова, Лон остро ощущает различие рангов. Но я его так побешу, что он пожалеет о своей надменности.

И Вудворт приветливо улыбнулся одному вельможе из свиты Чудина. Я упоминал, что на худом лице Вудворта все настроения выпечатывались с особой резкостью. Он обрадовался Киру Кируну - так звали вельможу, брата Лона Чудина, - во всяком случае пожелал, чтобы другие оценили их встречу как радость. Лон Чудин обернулся, маленькие глаза еще сузились, когда он увидел, что Вудворт чрезмерно трясет руку брата.

Я догнал Гамова и бесцеремонно прервал его разговор с Лоном:

- Могу считать свою дипломатическую миссию выполненной? Тогда разрешите отбыть.

Гамов преобразовал мой некорректный поступок в государственную операцию.

- Разрешаю. Разрабатывайте дальше наши военные планы. Потом доложите решения. Нашего друга президента Великого Лепиня интересует все, что вы делаете.

- Да, очень интересует, - на хорошем литературном языке Латании подтвердил Лон Чудин. У него и голос соответствовал внешности: не звучный, не хриплый, не низкий, не высокий, а толстоватый и жирный. Вот таким послышался мне его голос.

Больше на встречи союзников я не ходил. Предстояли важные операции на фронте, я подготавливал освобождение потерянных областей. Резервные склады в тылу опустошались, боевой потенциал армий быстро рос. И были отменены никого не обманывающие обманные названия "добровольных" полков и дивизий. Армия стала профессиональной и по названию.

Вудворт настоял, чтобы перед открытием конференции устроили торжественный общий ужин и бал в классических правилах дипломатии. Я пробовал возражать, но Гамов поддержал Вудворта. По-моему, он просто хотел разок посмотреть, что это за штука - торжественные ужины с вином и речами, а после них танцы. Единственным членом правительства, кому понравились и речи, и топтание ногами под громкую музыку, была Елена. Она впервые показалась на людях как заместитель министра - единственная в правительстве женщина. Гамов попросил ее произнести речь на ужине, она посетовала в речи, что воqна - штука вредная, в госпиталях множатся раненые и больные. Вудворт совершил для себя открытие:

- Семипалов, ваша жена не только красивая женщина, но и умная. Мне кажется, она вполне на своем месте.

- Очень рад, что вам так кажется, Вудворт, - поблагодарил я. - Мне тоже иногда видится, что она не только красивая, но и умная. Умней того, что надо бы требовать от доброй жены.

Вряд ли до такого сухаря, как Вудворт, дошла ирония. Он серьезно выслушал мое признание и одобрил его серьезным кивком.

Перед открытием конференции Гамов созвал Ядро.

- Докладываю о работе промышленности. - Готлибу Бару Гамов первому дал слово. - И хочу порадовать - дела прекрасны.

В промышленности твердо фиксированные нормы выработки перевыполнялись. Жажда новой валюты так охватила всех, что рабочие добровольно оставались на сверхурочные работы. Бар выпустил первую партию золотых монет, они, естественно, сразу выпали из обращения, но банкноты не прятались - дорогие товары из госрезерва раскупались быстро. Гамов обещал, что повысит выработку в промышленности процентов на двадцать, Бар с торжеством извещал, что подошло уже к тридцати. Единственное слабое место - производство сгущенной воды. До ввода новых заводов заявки армии и метеорологов полностью не удовлетворить.

Казимира Штупу тревожила осень. Летние циклоны удалось отразить, небо над столицей безоблачно. И урожай выращен хороший. Но метеогенераторы используют резервные запасы сгущенной воды, запасов осталось мало. Если промышленность не удвоит поставку энерговоды, противник осенью зальет нас дождями, зимой завалит снегами.

- Об удвоении не может быть и речи! - воскликнул Бар. - Выше собственной головы еще никто не прыгал.

Гамов подвел итоги. Надо прыгнуть выше собственной головы. Строительству заводов энерговоды присваивается высший приоритет. Рабочим на них - повышенную плату и только в валюте. Эффект это даст.

- Теперь вы, Вудворт. Чего требуют наши дорогие союзники?

На союзников произвели нехорошее впечатление наши военные неудачи, доложил Вудворт. Если они недавно так и рвались в бой - в речах и газетах, - то теперь и речи осторожней, и газеты прохладней. Они требуют оружия, продовольствия и денег, да еще в кортезских диданах либо в нашей новой золотой валюте. Кир Кирун пожаловался, что последнюю выдачу наш банк произвел в юланях. "Зачем нам юлани? - возмущался он. - Мы и без вас можем напечатать их сколько угодно". Вот такие претензии у союзников. А его величество Кнурка IX кроме снаряжения, продовольствия и денег просит еще и солдат: он согласен воевать с кортезами, но нашими солдатами, своих у него очень мало. Список товаров и денег, затребованных союзниками, я передал в министерство организации, закончил Вудворт.

- Ваше мнение об этом списке? - обратился Гамов к Бару.

- Отлично составлен! Многообразие требований восхищает. Когда я работал на заводе, ко мне однажды поступило требование на спирт для промывки оптических осей в биноклях и фотоаппаратах. О спирте союзники промолчали, но Великий Лепинь среди прочего запросил две тысячи шерстяных ковров высшего качества для казарм. Чем не спирт для промывки оптических осей?

- Отказать всем и во всем! - сказал Пеано и так заулыбался, словно предлагал облагодетельствовать союзников.

- И выгнать всех из Адана! - добавил Гонсалес. Он теперь во всех спорных случаях выносил только суровые приговоры.

Гамов посмотрел на меня. Я знал, что Гамов уже имел неколебимое решение, и он знал, что я знаю это. Я заранее соглашался с еще не высказанным мнением Гамова.

- Артур Маруцзян щедро оплачивал велеречивые обещания союзников, - сказал я. - Но мы будем оплачивать только дела. А поскольку дел пока нет, то и выдач не давать.

- Вы отдаете себе отчет, Семипалов, что при таком обращении с союзниками наш союз скоро распадется? - сказал Вудворт.

- Не вижу пока реального союза, стало быть, и распадаться реально нечему.

Вудворт инициировал правительственный переворот, но переворота в мировой политике не желал. Он проводил линию на связь с союзниками. Упорядочить непорядочное, выправить искривления - дальше мысль его не шла.

- Вы совершаете непростительную ошибку, Семипалов. Политик должен прозревать грядущее. Вы хотите отделаться от неэффективных союзников, ибо от них нет толку. Но мир разделен на два враждебных лагеря. Если вы не в одном, значит, в другом. Вы превратите союзников во врагов. И врагами они будут более эффективными, чем союзниками. Вспомните, в какое бедственное положение ввергла дивизию, где вы воевали, измена Патины. Измена Лепиня, Собраны, Торбаша и Нордага ввергнет уже всю страну в такое же бедственное состояние. Семипалов, вы этого хотите?

- Я именно этого хочу, Вудворт, - сказал Гамов вместо меня.

- Хотите, чтобы наши союзники стали нашими врагами? - Вудворт не просто спросил, а выкрикнул - редчайший случай у этого человека.

- Да! Хочу, чтобы наши союзники стали врагами.

- Вы хотите нашего поражения?

- А вот этого - нет! Хочу победы, и добьемся мы ее тем, что превратим союзников во врагов!

- Удивительно неклассическая стратегия! - Пеано радостно улыбался. - Боюсь, что следующей неклассической операцией будет директива сдавать наши армии в плен, чтобы расходы на содержание наших пленных разорили врагов и вынудили прекратить войну.

Гамов ответил улыбкой на насмешку Пеано. Племянник свергнутого правителя Латании уже разбирался в секретах стратегии Гамова. И готовился выполнять самые парадоксальные приказы. Он, как и Гонсалес, был прекрасным исполнителем, но не творцом новых концепций - как раз то, что требовалось Гамову.

Жалею, что речь Гамова не была записана на пленку - стенографистов Гамов не терпел, а записывающие аппараты в тот день почему-то не задействовали. Союз с соседями нам невыгоден, говорил Гамов. Союзники слишком много требуют и слишком мало дают. Такие союзы - гиря на наших ногах. Но все меняется, когда они станут нашими врагами. Никто из них не нападет на нас, пока Кортезия не окажет им помощи. Но как ни богата Кортезия, и ее ресурсы ограничены. Всего, что она предоставит им, она лишит свои армии. Она сможет усилить наших соседей лишь ценой собственного ослабления. Итак, превращение союзников во врагов какое-то время нам на руку.

- Очень короткое время, Гамов. Но потом война, пылающая на Западе, охватит нас пламенем со всех сторон!

- Любому военному удару наших теперешних союзников мы противопоставим убийственное для них оружие.

- Гамов, я хотел бы услышать название этого не известного мне сверхсекретного оружия.

- Ничего секретного. Оно называется Аркадий Гонсалес.

Все мы, конечно, удивились. Сам Гонсалес так вытаращил глаза, что на секунды превратился из писаного красавца в урода. Впрочем, он быстро успокоился и даже закивал, словно подтверждая, что именно он, Аркадий Гонсалес, министр Террора и председатель Международной Акционерной компании "Черный суд", является тем единственным оружием, которое способно привести забунтовавших союзников к смирению. А Гамов развивал свою новую идею:

- В тот день, когда союзники объявят нам войну, мы провозгласим их военными преступниками. Черный суд вынесет заочно смертные приговоры за расширение войны их министрам, генералам, военным промышленникам, воинственным журналистам... И за исполнение приговоров назначим такую цену, чтобы она захватывала воображение и оправдывала любой риск. Мы разожжем в любой стране, которая посягнет на наши границы, пламя внутреннего истребления, пропитаем всех в ней ужасом собственной гибели за любое пособничество войне. Внутри их стран у нас ведь много сторонников.

- И бандитов, которые первые воспользуются заманчивыми наградами Черного суда? - иронически добавил Вудворт. - Разве не об этом недавно писал Фагуста?

- Мы разжигаем внутри страны частную войну против отдельных преступников, а не против государства, - резко отпарировал Гамов. - Для ведения войны против государства нужны армии, для частной войны - палачи. Не возражаю, чтобы палачи вербовались из бандитов.

Он помолчал и закончил:

- Последние дни я знакомился с нашими союзниками. Середнячки, отравленные манией величия. Им главное в мире - они сами. Гибель их армий для них куда меньше значит, чем угроза собственному благополучию. Они предадут свою армию, чтобы усилить личную защиту. И высосут из Кортезии в десятки раз больше соков, чем высасывают из нас.

Вудворт посмотрел на меня - надеялся на мою поддержку. А добряк Пустовойт изобразил на мясистом некрасивом лице такое страдание, словно на него самого уже повели возвещенную Гамовым безжалостную охоту.

- Если будет голосование, я - за, - сказал я.

- Перейдем к военным делам, - предложил Гамов. - Попрошу остаться Семипалова, Пеано, Прищепу, а также Вудворта.

Министр информации Омар Исиро перед уходом спросил, какая мера откровенности допустима для прессы и стерео.

- Никакой откровенности, - сказал Гамов. - Глухая информация: что-то обсуждали... пусть фантазируют под свою ответственность.

Омар Исиро наклонил голову. Чувствую, что в моем повествовании о Гамове имеется важное упущение: я ничего не говорил о таком члене Ядра, как министр информации. Омар Исиро был незаметен. Невысок, молчалив, скромен, исполнителен - сколько ни пытаюсь вспомнить что-либо яркое, не вспоминается. Не знаю, за какие заслуги Гамов ввел его в Ядро, но на своем месте Омар Исиро был не хуже любого другого.

- Вудворт, говорили ли вы с Жаном Войтюком? - спросил Гамов, когда мы остались впятером.

- Говорил.

- О чем?

- Разные служебные неотложности. И о том, что Семипалов и Пеано разработали план большого наступления от Забона на запад вдоль побережья. И что направление удара меня беспокоит. Наши войска пройдут так близко от пока нейтральной Корины, что она может всполошиться. Узкий пролив, отделяющий Северный Родер от Корины, - слишком ненадежная защита в случае осложнений. И что я уговаривал диктатора повременить с северным ударом, но он отказался. В общем, как мы с вами договорились, Гамов.

- Когда был разговор?

- Неделю назад.

- Докладывайте новости, - сказал Гамов Павлу Прищепе.

За последнюю неделю Войтюк встречался с двумя посторонними людьми. Первая встреча - с продавцом магазина, тот доставил провизию. Вторая встреча с Ширбаем Шаром сразу по приезде Ширбая. Встречи происходили при других лицах, разговоров наедине не было.

- Прямых данных, что Войтюк передает секретные сведения, стало быть, нет?

- Прямых - нет. Косвенные - абсолютны. На Западный фронт прилетел Фердинанд Ваксель, четырехзвездный генерал, заместитель главнокомандующего, то есть самого Амина Аментолы, и созвал командующих армий и корпусов. О чем совещались, пока не знаю, но практические результаты уже известны. Кортезы поспешно усиливают свой северный фланг. В движение пришли огромные массы войск, дороги заполнены колоннами машин и людей. Видимо, кортезам стало известно о готовящемся здесь нашем наступлении, и они срочно организуют защиту.

- Если так, то подозрения против Войтюка обоснованны, - задумчиво произнес Гамов. - Семипалов, у вас такой вид, словно вы встревожены или недовольны.

Я ответил с намеренной резкостью:

- Вы правы, Гамов: я встревожен и недоволен. Встревожен тем, что кортезы усиливают свой северный фланг. И недоволен, что мы спровоцировали их на это.

- Но надо же было разгадать тайные функции Войтюка, - возразил Прищепа. - И вы сами согласились на передачу обманных сведений.

Прищепа не видел, что мы оплошали, а я понимал это. И даже подобие улыбки сползло со всегда улыбчивого лица Пеано, он тоже уловил опасность. Но Гамов был еще далек от правильного видения. Такие промахи с ним бывали редко, но все же бывали. Я постарался довести до него реальные возможности новых действий кортезов. Вокруг Забона оборона сильная, но не маневренная - крепости, мелкие узлы сопротивления. Натиск трех-четырех дивизий оборона выдержит. Но если враг бросит несколько корпусов? Он, конечно, доведается, что испугавшая его информация лжива и наступления на севере мы не планируем. Не захочется ли ему тогда превратить свою ошибку в успех? Не ринется ли он всей своей массой на нашу оборону? Потерять второй центр страны - не слишком ли дорогая цена за разоблачение шпиона?

- Семипалов, мы ведь тоже планируем наступление, - возразил Гамов. - И если противник перебросит часть своих войск на север, то этим ослабит оборону в центре. Шансы нашего победного наступления здесь возрастут.

Все это было верно, конечно. Крупное наступление в центре должно было отбросить противника в глубь Ламарии, вернуть нам потерянные области и - главное - ликвидировать тяжкие последствия измены Патины. Но каков бы ни был этот успех, он не мог компенсировать потери Забона, а такую грозную возможность я сейчас не мог исключить.

Даже враги не отрицали в Гамове военного таланта. Но сейчас он трагически ошибся. Я видел просчеты Гамова, но не мог его переубедить.

6

Когда конференция открылась, выяснилось, что наши союзники и понятия не имеют, что их ожидает. До сих пор не понимаю их слепоты. Они знали, что смена власти произошла путем переворота, а не по добровольной уступке Маруцзяна. И видели, что Гамов отвергает старую политику и будет вести свою. Но им воображалось лишь усиление старой политики, а не крутой ее поворот. И они нажимали на прежние педали. Мы услышали громовые речи против Кортезии, но о реальных делах союзники и не заикались, если не считать реальным делом запросы товаров и денег.

- Я им такое скажу, что они завертятся, - пообещал Гамов.

Вудворт угодливостью не грешил и возразил Гамову:

- Грубые действия хороши в бою, а мы с союзниками еще не воюем. Не осложняйте пока моей работы.

Гамов не забыл советов Вудворта, когда произносил свою программную речь. Он поблагодарил союзников за моральную поддержку в борьбе с Кортезией - их сочувствие нас трогает и воодушевляет. И после словесных сладостей объявил, что прекращает всякую помощь оружием, материалами и деньгами нашим верным и благородным друзьям. Причина: бедственное положение внутри Латании. Прежние наши правители скрывали, что промышленность подошла к упадку, что сельское хозяйство уже не способно обеспечить население продовольствием и что поражение наших войск являлось не случайностью военной фортуны, а жестоким следствием общего состояния. Когда наши войска погонят врага на запад, только тогда появится возможность помощи нашим доблестным союзникам.

Вот такая была речь Гамова - до ошеломления ясная. И произвела она то действие, какого он желал, - ошеломление. Один Лон Чудин сохранял подобие спокойствия, даже улыбался. У президента Великого Лепиня имелся важный бзик, все о нем знали, - он не позволял себе показывать слабость, и это была его единственная слабость. Он не перестал быть статуей самого себя - взирал со сцены на всех величественно и улыбчиво.

Зато его брат кипел. Это было занятное зрелище, красочное негодование долговязого Кира Кируна. Он пожимал плечами, разводил руками, то ухмылялся, то кривился, то - в высшем градусе недоумения - закатывал глаза. Воображаю, что он в это время говорил своему левому соседу на сцене, президенту Собраны Мгобо Мардобе, темнокожему мужчине лет сорока. Высоколобый, толстогубый, умноглазый Мардоба лишь кивал головой - похоже, молчаливо соглашался со всем, что наговаривал взбудораженный Кирун. Это, разъяснил мне потом Вудворт, была особенность Мардобы - он всегда молчаливо соглашался со своими собеседниками, а если его принуждали говорить - он старался этого избегать, - то, к удивлению, слышали от него отнюдь не благожелательное согласие, а порой сильные и умные возражения.

Всех сильней негодовал Кнурка IX. После речи Гамова он обложил Вудворта со всех сторон - куда неторопливый Вудворт ни поворачивался, маленький король Торбаша оказывался перед ним. Я проходил мимо и уловил частицу их беседы. Король хватал волосатой ручкой за лацкан вудвортовского пиджака и возмущенно стрекотал свистящим голоском:

- Господин министр, станьте на наше место. Вы наш сосед, хороший сосед, хотя, не скрою, кое-какие пограничные территории представляются нам спорными, да, очень спорными...

- Но ведь сейчас проблема не в пограничных территориях, - пытался прорваться в его речь Вудворт. - Мне думается, ваше величество...

- Нет, вам не думается, это мне думается, господин министр, - пересвистывал его король Торбаша. - Ибо, лишь уступая доброму чувству к вам, нашему великому соседу, мы и поднялись на могущественную Кортезию, из уважения к вам, из сочувствия к вашей борьбе и в расчете на вашу помощь, это же ясно, господин министр! А теперь что? Брошены на произвол судьбы, один на один воевать с ней, а ведь это Кортезия, вы же должны понимать!

Вудворту отказала дипломатическая выдержка.

- Сколько знаю, еще ни один ваш солдат не вступил в реальную схватку с кортезами.

- Не вступил, а почему? Нет солдат, надо же их собрать, обучить, вооружить, а без вашей помощи, вы меня понимаете... И у нас же нет общих границ с Кортезией! Мы хотели объявить ей войну, чтобы она, высадилась на нашей земле, и тогда мы героически нападем, вот такой план. Сам господин Маруцзян и великий маршал Комлин...

На заключительных заседаниях конференции я уже не появлялся. Хватало своих неотложных забот.

Произошло несчастье, которое мы сами спровоцировали и против которого я предостерегал Гамова. Кортезы не обнаружили серьезной концентрации наших сил на северном фланге и сами двинулись. Все выгоды были у них - и перевес в войсках, и преимущество в технике. Они ринулись на Забон. Я потребовал заседания Ядра и не подбирал успокоительных словечек: для дальнейшего успеха в войне и для защиты населения Забона надо сдать этот город врагу.

Гамов смотрел так, словно я сошел с ума.

- Сдать Забон? И вы серьезно, Семипалов?

- Мы перемудрили с обманом противника и должны теперь выкрутиться из своей же паутины с наименьшими потерями.

И я объяснил, что отстоять город можно лишь в том случае, если энергично переадресовать ему все резервы, приготовленные для Центрального фронта. Но тогда ни о каком наступлении на западе и не мечтать. И результат: Забон сохранили, но западных областей не отвоевали, Патину не наказали за измену, Ламарию не покорили, а родеров не отбросили за их естественные границы. Ни одной стратегической цели не достигли, такова реальная цена того обмана, в который мы ввели противника. Не всякий обман врага идет нам на пользу, когда имеешь дело с кортезами.

Но иная картина рисуется в случае, если сдадим Забон, продолжал я. Враг, чтобы взять его, подтянет сюда новые корпуса, превратит этот участок в поле своих максимальных усилий, то есть ослабит свой центральный фронт гораздо больше, чем если бы просто хотел отразить наше обманное наступление с севера. И тогда разразится наше хорошо обеспеченное наступление на Центральном фронте. И мы обойдем с запада армии, захватившие Забон - он станет мышеловкой, в которой захлопнется ударная мощь врага.

- План победы на всем фронте требует запланированного поражения на севере, - так закончил я свой анализ ситуации.

- Чудовищно! - воскликнул Гамов. - Могла же такая идея прийти в голову - сдать Забон!

- Главное - победить в войне, а не отстоять тот или иной город! - возразил я. - Я вас не узнаю, Гамов! Не вы ли убеждали нас, что войну надо вести неклассическими методами! И колеблетесь, когда встала простенькая для любого шахматиста задачка - идти на частную жертву ради общего успеха в игре.

- Семипалов, война не игра в перестановку фигур на доске, а страшные приговоры тысячам людей. Все во мне протестует против запланированной отдачи на гибель лучшего города страны!

- Красивые слова! - бросил я. - Если мы не добьемся радикального успеха на всем фронте, погибнет куда больше людей, чем в любой битве за город. Вы это понимаете не хуже меня, Гамов.

Он понимал это. Внезапно постарев, он обводил нас потухшими глазами. Для нас с Пеано, ныне профессиональных военных, сдача или защита отдельных городов была военной операцией, а Гамов уже и тогда ощущал себя чем-то вроде предстателя за всех страждущих. Он не мог дать санкции на единственно разумный стратегический план.

- Разрешите мне, - сказал Вудворт. - Хочу предупредить, что сдача Забона может поколебать союз Нордага с нами. Нордаг разочарован отказом в материальной помощи. Если у них на границе появятся корпуса родеров, вряд ли они останутся безучастными.

- Что значит - не останутся безучастными? Разорвут союз или начнут с нами войну? Хотелось бы определенности.

Усмешка на худом лице Вудворта была выразительней слов.

- Дорогой Семипалов, дипломатический язык, в отличие от военного, всегда содержит в себе элемент неопределенности.

Гамов счел предостережение Вудворта аргументом в свою пользу.

- Забон защищаем! А на Западном фронте начинаем наступление немедленно. Оно заставит кортезов призадуматься, стоит ли искать успеха на севере ценой значительных потерь в центре.

На этом и закончился военный совет. Я сказал еще, что поеду в Забон проверить оборону города. Хотел бы совершить эту поездку вместе с Пеано и Прищепой. Гамов проводил меня до двери, а там остановил.

- Нам надо поговорить втроем, Семипалов. Приходите завтра ко мне с женой. Ее присутствие необходимо.

- Завтра буду в Забоне. Сегодня подойдет?

- Вызовите жену и приходите в маленький кабинет.

Министерство организации, где Елена трудилась заместителем Бара, располагалось неподалеку от государственного дворца. Я позвонил ей, она вскоре явилась. Я ждал ее в том же зале, где мы заседали.

- Что-нибудь случилось, Андрей? - спросила она с тревогой.

- Случится через несколько минут. Гамов просил нас для секретного разговора.

- Ты ожидаешь чего-нибудь плохого, Андрей?

- Даже не представляю себе, чего он хочет.

Мы постучались в кабинет Гамова. Телохранители еще не сидели в прихожей, как стало обычным впоследствии. Гамов показал нам на диван, а сам сел за стол - создавал впечатление, что разговор, хоть и личный и секретный, будет все же в чем-то и служебным. Я так понял распределение мест, но Елена не приучилась еще ощущать значение мелочей, зато точней чувствовала подспудность. Она лучше подготовилась к беседе втроем, чем я.

- Хочу договориться о совместных действиях против наших врагов, - начал Гамов. - Надо перехитрить разведку врага, повести ее по ложному следу. Без вашей помощи сделать это трудно.

Он помолчал, переводя глаза с меня на Елену и с нее на меня. Терпеть не могу, когда в меня долго всматриваются.

- Вы хотели нас сразу заинтересовать, Гамов? Считайте, что добились своего. Слушаем дальше.

- Хочу продолжить игру в дезинформацию через Жана Войтюка, - сказал дальше Гамов. - Сведения, переданные Войтюку Вудвортом, имели большие последствия. Ясно, что Войтюк пользуется в разведке врага высоким авторитетом. Лишь полной верой в его информацию можно объяснить энергичные действия маршала Вакселя. Быстрый ответ врага на подкинутую ему лживую информацию поставил нас в трудное положение. Не исключено, что Вудворт пережал в информации. Чтобы впредь такого конфуза не повторялось, надо разъединить Войтюка с Вудвортом и свести с человеком, более осведомленным в государственных и военных делах. Ибо лишь такой человек сумеет передать шпиону нужную нам информацию по всем вопросам, а не только по проблемам специального ведомства. Есть ли у нас такой человек?

- Даже два. Прежде всего вы, Гамов. А вторым, смею надеяться, буду я.

- Правильно, двое. В мое окружение Войтюку не войти. Значит, вы, Семипалов. Хочу перевести Войтюка к вам. Вам нужны свои консультанты по международным делам. Отличные возможности для контакта.

Я помедлил, прежде чем задать следующий вопрос. Гамов знал, о чем я буду его спрашивать, - и волновался еще больше, чем я. В минуты большого волнения он съеживался и бледнел: состояние, противоположное налетавшей на него ярости, тогда лицо наливалось кровью.

- Хорошо, контакт. Но какого рода? Сдружиться с Войтюком и в приятельской болтовне делиться с ним государственными секретами?

- Нереально. Если Войтюк и вообразит, что достиг приятельства с вами, и уверится, что вы болтун, то его хозяев в этом не убедить. Они глубоко изучают ваш характер.

- Тогда - измена, Гамов. Не реальная, а обманная, так? Притвориться, что я враг всему, что у нас делается, враг вам, враг самому себе, враг своей родине? Я верно понял вашу мысль?

- И верно, и неверно. Враг мне - верно. Но почему враг своей родине? Диктатор еще не вся страна, а только человек, захвативший верховную власть. Вы играете роль моего соперника, человека, считающего, что сами вы куда бы лучше правили страной. И в дружеских разговорах с Войтюком критикуете мои действия, а попутно снабжаете, его секретной информацией, которая должна дезориентировать врагов.

- Не подойдет. Соперничество с диктатором еще не повод становиться на путь измены. Договаривайте - хотите причин для нашей вражды более личных, чем политическое соперничество?

- Договариваю - именно так! Вы должны изобразить моего личного, моего интимного врага.

Если у Елены и были сомнения относительно ее роли в предполагаемой игре, то теперь они рассеялись. Она вспыхнула, глаза ее зло заблестели.

- Вы хотите сделать меня своей любовницей, Гамов, чтобы превратить моего мужа в своего личного врага?

Гамов редко улыбался, почти никогда не смеялся. Возбужденным, возмущенным, разгневанным, категоричным я видел его часто, но просто улыбающимся - почти не приходилось. А сейчас он улыбался и улыбка мне не понравилась. Она была из тех, какие называются душевными, такими улыбками стараются расположить к себе, скажу сильней - задурить и очаровать.

- Только сделать вид, что моя подруга - Елена. Ваш муж ревнив, он сам в этом признается. И об этой его черте, конечно, быстро дознаются противники. Почему же не сыграть на ревности вашего мужа для успеха государственных задач? Сыграть только на представлении о его ревности, а не возбудить ее реально. Тогда его тайная недоброжелательность ко мне в глазах противников станет обоснованной - и любая информация от него приобретет доказательность. Вот такую предлагаю игру.

Я молчал. Мне вспоминалось, что Гамов дознавался, ревнив ли я, задолго до того как стал важной политической фигурой - загодя прикидывал, как будет действовать, когда станет такой фигурой. И ни о каком Войтюке мы тогда не знали! Я чувствовал себя бессильным против него. Игра расписана неотвергаемо, роли розданы - и властный кивок режиссера командует выходить на сцену!

Елена дотронулась до меня рукой:

- Андрей, что скажешь мне?

Я сделал усилие, чтобы говорить спокойно.

- По-моему, игра стоит свеч.

Гамов радостно сказал:

- Вот и отлично! Разыгрываем классический треугольник для внешнего глаза, но совершенно неклассический по сути.

Он снова восхвалял свои "неклассические" методы борьбы! А я вдруг ощутил, что он проигрывает. Он хотел возбудить во мне видимость тайного недоброжелательства, сохранив реально мою преданность и служение его воле. И преданность, и служение сохранялись, тут он не ошибся. Но что-то появилось новое в моем отношении к нему. Какая-то внутренняя холодность - первый признак реального, а не выдуманного недоброжелательства. У Елены блестели глаза, она уже входила в свою новую роль политической актрисы.

7

К чести Омара Исиро, ни стерео, ни газеты не приукрашивали военного положения. На уличных стереоэкранах Забона ежечасно вспыхивали цветные схемы расположения наших и вражеских войск. Мы втроем - Пеано, Прищепа и я - промчались с вокзала в штаб обороны. Я остановил машину у газетного киоска, купил "Трибуну". Лохматоголовый лидер оптиматов Константин Фагуста воспользовался нашими неудачами на фронте очередного удара по Гамову. Неистовый редактор "Трибуны" крупными буквами в заголовке извещал в им же написанной статье, что "и одного бумажного калона не стоит наша разведка". И доказывал, что только дураки либо предатели в армии могли проглядеть крупное сосредоточение неприятельских сил на северном фланге. Я передал газету Прищепе, потом ее прочитал Пеано. Командующий Западным фронтом, как всегда, мило улыбался. У Прищепы зло сверкали глаза. Он ненавидел Фагусту. Он и раньше говорил мне, что не понимает, почему Гамов покровительствует этому истерику.

- В народе - тревога. Тревогу Фагуста отразил, - заметил я. - Этого у него не отнять - острого ощущения наших провалов. Но откуда он берет свою информацию, Павел?

- Каждый день - от Исиро. После особо скандальных статей его вызывает Гамов. Но Фагуста - единственный человек, на которого Гамов мало влияет и пока мирится с этим. - И Прищепа добавил со злостью: - Долго это не продлится. Я подберу ключи к секретам вызывающего поведения редактора "Трибуны" - и Гамов поймет, с какой гадиной имеет дело.

Это прозвучало достаточно грозно. В отличие от Гамова мой друг Павел Прищепа - как, впрочем, и все мы, друзья Прищепы, - не был одарен способностью провидеть грядущее.

В штабе мы познакомились с последней картой боевых действий. Карта выглядела безрадостно. На Забон наступало в три раза больше неприятельских дивизий, чем мы могли выставить на защиту. Я смотрел на карту и снова думал, что лучший исход - объявить Забон открытым городом, чтобы избавить от бомбежек с водолетов, а затем и сдать его. Оперативная карта в Забоне кричала о том же разноцветными флажками, мигающими огоньками и зелеными вспышками на местах, где значились неприятельские аэродромы: каждая вспышка означала посадку нового водолета-бомбардировщика. Я молчал. Меня окружали защитники города. Я не мог им сказать, что не верю в устойчивость их защиты. Зато Пеано уверил их, что с Западного фронта движутся хорошо вооруженные дивизии, с восточных заводов скоро подойдут батареи полевых метеогенераторов - потоп низвергнется на врага, когда он вступит в низины перед городом.

Все это было верно, конечно: и дивизии перемещались на север, и на заводах спешно заканчивали сборку метеогенераторных установок, и все запасы сгущенной воды направлялись в Забон. Лишь одного не сказал Пеано: и враг знает все, что знал он. И если малоизвестный нам пока Фердинанд Ваксель не дурак, не лентяй, не медлителен - а как нам хотелось бы видеть его таким, - он выиграет в том, в чем мы сегодня всего слабей: в расчете времени. Он все мог сделать скорей, чем мы, он просто был ближе к Забону, чем наши маршевые дивизии, чем наши метеогенераторные заводы, чем те предприятия и города, где мы срочно изыскиваем энерговоду. Я на его месте использовал бы эту фору во времени. У меня не было оснований считать, что Фердинанд Ваксель глупей меня.

- Хочу ознакомиться с разведывательными цехами, - сказал я Павлу.

Уже давно прошло то время, когда я удивлялся приборчикам капитана Павла Прищепы и тщетно допытывался секрета их конструкции. Теперь мне по должности надлежало знать все о них. И я сам подписывал приказы, превращавшие кустарные мастерские, изготовлявшие такие аппараты, в хорошо оснащенные заводы. И присваивал этому производству высший приоритет, и ассигновал полковнику Павлу Прищепе такие суммы, от которых у моего друга капитана Прищепы застопорило бы дыхание и помутилось в глазах, но которые полковник Прищепа с возмущением называл мизером и жаловался Гамову, что я недооцениваю нужды разведки.

Мы с Пеано шли за Павлом, а впереди двигались два офицера, предъявлявших охране разрешение на проход то в одну, то в другую дверь - для каждого помещения требовался свой пропуск. Лаборатория ближней разведки размещалась на девятом этаже штаба обороны Забона - четыре оперативных зала, уставленных командными приборами, и один обсервационный. Оперативные залы ни меня, ни Пеано не интересовали, в них переводились на машинный язык директивы, какие мы с Пеано сами вырабатывали. Но в обсервационном зале мы задержались. Здесь высвечивались все действия противника в районе Забона,

Обсервационный зал напоминал обычные залы только по названию, а реально был овальным туннелем, густо уставленным самописцами. Несколько перегородок - от пола до потолка - разделяли выпуклую стену на отсеки: "Юг", "Юго-запад", "Запад", "Северо-запад", "Север", "Северо-восток". Перед пультами сидели по два разведчика, наблюдающие за картиной своего района.

- Двенадцать приборов на одного разведчика, не много ли? - спросил Пеано.

- Можно и больше, но нужды нет, - ответил Павел. - За самописцами и интеграторами не наблюдают. Дежурные следят лишь за своими личными датчиками на территории противника.

Я наблюдал за цифрами, вспыхивавшими и погасавшими на одном из интеграторов в отсеке "Юго-запад". На этом направлении Фердинанд Ваксель развернул наступление, цифры на интеграторе показывали гуды железа перемещавшихся по шоссе №13 танков, автомашин, электроорудий, резонаторов, импульсаторов, вплоть до гвоздей в сапогах солдат. Датчики не расчленяли, сколько металла приходится на каждый вид снаряжения и оружия, только общий "железный вес". Я глядел, как быстро скачут цифры на счетчике, и мысленно видел шоссе, заполненное людьми и машинами - большие, очень большие силы бросал главнокомандующий кортезов на Забон! Гамов не захотел добровольно сдать город. Сумеем ли мы отстоять его? Будет ли защита от такой лавины людей и металла?

Павел показал Пеано металлический стерженек - по виду обыкновенный гвоздь. Это и был интегратор продвигающегося мимо него железа.

- Такие датчики вбиты в деревянные столбы, присыпаны землей вдоль дорог, приварены к фермам мостов. Найти их трудно, еще трудней расшифровать их передачи,

- А личные датчики? - выспрашивал Пеано.

- Принцип тот же. Интегратор и воспринимающий аппарат. Просто для большей секретности личный датчик настроен на индивидуальное биополе разведчика либо на его столь же индивидуальный приемник.

- Понял. Личный датчик осуществляет связь дежурного разведчика с его агентами на территории противника. Так?

Я подошел к сектору "Северо-восток". Здесь висели такие же приборы, только их было поменьше - этот сектор высвечивал территорию Нордага, не то нашего нерешительного союзника, не то столь же нерешительного нейтрала. В этой небольшой стране руководители меньше публично кляли Кортезию и не распинались в любви к нам. Но зато, в отличие от других соседей, не выпрашивали ни товаров, ни денег. Президент Нордага даже не приехал в Адан на конференцию - прислал одного министра.

Меня встревожили показания интеграторов "Северо-востока". На дорогах, примыкавших к нашей границе, перемещались слишком большие массы металла. Вудворт предупреждал, что любой союзник может превратиться в открытого врага. Нордаг если и не превращался во врага, то основательно укреплял свою пограничную оборону.

- Возвращаемся в штаб, - сказал я Прищепе и Пеано.

В штабе я вызвал Гамова.

- Положение грозней, чем я опасался, - сказал я. - У Вакселя больше сил, чем мы предполагали. И мне не нравится, что на границы Нордага интенсивно выдвигаются войска. Потребуйте от Штупы срочной готовности к большому метеоудару. Пеано вылетает в Адан торопить действия на Западном фронте, я остаюсь в Забоне.

- Оставайтесь. Командирую к вам Штупу. О ваших подозрениях относительно Нордага информирую Вудворта. Мне давно не нравится ледяная сдержанность нордагов, но Вудворт к ним благоволит.

Штупа прилетел в ту же ночь. К утру пришел состав с метеогенераторами. Штупа приступил к монтажу метеоустановок. Я попросил его явиться ко мне в штаб.

- Когда начнут действовать метеогенераторы? - спросил я.

- Спустя двое суток мы разыграем такой ураган, что у кортезов слетят каски с голов, - ответил Штупа.

- Спустя двое суток... Спустя двое суток кортезы подойдут к возвышенностям вокруг города, к нашей последней линии обороны. Казимир, - сказал я, пренебрегая условностями обращения, - ветром армию Вакселя не сдуть. Ее надо потопить в низинах! Только это может вызволить Забон до подхода дивизий с Западного фронта.

Штупа ответил не сразу. Он очень изменился, наш министр погоды Казимир Штупа. Еще недавно я встречался в квартире генерала Леонида Прищепы с другом его сына, миловидным военным метеорологом, почти юношей Казимиром. Он тогда казался еще моложе своих молодых лет. А сейчас передо мной сидел человек, утративший всю прежнюю миловидность, утомленный, хмурый, неразговорчивый. Он был много старше своего возраста.

- Сколько надо дней потопа? - спросил он.

- На полное сосредоточение идущих на подмогу дивизий - две недели. Первая дивизия подойдет через неделю.

- О двух неделях и не мечтать. И неделю не обеспечу.

- Сколько же дней вы гарантируете?

- Три, максимум четыре.

Теперь молчал и я. Четырех дней ливня могло не хватить.

- Хорошо, - сказал я. - В смысле плохо, а не хорошо. Раз так, не будем торопиться с ливнем. Хляби небесные разверзнем, когда кортезы начнут карабкаться на высоты. Это даст нам выигрыш в сутки.

Штупа ушел на монтажную метеоплощадку. В штабе мне выделили отдельную комнату со стереоэкраном во всю стену и пультом набора информации. Теперь на своем экране я мог продублировать любой интегратор и самописец подземной разведывательной лаборатории - каждому прибору отвечала своя комбинация цифр на моем пульте.

Маршал Ваксель дошел до такой наглости, что не сбивал летающих над ним аэроразведчиков. Он был уверен в своем превосходстве над нами. Он знал, что я прибыл в Забон и командую обороной. Между нами протянулась невидимая связь. Он издевался надо мной уже тем, что давал разглядывать, как движутся его дивизии. Павел доставил мне портрет Вакселя, я поставил фотографию на стол. Фердинанд Ваксель, мужчина лет пятидесяти, победно светил четырьмя золотыми звездами на отворотах мундира, тонкогубое лицо кривила насмешливая улыбка, глаза смотрели проницательно и властно. Я вдумывался в его лицо, как в загадку, искал в этом открытом лице подспудности, но не находил ее. Ваксель был ясен, как обитый железом стенобитный таран. И такой же пробивной силы! И я ломал голову, как перебороть, как пересилить, как перехитрить этого человека, моего противника, так грозно надвигающегося на меня.

Вошел Казимир Штупа.

- Генерал Семипалов, я готов. Когда начинаем?

Я подвел его к экрану и включил общую картину юго-западных окрестностей. Гряда невысоких возвышенностей, дугой опоясавших город с востока до моря на севере, именно здесь, на юго-западе, была всего ниже, и именно сюда Ваксель нацеливал свои ударные дивизии. Перед возвышенностями простирались болотистые и лесистые низины, их постепенно заполняли машины и люди. Цветные картины экрана отчетливо рисовали накопление неприятельских войск. С вершин гряды срывались молнии, дальние электробатареи нашей обороны уже пробовали огонь.

- Завтра до полудня они закончат сосредоточение, - сказал я. - Вторую половину дня Ваксель даст солдатам отдых. Утомленные войска он в атаку не погонит. Кортезы воюют по науке, Казимир. Завтра к ночи они начнут натиск. Разыграйте ночью над ними ураган, а если не удастся сдуть карабкающихся на холмы, смойте их утром оттуда, залейте многометровым потопом. Вы не опасаетесь противодействия?

- Ваксель везет несколько таких же метеогенераторных установок, что и у меня. Монтаж их заканчивается.

- Но это означает...

- Нет, Семипалов. На мои метеоустановки работают все метеостанции страны. Здесь я буду лишь распределять облачные массы, которые издалека транспортируются к Забону. У Вакселя нет ничего, что могло бы сравниться с нашими метеомощностями.

- Завтра перебазируюсь к вам, - сказал я, отпуская Штупу. - Прищепа смонтирует на вашем командном пункте такой же обзорный экран.

К утру следующего дня Ваксель подвел свои ударные части к возвышенностям, оборудовал электробатареи, замаскировал их и дал дневку солдатам. Только редкие водолеты проносились над замершей местностью. Я приказал не тратить на них снаряды, наши артиллеристы плохо накрывали движущиеся цели, да и не следовало расшифровывать огневые точки.

В полдень я перебрался к Штупе. Он оборудовал свой командный пункт на обратном скате холма. Метеоцентр походил на любой другой военный командный пункт: по стенам самописцы, интеграторы, акустическая и оптическая связь... И операторы в военной форме. Сам Штупа сидел в уголке за особым пультом, сбоку высился обзорный экран. Он хмуро сказал:

- Приготовления у них закончены. Третий час отдыхают.

- Раньше ночи не выступят. Могут и ваши люди отдохнуть.

- Нам не до отдыха. Самый пик подготовки.

Я вышел наружу и присел на камень. Солнце склонялось к западу. Стояла середина лета, от травы струилось тепло и терпкие запахи. Небо, безоблачное, бледно-голубое, жарким колпаком накрывало холмы и низины. В мире стояла великолепная тишина, умиротворение и вялость, ни одна травинка не шевелилась. Но не только разумом, а и всей кожей я постигал великое внутреннее напряжение, охватившее природу в этот послеполуденный час. Природа не отдыхала томно и благодушно, как полагалось ей в дни позднего лета, а сдерживала внутренний трепет - она-то знала, какую бурю накапливают в ней.

Затем на восточном краю неба возникли первые облачка. Я подумал, что тучи будут мчаться на нас из глубины страны; там их накапливали и упорядочивали в километровой толщи массы, ждущие лишь транспортного циклона, чтобы ринуться на запад. Но туч не было, были беленькие облачка, возникавшие в прозрачном воздухе как бы из ничего. И они не двигались, а стояли, лишь постепенно становились крупней и из слепяще-белых превращались в серые и темные. Из командного пункта вышел Штупа.

- Кортезы разгадали наш маневр, генерал. Посмотрите на запад.

Я навел бинокль на противоположную сторону неба. Там появились такие же белые облачка, как и на нашей стороне, и они тоже укрупнялись и темнели и так же неподвижно торчали над скрытыми позициями кортезов, как наши над нами.

- Противодействие нашей метеоатаке? - спросил я.

- Точно так.

- Это опасно?

- Не думаю. Их метеомощности здесь несравнимы с нашими, но неожиданности не получилось. Соответственно, и другой эффект.

- Но залить их в низине мы сумеем?

- Нам тоже достанется. Обязан поставить вас об этом в известность, прежде чем прикажете метеоатаку.

- Нам уже досталось, Казимир. Враг подошел к последней линии обороны. С первым сигналом индикаторов, что кортезы выбираются из укрытий и карабкаются наверх, начинайте смывать их.

- Постараюсь, - ответил Штупа.

Ответ прозвучал так не по-военному уклончиво, что я потребовал объяснений. Штупа снова показал на запад. Солнце там скрылось в, тучах. На западе полагалось вечером быть светлей, чем у нас. Но у нас еще меж облаков сияло небо, а над кортезами густела ночь. Впечатление было такое, будто противник богаче облаками, чем мы. Я сказал об этом Штупе, он хмуро улыбнулся:

- Нет, конечно. Кортезы готовятся к контрциклонной борьбе, чтобы ослабить наше водоизвержение.

Из-за сгущения облаков вечер наступил часа на два раньше своего времени. Я воротился на командный пункт и не отрывался от экрана. Ваксель вдруг стал показывать, что не все в его действиях можно предугадать. Ни одна машина не показалась из укрытий. Он расположил свою армию в глубоких низинах и хладнокровно предоставил мне использовать преимущества нашего расположения. Впервые он действовал не так, как действовал бы в его положении я. Я не считал, что он глупей меня. Но все же самым умным для него было бы вырваться из низин, не дожидаясь ливня, и, овладев возвышенностями, открыть последние запертые ворота в Забон.

- Резон у кортезов имеется, - ответил Штупа на мой вопрос. - Он провоцирует нас на метеоудар еще до сражения за высоты. Он знает, что наши метеогенераторы долгой бури не обеспечат. Хочет отсидеться, а когда потоп схлынет, развить боевые действия.

Штупа меня не убедил. Если Ваксель задумал отсидеться в низинах, то и мы могли не начинать бури. Каждый день промедления работал на нас: с Западного фронта на подмогу двигались дивизии.

Я вызвал Прищепу.

- Павел, меня удивляет затянувшийся отдых кортезов. У тебя нет новостей о Вакселе?

- Ваксель вовсе не бездействует. Он отводит армию назад. Дожидался темноты для ретирады, а к утру в низинах останутся лишь стационарные установки, тяжелые орудия, камуфлирующие сооружения и ни одного солдата.

План Вакселя стал мне теперь ясен. Он провоцировал своим быстрым броском к возвышенностям немедленное раскручивание циклона. А тайный уход из низин только что вступившей туда армии гарантировал, что наш метеоудар принесет кортезам гораздо меньше потерь, чем мы планируем.

Хитроумный расчет Вакселя надо было опередить и потопить его армию до того, как она выберется из низин. Я приказал Штупе:

- Запускайте бурю!

Прислонившись спиной к валуну, я обводил биноклем небо, оно в считанные минуты изменило свой вид. С востока ринулись тучи, с запада - встречный облачный фронт. Вдруг на все стороны распростерлась тьма. Ветер вначале мчался поверху, потом опустился на землю. Встреча двух ураганов - запущенного Штупой с востока и западного, энергично вызванного противником - произошла над грядой возвышенностей. Один воздушный поток отражался потоком встречным, один облачный фронт яростно напирал на другой. Битва ветров и туч быстро превратилась в битву огней, линия сшибки туч высвечивалась молниями. Сперва они только взрезали толщи облаков, потом их стало так много и они так непрестанно вспыхивали, что небо превратилось в огненный купол - пылало от горизонта до горизонта. И горизонт можно было определить как линию, за какой уже не бушует огонь. Пожар неба освещал пока еще неподвижную землю.

Небо не только горело, но и грохотало. Как все молнии сливались в один исполинский пожар, так и небесные электроразряды складывались в один вселенский грохот. Небо гремело отовсюду, тяжкий грохот обрушивался на землю. Я помнил гром электробатарей нашего корпуса, когда мы прорывали главный заслон врага при отступлении к своим. Я думал, что уже никогда не услышу подобного тому гула - дрожали руки и сгибались ноги. Но грохот противоциклонной борьбы столь же превосходил батарейный гром, сколько электробатарея превосходила своим тяжким гулом треск ручного резонатора. Я бросил бинокль на землю, зажал уши руками. Надо было поскорей уходить в помещение, инстинкт гнал в укрытие - только напряжением воли, гневным приказом самому себе я заставил себя остаться у валуна.

А затем опустившаяся буря стала взламывать землю. Мимо валуна проносились камни величиной с футбольный мяч. Уроненный тяжелый бинокль вдруг взвился вверх и умчался, не падая. Ветер отрывал меня от валуна, долго противостоять такой буре я не мог.

И когда я уже терял силы, ко мне подобрались метеооператор и сам Штупа, ухватили за руки и потащили в укрытие.

- Если бы кортезы поднимались сейчас на возвышенность, их сдуло бы, как пушинки, - сказал Штупа.

- Но они не поднимаются на возвышенность, Казимир. Они бегут назад. Не подошло ли время топить врага?

Штупа показал на обзорный экран. Хотя все небо пылало молниями, все же в местах противоборства облаков они взрывались ярче. Огненная река перерезала небо на две неравные половинки, река выгибалась на запад, край ее уходил на север.

- Пока не сломим атмосферного сопротивления кортезов, начинать ливень опасно. Слишком много воды обрушим на своих.

- А пока отгоняем их противоборствующие тучи, вся армия Вакселя покинет опасные места. Мы все же на возвышенности - нам ливень не так опасен. Бросьте потоп вдогонку кортезам.

Штупа отдал приказ операторам и снова подошел к экрану. Огненная линия противоборства облачных масс все дальше выгибалась на запад. Ветер с востока пересиливал ветер с запада.

А затем разверзлись хляби небесные. Вода с тяжким гулом обрушилась на землю. Я подошел к выходу из командного пункта, прислушался к шуму воды. Грохот потопа менялся, сперва он был глухим и рычащим, земля отвечала своим негодующим голосом. Потом голос земли затих, звучала одна вода, бьющая по воде. И уже не гудела, а звенела и шипела. Вода заливала сушу озерами. А еще спустя какое-то время озера прорвали свои берега, превратились в потоки, бешеные ручьи помчались по земле - новый могучий гул перекрыл недавние звон и шипение. И скоро к общему грохоту мятущейся воды добавился еще новый гул, самый сильный, - загремели водопады, низвергающиеся в низины. Ночь посерела, шло утро, но света не было, свет поглощала водная пелена. И воздуха не было, вместо воздуха была одна вода, вода вверху, вода внизу, вода кругом - прутья и стены воды. Возможно, надо назвать эту рушащуюся сверху воду как-то по-другому, а не прутьями и стенами, но я не подберу других слов для искусственно вызванного потопа. Не выходя наружу, я всматривался и вслушивался в клокочущий мир. Всматриваться, впрочем, было не во что, мир пропал, была лишь мутная пелена. А сквозь тысячеголосый грохот воды прорывались отдаленные громы молний и уханье чего-то сбрасываемого с холмов - не то валунов, не то оставленных вне укрытий машин.

Я соединился с Павлом.

- Ваксель знал, что ему готовим, и постарался обезопасить себя, - доложил Прищепа. - Датчики фиксируют множество герметизированных автомашин и амфибий. Противник преодолевает болота и потоки, где вплавь, а где по дну. Много разбитой техники. Наступление кортезов сорвано.

- Не сорвано, а отдалено, Павел. Обычной воды в облаках наготовлено на неделю потопа, энерговоды надолго не хватит. Двое суток ливня - и Штупа выдохнется.

- И по крайней мере трое суток, пока почва достаточно просохнет, чтобы кортезы возобновили наступление. Я информировал Пеано о событиях на нашем участке. Он усиливает продвижение дивизий. Вряд ли Ваксель сможет наступать до прихода подмоги к нам.

- Будем надеяться на это, - сказал я.

Ливень продолжался две ночи и два дня. Я держал на связи Забон и Гамова. Городские власти молили прекратить наводнение - забита канализация, улицы превращены в бушующие потоки. Гамов сердился - Ваксель отошел на безопасное расстояние и хладнокровно поджидал, пока мы угомонимся: надо перенести ливни и на территорию, куда он отступил. Я посовещался со Штупой. Он не пожелал тратить страховые резервы сгущенной воды на такую дорогостоящую операцию, как дальний переброс не израсходованных на ливень туч.

- Я уже прекращаю контроль над тучами, - сказал он. - И они начинают рассеиваться по своим естественным законам. Завтра, к сожалению, будет ясный день.

Ясный день начался с ясного утра. Бледно-голубое небо, такое прозрачное, словно его тщательно вымыли, засияло над землей. А земля была исковеркана и залита грязью. На месте массивного валуна, защищавшего меня во время урагана, виднелась выемка, затянутая уже подсыхающим рыжим месивом: ливень вытащил валун из земли, в которой он покоился, наверно, многие тысячелетия, подкатил к обрыву и сбросил. Мой бинокль тоже покоился где-то внизу, я попросил у Штупы другой. В бинокль открывалась однообразная картина: поваленные леса, реки, переставшие быть реками и превратившиеся в болота. Даже показавшемуся летнему солнцу требовалось основательно поработать, чтобы вернуть в это царство грязи хотя бы подобие твердости. Нового наступления кортезов можно было не опасаться, по крайней мере, неделю.

Из командного пункта выскочил метеооператор.

- Генерал, вас к правительственному пульту!

Штупа протянул мне две телеграммы. Гамов требовал, чтобы я немедля возвратился в столицу. А вторая телеграмма - от Вудворта - разъясняла, что нам объявил войну Нордаг. Наш северный сосед, сдержанный и в показной дружбе, и в тайном недоброжелательстве, первый из союзников выступил против нас открыто. Инициированный нами ураган залил не только Забон, но и пограничные районы Нордага. Франц Путрамент, президент Нордага, обвинил нас в метеоагрессии. Я читал и перечитывал телеграмму. Штупа что-то спросил, я не ответил. Я ненавидел себя. Ведь я же видел на разведывательных интеграторах Прищепы, какая масса железа перемещается вдоль границ Нордага! Почему, нет, почему, обнаружив неладное в секторе "Северо-восток", я так легкомысленно отнесся к грозному признаку? Вудворт предупреждал нас с Гамовым, что на верность Нордага нельзя положиться. Ваксель заставил меня служить своему плану. Так ли уж трудно перехитрить неумного противника, а разве я теперь имею право называть себя по-другому? Сам полез в расставленную ловушку, сам полез, да еще так энергично! В помещение быстро вошел Прищепа.

- Слушаю, Павел! - сказал я. - Какие еще несчастья?

- Нордаги большими силами опрокинули нашу пограничную оборону. Они окружают Забон. Завтра они будут на том месте, где мы сейчас разговариваем с тобой, Андрей. Какие отдашь приказания?

Я раздумывал, рассеянно глядя на экран. Операторы показывали северо-восточную окраину Забона. Там уже появились чужие войска. Нордаги не маскировались, они знали, что серьезного сопротивления не встретят. Мы все были недопустимо, преступно легкомысленны, и я - первый среди всех!

- Немедленно водолет! - приказал я Штупе. - Временно оставляю вас вместо себя. Обороняйте город в окружении. Я с Прищепой лечу в Адан.

8

- В катастрофе виноват я, - сказал я на заседании Ядра. - Остальные лишь выполняли мои приказания. Ваксель перехитрил Меня.

Гамов был в состоянии ледяного неистовства - в тот день, признаваясь в своей неудаче, я впервые увидел его таким. Тогда я не удивился, я был слишком подавлен, чтобы чему-нибудь удивляться, но впоследствии мне часто казалось, что оно, это состояние сдержанного исступления, еще страшней часто овладевавшей Гамовым, ярости.

- Семипалов, не преувеличивайте своих ошибок. Мы все повинны в позорных просчетах. За них придется платить не только нам, но и нашим противникам. Мы страшно вознаградим их за то, что они обвели нас вокруг пальца!

Я опасался, что Гамов потребует от меня готового проекта, как выправить положение - в голове не было ни одной стоящей мысли. Но он без подсказок уже придумал план действий - и такой, какими впоследствии часто сражал противников: до того меняющий обстановку, что по одному этому принадлежал к непредсказуемым.

- Полковник Прищепа, - сказал он, - докладывайте.

Павел во время нашего перелета в Адан непрерывно получал донесения от своих разведчиков. В Адане к ним добавились новые данные. Нордаги продвигались с вызывающей быстротой. Забон уже окружен. С возвышенностей, защищавших город, оборона сбита. Армию Вакселя и дивизии нордагов разделяют лишь низины, которые Штупа залил и которые пока непроходимы для машин и для пеших. Нордаги захватили продовольственные склады Забона, расположенные в ущельях вне города. В городе продовольствия хватит недели на две, потом начнется голод. Франц Путрамент выступил по стерео, вот выдержки: "Мы не будем атаковать город. Мы выморим Забон, не тратя ни одного солдата. Когда улицы этого города усеют трупы погибших от голода, мы вступим на его проспекты с развернутыми знаменами и устроим на площадях торжественный парад".

- Мерзавец! - пробормотал побледневший Готлиб Бар.

Гонсалес сделал пометку в своем блокноте. Не сомневаюсь, что он вписывал в него кары, какие обрушатся на Путрамента и его министров, когда они предстанут - если предстанут - перед Черным судом.

- Предлагаю первоочередные меры, - сказал Гамов. - Продовольственные нормы в Забоне сокращаются вдвое, мне горько идти на это, но другого выхода нет. Чтобы все мы помнили, как в Забоне, вводим у себя в правительстве продовольственные нормы этого города.

Готлиб Бар, любитель поесть, горестно вздохнул. Он так же печально вздыхал, когда Гамов, вводя валютную реформу, объявил нам, что ни один министр, тем более - член Ядра, не вправе рассчитывать на золото и банкноты. Ибо, сказал Гамов тогда, валютные товары комплектуются из резервов, созданных трудом всего народа до нас, а мы, правительство, ответственны лишь за текущую продукцию, оплачиваемую в калонах. Окружение Маруцзяна жадно обирало народ, мы же будем первым правительством, получающим меньше, чем средний труженик из народа.

- Бар, доложите о производстве энерговоды и строительстве водолетов, - приказал Гамов.

Производство сгущенной воды увеличивалось. Четыре новых завода сгущенной воды уже в строю, заканчиваются еще двенадцать, развернулось строительство тридцати одного. Через год будет работать около шестидесяти энергозаводов.

С водолетами хуже. Одна Кортезия накопила опыт производства этих капризных летательных аппаратов. И одна создала боевой флот таких машин. У нас до переворота имелись лишь пяток водолетов, они обслуживали правительство, а в боях не участвовали. Уже изготовлено два десятка водолетов, к весне будем иметь несколько сотен.

- До весны ждать не будем, - сказал Гамов. - Используем построенные водолеты немедленно.

И он объявил свой план вызволения Забона. Военные операции на западе прекращаются. Пеано оставляет здесь прочную оборону, а все высвободившиеся силы направляет на север. Задача перебрасываемой на север армии, - в течение трех-четырех недель отогнать нордагов от Забона и перенести войну на их территорию.

- Невозможно, - сказал Пеано. - Шесть недель, вот минимум времени для переброски армии с запада на север.

- Продовольствия в Забоне хватит по урезанной вдвое норме лишь на четыре недели. На пятой неделе начнется вымирание.

Был один из тех редких случаев, когда даже тени улыбки не появилось на лице Пеано. Он рассчитывал точно - даже за четыре недели не перебросить и не изготовить к бою целую армию. Я мог подтвердить это с такой же убежденностью, как Пеано. Я молчал. Гамов требовал того, чего и я потребовал бы на его месте.

- Вы сказали, что есть два десятка водолетов, - вдруг подал голос Пустовойт. - Может, перебросить на них продовольствие в осажденный город?

Для министра Милосердия было естественно выискивать пути спасения людей, но даже непрерывные полеты двух десятков водолетов не сумели бы продлить больше чем на часы существование огромного города.

- Водолеты предназначены для диверсии в тылу врага, - ответил Гамов.

Штаб нордагов, сказал далее Гамов, расположен в лесу недалеко от столицы этой страны. Штаб охраняется надежно - по сухопутным дорогам к нему не добраться. Но почему не напасть на него с воздуха? Выбросить десант и захватить в плен командование. Если повезет, заполучим самого Путрамента. Когда командование нордагов окажется в наших руках, все течение войны с ними переменится.

- Ваше мнение, Семипалов?

У меня были возражения не против диверсии, ее удача могла спасти Забон. Но использование водолетов я одобрить не мог. С первого дня нашей власти мы условились, что водолеты - самое секретное наше оружие. О том, что мы так расширяем их производство, враг и догадываться не должен. Небольшая воздушная диверсия раскрывала этот план. Ради спасения города мы снижали шансы всей войны.

- Понимаю вас, Семипалов, - с волнением сказал Гамов. - Но ни вы, ни я никогда не простим себе, если хоть один человек умрет от голода в Забоне. Ведь это мы с вами, в первую очередь мы двое, своими ошибками поставили город перед страшной опасностью. Помню, помню, вы возражали мне, когда решалась северная операция, но ведь не настояли на своем, Семипалов! Не опровергли меня, а согласились. Соглашайтесь и сейчас, прошу вас!

- Соглашаюсь, - сказал я. Еще не было случая, чтобы Гамов упрашивал, а не требовал. Я не мог ответить отказом на такое обращение. И снять с себя вину за то, что Забон попал в беду, я не мог: и уступил вначале настояниям Гамова, и дал себя позорно обмануть, когда организовал отпор маршалу Вакселю.

- Водолеты уже вылетели с базы, - сказал Гамов. - Перед заходом солнца они начнут операцию. Семипалов, вы срочно возвращаетесь в Забон. Сейчас пойдем все вместе обедать.

- Я пообедаю дома, - поспешно сказал Готлиб Бар.

Готлиб и раньше не жаловал правительственную столовую, его безликая в остальном жена в этом одном, в приготовлении вкусных блюд даже из невкусных материалов, достигала подлинного мастерства. На старых "четвергах" у Бара мы не всегда успевали посмотреть на нее, когда она входила с блюдами пирожков и сладких печений, но изделия ее рук сразу приковывали глаза. После нового сокращения правительственных пайков Бару было, муторно в нашей столовой.

Мы с Гамовым сели за отдельный столик. Еда с сегодняшнего дня еще больше отвечала оценке, данной ей некогда Баром: "Во-первых, дрянь, а во-вторых, мало".

- Семипалов, Войтюк уже переведен к вам, - сказал Гамов, понизив голос. Загадка Войтюка оставалась закрытой для всех, кроме нас с Гамовым, да еще Вудворта и Прищепы. - Он получил свой кабинет в вашем министерстве. К сожалению, вы уже не сможете познакомиться с ним сегодня.

- Наоборот, раньше познакомлюсь с ним, а потом вылечу. У меня появились кое-какие соображения, скажу о них после. Две просьбы, Гамов. Разрешите поглядеть на покаянный лист Войтюка. И позвоните, когда начнется операция водолетов, я еще буду у себя.

- Покаянный лист Войтюка в вашем столе. Когда водолеты вылетят, я позвоню и скажу одно слово "да".

После обеда я вынул покаянный лист Войтюка. В его невыразительном лице не было ни одной своеобразной черты. И собственноручная исповедь Войтюка подтверждала впечатление, что ни на что выдающееся этот человек не способен. Он, конечно, совершал неблаговидные поступки, все в аппарате Маруцзяна были виновны в таких поступках. Но то, в чем признался Войтюк, было так ничтожно в сравнении с тем, что позволяли себе другие! Неудивительно, что этот человек первый решился на исповедь, думал я. Уж не ошибся ли Павел, приписав важность умолчанию об изумрудном колье? Вряд ли женщины влюбляются в мужчин с физиономиями Войтюков, особенно когда женщины красивы, честолюбивы и любят украшения, как Анна Курсай, жена Войтюка. Но если появление у Войтюка фамильной драгоценности семейства Шаров произошло по причинам интимным, а не политическим, это оправдывает умолчание о колье в покаянном листе, зато порождает другую загадку: кто-то все же передал кортезам информацию о концентрации наших сил около Забона - и тогда надо искать другого шпиона. Я сказал себе: буду исходить из того, что именно Войтюк шпион и что невыразительность его физиономии не больше чем камуфляж такого высокого мастерства, что перед ним будет кустарной поделкой сияющая улыбка отнюдь не улыбчивого душой Альберта Пеано и очень женственная, очень нежная красота беспощадного Аркадия Гонсалеса. Итак, держать с Войтюком ухо востро!

Он вошел по моему вызову точно таким, каким был изображен на фотографии. Только вытянулся по-военному, даже пристукнул каблуками. Зато заговорил вполне по-граждански:

- Вы, кажется, вызывали меня, генерал?

- Не "кажется" вызывал, а просто вызывал. Садитесь, Войтюк.

Он сел на краешек стула. Это могло означать высокую меру почтения ко мне. Я сразу дал понять, что со мной надо вести себя проще.

- Садитесь удобней, Войтюк, разговор будет долим.

Он разместился удобней.

- Мне разрешили прочесть ваш покаянный лист, хотя это документ секретный. Без этого я не мог вас взять к себе.

- Моя биография вызывает сомнение? - поинтересовался он с некоторым беспокойством.

- В общем, нет. Мелкие провины материального свойства... Преследованию закона не подлежат - не всякий этим похвалится. Вы, конечно, знаете, для чего вас переместили из ведомства Вудворта ко мне?

- Конечно, не знаю, - сказал он. И это намеренное повторение моих слов было пока единственным проявлением нестандартности. Сквозь внешнюю гладкость проскользнуло какое-то острие. Мне стало легче. Камуфляж меня не смущал. Я боялся лишь пустоты. Теперь можно считать, что его поведение - блистательно сработанная маска.

- Министерство внешних сношений меня не удовлетворяет, Войтюк. Отношения с ним слишком официальны. Запросы, ответы, бумаги, печати... Мне надо иметь свой филиал этого министерства под боком, без бумаг, без телефонов... Свой консультант по иностранным делам. Вудворт рекомендовал вас.

- Готов услужить. Если вы точней обрисуете мои задачи...

Я сделал вид, что думаю о своем и не слышу его.

- Эта трагическая операция у Забона... Кто мог ожидать, что президент Нордага Путрамент так отреагирует на запущенный нами ливень, угодивший уголком на его территорию? Да подозревай я о такой реакции, разве разрешил бы направлять туда циклон? Вы опытный дипломат, скажите честно, ожидали ли вы, что на нашу совсем не провокационную операцию эта бестия Путрамент ответит войной?

- Я проблемой Нордага не занимался, - осторожно ответил Войтюк. - Но вполне можно предположить, что у нордагов с кортезами тайные соглашения. И если учитывать характер самого Путрамента... Вспыльчивый, импульсивный, неустойчивый... в общем, мало похож на нордага, они люди уравновешенные... Если бы вы меня спросили раньше, не выступит ли Нордаг, затронь мы его кровные интересы, я ответил бы вам: да, такая опасность имеется.

- Вот видите, вы прямо говорите - да, такая опасность имеется. А Вудворт отделывался неопределенными оценками. И чтобы получить их, надо было посвящать его в военные секреты, знать которые дипломату необязательно. Теперь это не такой уж большой секрет, что мы недавно планировали большое наступление в обход маршала Вакселя с севера и информировали об этом Вудворта. Он предупредил, что надо быть осторожным, чтобы не испугать Нордаг большим перемещением войск у его границ. Потом, подсчитав свои ресурсы, мы отказались от наступления, лишь укрепили оборону. И никакого передвижения войск у границ Нордага не устроили - ни больших, ни малых. Стало быть, по Вудворту, беспокойства от Нордага не ждать. Только край урагана промчался по их границе, но ураганы происходят и по естественным причинам и государственных границ не признают. А Нордаг объявил нам войну! Где же дипломатическая проницательность, хочу я знать? Я уважаю Вудворта, но военная политика должна строиться на фундаменте солидней того, какой предлагает наш министр внешних сношений.

В этой тираде я заранее отмерил информацию, какой надо делиться с Войтюком, если он и вправду шпион. И главное - убедить, что Вудворт не собирался снабжать его лживыми сведениями о нашем северном наступлении и что проект такого наступления реально имелся, но не осуществился из-за нехватки сил, чем с таким трагическим для нас мастерством воспользовался маршал Ваксель. Войтюк должен быть уверен - и его хозяева особенно, - что ему у Вудворта открылся источник правдивой информации. Без этого дальнейшая игра с Войтюком не имела смысла. Все, что он наплел врагам о концентрации наших войск на севере, они расценили, конечно, как его провал. Они должны теперь увериться, что провала у их агента не было, было непредвиденное изменение наших оперативных планов...

То же, что я должен был сказать дальше, зависело от звонка Гамова. Но Гамов молчал, хотя уже подошло назначенное для водолетов время. Я сделал вид, что задумался.

Войтюк не выдержал моего продолжительного молчания.

- Если разрешите, генерал? Все же мне не ясны мои новые...

- А? Что? - спросил я. - Не понял. Повторите.

Войтюк не успел повторить вопрос - зазвонил телефон. Гамов произнес одно слово "да!" и положил трубку. Можно было продолжать игру.

- Что вам делать, вы спрашиваете? А вот это самое - просвещать меня в международной обстановке.

И опять сквозь внешнюю обкатанность просунулось острие.

- В каком смысле просвещать? Читать вам лекции? Либо...

- Либо! - прервал я. - На шута мне лекции? Советы нужны, толковые консультации. Поняли, Войтюк?

Он вполне дипломатически уклонился от прямого ответа.

- Слушаю ваше приказание, генерал.

Я притворился, что заколебался - можно ли открывать новому сотруднику государственные секреты? И решил - раз уж определил его на секретную службу, то ничего таить нельзя.

- Должен вас информировать, Войтюк, что не все у нас ладно в правительстве. По внутренним делам разногласий нет, тут единая линия. Но международные акции Гамова вызывают опасения. Даже не опасения, а возражения. Гамов безмерно преувеличивает наши возможности. И он не всегда понимает реакции на свои действия, так сказать, в международном масштабе. Поссорил нас со всеми союзниками - разве это политика? Ваш бывший шеф возражал, мы все колебались - нет, настоял на своем! А результат?

- Диктатор действует как диктатор, - неопределенно заметил Войтюк. - Вы ведь добровольно назначили его диктатором, верно?

- Добровольно, да! Не в этом дело. Гамов чрезмерно перегибает палку. Он талантливый военачальник, блестящий оратор, умница, мыслитель... Но есть границы самоуправству! Он такое задумал для выручки Забона - ахнешь! Вот тут я и попрошу вас разобраться, не слишком ли осложнят новые акции Гамова международную обстановку? Военная часть его планов - моя сфера. Я должен ясно представлять себе все отдаленные их следствия.

- Для этого я должен знать, что предпринимает диктатор...

Он выдал себя! Я почувствовал это и по изменению его голоса, и по тому, что он отвел глаза - страшился расшифровать себя выпытывающим взглядом, - и по тому, что его руки, смирно покоившиеся на коленях, вдруг стали нервно подергиваться. От Войтюка шла густая волна, он излучал высокое напряжение, какого не могло быть при нормальном служебном разговоре подчиненного с начальником.

- Гамов превратился в какого-то ангела мести. Даже не ангела, а дьявола мести. У нас имеется несколько водолетов, жалкое подражание водолетному могуществу Кортезии. Военного значения они не имеют. Но Гамов посылает их в набег на Нордаг. Он хочет захватить в плен все правительство Нордага. И уморить всех голодом! На глазах у всех заставить испытать самих все то, чем дурак Путрамент пригрозил Забону! А потом, еще недоумерших, казнить всех - опять же публично - позорной казнью.

- Какой ужас! - произнес Войтюк.

Я вдохновенно врал:

- Мало этого! До зимы завоевать весь Нордаг - прекратить все операции на всех фронтах, все силы бросить на Нордаг - и страшно отомстить населению за удар нам в спину. Акт терроризма, какого еще не знала история! Все видные люди страны, все деятели культуры, инженеры, священники осуждены на позорнейшую казнь. А остальных - женщин, детей, стариков - вышлют в северные лагеря на холод и муки. Вот такой план! Если бы Путрамент догадывался хоть об одной десятой того, что ему грозит, он не только не двинул бы свою армию через наши границы, но отвел бы ее подальше в глубь своей территории, чтобы даже отдаленный силуэт его солдата не бросался в глаза нашим пограничникам.

- Но ведь это геноцид! Преднамеренное истребление целого народа! - Войтюк выглядел потрясенным.

- Это неклассические методы войны - новое изобретение Гамова для истребления всяких войн. Путрамент живет в мире старых военных традиций, а Гамов вводит новизну. Страшную новизну, можете мне поверить.

- И вы согласились с ним? Простите, генерал, что решаюсь...

- Прощаю. Я не согласился. Но что я могу сделать? Забон надо спасать. Мы не отдадим этот город на истребление. И у меня нет идеи, как его вызволить, а у Гамова есть. И он спасет город - но ужасными средствами. Вот такая реальность, Войтюк. Вы меня поняли?

- Понял. Что я должен сделать, генерал?

- Подработайте, как отзовется на международной обстановке захват Нордага. В смысле - реакция наших союзников, настроение наших врагов... Не скрою - в правительстве споры... Без обоснованных аргументов против экстремизма диктатора придется всегда ему уступать.

- Вы получите такие аргументы, генерал!

Войтюк задал наконец вопрос, какого я ожидал:

- Но ведь такие споры, особенно если они усилятся, могут привести к развалу единства в правительстве?

Я сделал вид, что раздумываю, надо ли быть до конца искренним.

- Мало ли правительств, которые распадались от внутренних разногласий? Постараемся этого не допустить. Но такое разнообразие характеров собрано Гамовым вокруг себя, такое своеобразие личностей... Единство держится на его твердой воле, на силе его аргументов, на страстной его натуре... Но кто знает, с какими неожиданностями мы столкнемся завтра?

- Затребованные вами соображения о внешней обстановке представить письменно или ограничиться устным докладом?

- Письменно. Я тяжелодум. Устный доклад прослушаешь - и все. А письменное донесение можно перечитать, поразмыслить над ним. Идите, Войтюк, начинайте свои разработки.

Он ушел. Я позвонил Гамову и попросил срочного свидания. Он сказал, что выезжает на аэродром, там меня уже ждет водолет.

На аэродроме я сказал Гамову:

- Я согласен с Прищепой. Войтюк шпион. Он держался со мной именно так, как должен держаться высококвалифицированный разведчик.

Выслушав, что я наговорил Войтюку, Гамов пожаловался:

- Тяжкие обязательства вы взвалили на меня, Семипалов.

- Никаких обязательств! Попугал разведчика страшным ликом диктатора. Пусть он передаст по своим каналам угрозы нордагам. Думаю, это заставит их призадуматься. Лживые сведения о вас, придуманные мной, не имеют отношения к вашим реальным действиям, Гамов.

- Обязательства, а не обманные сведения! - повторил он. - Неужели вашей информации поверят, если за ней не будет дел? Вы заставляете меня поступать теперь именно так, как наврали Войтюку. И это скорей хорошо, а не плохо. - В его лице снова появилось то выражение ледяного исступления, которое недавно так поразило меня. - Семипалов, диверсия против главного штаба нордагов завершена. Путрамента мы не захватили, он за два часа до нашего нападения уехал из штаба в столицу. Но в наших руках восемь генералов, тридцать полковников, много младших офицеров и обслуги. Всего около восьмидесяти человек. Вот на них и осуществим первую часть придуманной вами угрозы. Посадите их всех в железную клетку на главной площади города. И пока Путрамент не снимет осаду с Забона, определяю пленным половину городской продовольственной нормы. То есть четверть той, что была до нападения нордагов. А если Путрамент проявит упрямство, выполним вторую фазу придуманного вами плана: пленных утопим в навозе, а на столицу Нордага набросимся с воздуха. Вы известили Войтюка, что во многом не согласны со мной. Значит ли это, что вы не исполните моего приказа, Семипалов?

Я не скрыл, что раздражен.

- Войтюка я обманывал. Вас обманывать не буду. Не восхищен вашим приказом, Гамов, но выполню его неукоснительно.

И, холодно пожав Гамову руку, пошел к водолету.

Гамов стоял и смотрел, пока тяжелая машина не оттолкнулась от земли донными струями сгущенной воды, превратившейся в холодный пар. В тумане, окутавшем водолет, пропала вся видимость.

9

Штупа встретил меня на внутреннем аэродроме - внешний захватили нордаги.

- Положение стабилизировано, - доложил он. - Нордаги так ошеломлены пленом своих генералов, что прекратили движение навстречу кортезам. Затопленные низины мешают полному соединению двух армий.

- Продовольственные базы нельзя отбить? Вы не прикидывали?

- Прикидывали. Невозможно. На охране базы большие силы. В ущелье одна железнодорожная ветка, одно шоссе. Даже полка не развернуть в атаку. Зато и разграбить базы им не удастся. Попытаются вывезти продовольствие в Нордаг - залью ущелье доверху, на это моих ресурсов хватит.

Пленных разместили в бывшем коровнике. Коровник охранял отряд во главе с моим старым знакомым Григорием Вареллой. Среди его солдат я заметил Серова и Сербина. Я спросил Вареллу:

- После того дела, кажется, друзьями стали?

Он понял, что я намекаю на случай в окружении, когда Сербин устроил мятеж для захвата трофейных денег, а Варелла с Серовым способствовали его позорной каре. Улыбка Вареллы говорила убедительней слов - да, было, было, жестоко наказали товарища, но ведь за дело. Нет у него причин обижаться, он нас простил, и мы его простили. Вот так я расценил улыбку Вареллы.

- Показывайте трофеи, Варелла. Кстати, почему вы в Забоне? Вас здесь раньше не было.

- Мы были в водолетном десанте. Семен с Иваном ворвались в штаб, я с другими десантниками за ними.

- Враг оказал сопротивление?

- Ручная работа, генерал. Кому кулаком по шее, кому прикладом в зубы. Ни один не схватился за оружие, ведь были и вибраторы и импульсаторы.

Ко мне подошли сразу все восемь генералов. Двое заговорили, перебивая один другого. Я холодно прервал их:

- Доложитесь по форме.

- Сумо Париона, генерал-полковник, заместитель главнокомандующего, - представился один.

- Кинза Вардант, генерал-лейтенант, начальник главного штаба, - сказал второй.

Другие шестеро пленных были генерал-майорами и не осмелились вмешаться в мою беседу с их начальниками, только слушали. Младшие офицеры даже не приблизились - субординация у нордагов строгая, без разрешения низшие чины к высшим не подходят. Все были в парадных мундирах, шел всего третий день войны, когда их захватили, они еще красовались, а не подбирали одеяние поудобней. Только у короля Кнурки IX офицеры щеголяли в таких же роскошных мундирах, как эти северяне, дома являвшие образец скромности и бережливости. Правда, в мирном быту на одежду расходовали свои деньги, а мундиры шились за государственный счет.

- Генерал Семипалов, мы протестуем! - вскричал Сумо Париона. - Вы человек военный, вы должны понимать...

- Откуда вы знаете, кто я? - прервал я.

- Как можно вас не знать? У нас фотографии всех видных деятелей вашей великой державы. И мы рады, что именно вы оказали высокую честь...

- Понятно. Слушаю ваши претензии, Сумо Париона.

Я намеренно не назвал его воинского звания. Он вспыхнул от оскорбления, голос его дрогнул. И он, и все его подчиненные возмущены обращением с ними. Солдаты диверсионного отряда рукоприкладствовали, страшно ругались. Даже его, заместителя главнокомандующего, один озверелый сержант хлобыстнул кулаком, хотя он, генерал-полковник славной армии нордагов, сразу понял бесцельность сопротивления и протянул в знак сдачи свое личное оружие. И это чудовищное помещение! На фермах нашей страны животные содержатся в большей чистоте! Он просит немедленно перевести их в военную гостиницу либо в гражданский отель - помыться, привести себя в порядок и пообедать. И он убежден, что я строго накажу тех злобных солдат, которые подняли руку, на высших чинов армии нордагов. Латания, старая военная нация, в ней чтут традиции воинского благородства...

Во мне закипало негодование. Начальник этого генерала Франц Путрамент публично пригрозил выморить голодом население Забона, а потом устроить на его мертвых площадях парад торжествующих победителей. И ни один из его подчиненных, включая и этого седого большеносого прыща в роскошном мундире, не запротестовал против угроз президента. И нет сомнений, возьми они умерщвленный голодом город, он, генерал-полковник Сумо Париона, важно шагал бы впереди своих войск, удовлетворенно бросая взгляды на трупы умерщвленных им детей и женщин у стен домов. И он требовал у меня хорошего помещения, ванны, еды...

- Вы правы, генерал, это помещение не для вас. Оно для мирных животных, - сказал я. - Я посажу вас в клетку на главной площади на позор. И вы там будете на глазах у всех есть ровно одну четверть той скудной нормы, которую получали жители города до вашего выступления против нас. И если кто из вас, генералы и офицеры, если кто из вас подохнет с голоду, обещаю не рвать на себе волосы! И последнее, - я повысил голос, я уже не мог с собой справиться, такая палила ярость, - если кто хоть словом, хоть взглядом покажет протест против такого вполне вами заслуженного обращения, я разрешаю охране приводить вас в смирение кулаками, палками, плевками, даже навозом, в котором сейчас тонут ваши лакированные сапоги. И так будет до той минуты, пока ваш главнокомандующий не откроет дорогу на захваченные вами продовольственные склады города. Гарантирую, что половина из вас перемрет задолго до того, как скончается от голода первый житель Забона.

Уверен, что никакой ужас смерти - ни сверкнувшая в лицо молния импульсатора, ни судорога резонатора, ни разорвавшийся у ног снаряд электроорудия - не мог бы вызвать в лице Сумо Парионы такого страха и растерянности. Все пленные словно сразу лишились голоса, ни один не издал восклицания, не проговорил ни слова. Возможно, впрочем, что любой звук они уже расценивали как протест, а кары за протесты были объявлены.

Я вышел из коровника.

В военной гостинице - моя старая квартира была закрыта, я туда не пошел - я заперся на два часа. Я не понимал себя. Еще сегодня я возмутился от жестокого приказания Гамова, а сейчас объявил его от своего имени - и не считаю, что перешел меру. Мне показалось - да и раньше я так считал, - что суровость Гамова проистекает от жестокости его натуры. Я не был жестоким, знаю это о себе, но вот не только выполнил его приказ, но и всей душой присоединился к нему. Стало быть, и я таков же, как он, назвавший свою власть не суровой, а свирепой. Значит, и в моей натуре заложена такая же свирепость? Или все мы - лишь щепки в горных потоках неизбежности?

На исходе двух часов ко мне пришел Штупа.

- Не спите, Семипалов?

- Не до сна. Есть новости, Казимир?

- Пленные генералы обратились с просьбой.

- Улучшить условия жизни? Этого не будет.

- Нет, сообщить об условиях их жизни Францу Путраменту. Генерал-полковник Париона составил телеграмму, просит и о телефонном разговоре с ним. Он согласен с вами: обрекать город на вымирание нельзя считать благородной воинской традицией, хотя, добавил он, такие события происходили в истории. Он надеется, что президент Нордага уступит велению своего великодушного сердца и отменит приказ о голодной блокаде Забона. Склады откроют, а мы в отплату за это вернем пленных домой либо - это крайний случай - создадим достойные их рангу условия существования.

- Черт с ним! Отправляйте его телеграмму, а когда станет известно, что Путрамент ее получил, допустите и к телефону.

Я соединился с Гамовым. Он одобрил мои распоряжения. Штупа сообщил, что и телеграмма вручена, и телефонный разговор состоялся. Путрамент созывает правительство, чтобы принять решение о судьбе своих генералов. Ответ он даст в новом публичном обращении к народу.

Все следующее утро радио Нордага передавало военные марши да местные новости. Лишь в полдень я услышал голос самого президента. Хорошо поставленным баритоном - ему бы в певцы, а не в политики! - президент погоревал о бедственном положении своих выдающихся помощников, понегодовал на коварные действия наших диверсантов, укорил плохую работу своей разведки, не обнаружившей своевременно водолетов, а затем объявил, что не будет никаких уступок. Его условия: латаны немедленно освобождают всех пленных и соглашаются сдать осажденный город. До этого ни один мешок муки, ни одна банка консервов не пересечет границу Забона. Он со скорбью, с чувством печали и великого сочувствия понимает, что безжалостные латаны усилят свои позорные издевательства над его пленными генералами и офицерами. Он торжественно обещает, что родина сохранит благодарную память об их геройском поведении и жестоко отомстит врагам за их лишения.

Штупа воскликнул:

- Предает своих офицеров!

Я добавил с отвращением:

- Какие подлые слова: благодарная память о геройском поведении! А геройства - подыхать от голода в собственных нечистотах!

- Что будем делать?

- Вам - устраивать позорный быт пленников. Я поеду на восточную оборону города.

Даже слабая армия могла превратить глубокие ущелья, ведущие к складам, в непроходимую для людей и техники дорогу. Армия нордагов была малочисленна, но хорошо оснащена. Великим нашим просчетом было, что мы пустили сюда врага. Я был больше всех виноват в том, что Забон зверски отрезали от всей страны.

Я воротился к себе и, вызвал Штупу.

- Что на низинах? Высыхает почва?

- Высыхает постепенно. И с такой же постепенностью Ваксель передвигается вперед. Он закончит соединение с нордагами еще до полного высыхания. Он не даст нам воспользоваться этой отдушиной в окружении.

Я постукивал пальцами по столу. В голове у меня не было ни единой стоящей мысли.

- Неужели Гамов ничего не предпримет для спасения города? - заговорил Штупа. - Путрамент отдал своих генералов на казнь, но ведь не дурак же он, чтобы не понимать, что мы не предоставим ему на растерзание Забон.

- Он не дурак, Казимир. И если бы он знал, что всей его стране предстоит тотальное разрушение, он не держался бы столь вызывающе.

- Так пригрозить тотальным разрушением! Неужели ни Гамов, ни вы не думали о такой возможности?

- Думали, Казимир, думали. Но что толку в открытых угрозах. Нордаги сочтут их пропагандистской акцией! Поедемте смотреть пленников.

Над городом простерлась ночь. Уличное освещение включалось - и не в полную силу - лишь на проспектах. Но площадь, где мы поместили клетку с пленными, была ярко освещена. Гигантский четырехугольник из стекла накрывался непрозрачной крышей, чтобы пленные не видели неба над собой и чтобы случайный дождь не смывал нечистот. А внутри стеклянной клетки лежали и сидели наши пленные в тех парадных мундирах, в каких их захватили. Вокруг клетки ходили зрители. Я думал, приближаясь к площади, что услышу шум и проклятия жителей, удары кулаков и камней в стеклянные стены, я заранее оправдывал такое поведение - в клетке были люди, обрекшие город на голодное вымирание. Но только шепот прохаживающихся людей да шелест их шагов оживляли площадь. У меня ныло сердце - люди, пришедшие смотреть на казнь, были человечней тех, кого мы карали позором.

Я подозвал Вареллу, начальника охраны клетки:

- Выдали пленным еду?

- Выдали, генерал.

- Как приняли?

- Баланда! Ничего, выхлебали. Все миски пустые. Не это их смущает.

- Что-то все-таки смущает?

- Не могут при таком количестве прохожих оправиться. Женщины смотрят... Ждут полной ночи.

- Всю ночь будет свет. И прохожие будут.

Я медленно прошелся вдоль всех четырех стен. Пленные отворачивались от меня. Только генерал-лейтенант Кинза Вардант отразил мой взгляд взглядом, как пулю - пулей. Но ненависти я не увидел в его взгляде, скорей скорбь. И я поспешно отошел, чтобы и он в моих глазах не разглядел недопустимое для меня сочувствие. Все мы были слугами обстоятельств.

В гостинице я стал думать о Войтюке. Войтюк в эти минуты составлял ключ к механизму международных действий. Шпион он или нет? Ошибся ли Павел Прищепа, подтвердил ли я ошибку Прищепы? Как много, как бесконечно много зависело сегодня от того, ошиблись мы с Павлом или нет! Я всеми помыслами души желал, чтобы человек этот, Жан Войтюк, ныне мой консультант по международным делам, был реальным, а не выдуманным шпионом. Ибо, рассуждал я, угроза предать всю страну тотальному разрушению, высказанная публично, будет воспринята как пропагандистский маневр. В нее никто серьезно не поверит - так сказал я Штупе, так оно было реально. Но весть, переданная шпионом по своим секретным каналам, нет, это уже не пропаганда, а деловая информация о готовящихся в великой тайне событиях. Такую информацию нельзя игнорировать, на нее нужно отреагировать немедленно. Войтюк шпион, это же несомненно! И он передал услышанные от меня секреты. Почему же нет сведений о том, как восприняли его донесение? Почему нет ответных действий?

Я позвонил Штупе:

- Казимир, какие новости?

- Никаких. Вы чего-нибудь ждете, генерал?

- Жду новостей.

- Я позвоню вам утром.

- И ночью звоните, если будет что важное.

Утром я сам схватился за телефон:

- Казимир, новости?

- Никаких, генерал! - Штупа помолчал и осторожно задал вопрос, который на его месте я бы уже давно задал: - Мне кажется, вы ждете чего-то особого? Можно ли узнать чего?

- Жду сообщения о капитуляции нордагов, - Буркнул я в трубку.

В ответ я услышал невеселый смех. Чтобы развеять томление, я до полудня объездил все точки обороны. В столовой подали скудный обед; Из столовой я вернулся в гостиницу и прилег, но звонок телефона заставил вскочить. Взволнованно кричал Штупа:

- Семипалов, включите Нордаг! Новая речь президента.

Я кинулся к приемнику. Франц Путрамент извещал свой народ, что его правительство сегодня утром на экстренном заседании приняло новое решение. Оно временно, до полного урегулирования споров, прекращает военные действия против Латании и отводит свои войска за старую границу. Оно уверено, что правительство Латании с должным пониманием воспримет великодушный акт нордагов и не станет чинить препятствия возвращению их войск на прежние рубежи. Оно убеждено, что решение прекратить в одностороннем порядке все военные действия благоприятно скажется на бедственном положении пленных военачальников, томящихся ныне в застенках Латании. И оно предлагает правителю Латании господину Гамову и его заместителю господину Семипалову срочно назначить специальную комиссию по перемирию и указать время и место встречи этой авторитетной комиссии с аналогичной комиссией Нордага для совместной работы по установлению справедливого и вечного мира между обеими державами.

Диктор, закончив речь президента Нордага, снова начал ее передавать. Я опустил голову на крышку приемника и заплакал. Я плакал и кусал губы, чтобы не дать нервному плачу превратиться в рыдание. Забон спасли!

Все снова и снова звонил телефон, но прошла долгая минута, прежде чем я нашел в себе силы снять трубку.

- Нордаги уходят из ущелья! - кричал Штупа. - Генерал, нордаги очищают ущелье! На городском аэродроме приземлился водолет из Адана. К нам прилетели полковник Прищепа, министры Гонсалес и Пустовойт.

Они вошли ко мне все четверо - Штупа, Прищепа, Гонсалес и Пустовойт. И каждый пожимал мне руку и поздравлял с освобождением города, а я еле сдерживался, чтобы не заплакать. Штупа понимающе сказал:

- Генерал, вы именно на такую речь Путрамента и рассчитывали, когда ежечасно допытывались, нет ли новостей? У вас были причины ожидать столь удивительного отступления нордагов?

- Интуиция, Штупа, И уверенность, что не вовсе же северный президент потерял свой ум!

Штупа ни минуты не верил в сказку о моей удивительной интуиции. Но понимал, что расспрашивать больше нельзя.

У входа в ущелье вытянулась цепочка наших пустых автомашин. Еще вчера, появись они на этом месте, их превратили бы в щепы и пыль электроорудия нордагов. Сейчас не было видно ни одного орудия, их уже укатили. Мы впятером поднялись на высотку, оставленную нордагами. С нее открывался обширный вид на лесистые и гористые окрестности Забона. В бинокль было видно, что по всем дорогам на север передвигаются войска. Через главное шоссе, соединявшее Забон с остальной страной, перекатывалась техника противника. Я прикинул мысленно - к вечеру можно восстановить сообщение с Аданом. Блокада кончилась.

Я отвел Прищепу в сторону.

- Павел, мы не ошиблись! Мы были правы, Павел! Но почему такая задержка? Путрамент еще вчера нагло отверг просьбу своих генералов о спасении.

- Вчера кортезы еще не передали ему, что узнали от Войтюка.

- Возвращаемся в город, Павел. Я сам войду в стеклянную клетку и сообщу пленным, что хоть пока их и не освобождаем, но предоставим человеческие условия существования.

Лицо Прищепы омрачилось.

- Боюсь, ничего из твоих намерений не получится. У Гонсалеса особое задание.

Гонсалес рассматривал в бинокль главное шоссе, пересекаемое войсками противника. Я сказал ему:

- Полковник Прищепа сообщил, что у вас особое задание. Друзья, подойдите ближе, послушаем все, какую террористическую акцию собирается осуществить в освобожденном городе уважаемый министр Террора, он же председатель Международной акционерной компании "Черный суд".

Гонсалес не обратил внимания на недружелюбный тон.

- Именно террористическая акция, - подтвердил он. - Речь о пленных. Я составил сообщение для "Вестника Террора и Милосердия", диктатор утвердил его. Завтра оно появится в печати.

Он вынул заготовленную бумагу и прочитал:

Развязав неспровоцированную преступную войну против нашего государства, президент Нордага Франц Путрамент открыто объявил, что планирует выморить голодом наши города. В ходе сражений, начавшихся для нас неудачно, нордагам удалось отрезать от страны Забон и заблокировать снабжение его продовольствием, то есть практически приступить к выполнению своего бесчеловечного плана. Один из наших диверсионных отрядов захватил в плен всю верхушку армии нордагов. В отмщение за объявленное нордагами истребление мирного городского населения Черный суд под моим председательством приговорил всех пленных генералов и офицеров к длительной пытке голодания с последующим утоплением в нечистотах.

Сегодня президент Нордага Франц Путрамент, поняв, на какой преступный и бесперспективный путь он вступил, решил односторонним актом прекратить все военные действия против нас и снять блокаду с Забона. Приветствуя разумное решение главы нордагов, Черный суд отвечает на него актом высокого милосердия. Я отменяю для пленных муки голода и последующую позорную казнь, а вместо отмененной казни приказываю их всех расстрелять и трупы предать захоронению в местности, далекой от районов военных действий.

Министр Священного террора

Аркадий Гонсалес

На какие-то секунды я потерял дар речи, потом закричал:

- Вы не сделаете этого, Гонсалес! Я запрещаю!

Он не сомневался, что именно это я и скажу.

- Вы не можете мне запрещать, Семипалов. Решения Черного суда ни отмене, ни обжалованию не подлежат.

Я лихорадочно искал зацепки, чтобы приостановить выполнение чудовищного приказа.

- Гонсалес! В районе военных действий военный начальник является высшей властью. И поскольку власть здесь принадлежит мне...

Он предвидел и это возражение. Теперь я знаю, что Гамов, давший санкцию на расстрел пленных, заранее вместе с Гонсалесом постарались поставить меня в безвыходное положение.

- Генерал Семипалов, последний полк нордагов покидает свои позиции. Город Забон перестает быть военным районом. Глава правительства просит вас вернуться в Адан для исполнения своих текущих обязанностей.

Тогда я повернулся к Пустовойту. На его мясистом некрасивом лице застыло выражение скорби и безнадежности.

- Ты министр Милосердия! - сказал я. - Где же твое милосердие? Почему не протестуешь, милосердный министр?..

Лицо Пустовойта перекосилось в жалкой улыбке.

- Я протестовал, Семипалов, я очень протестовал! Но мне лишь удалось создать хорошие условия пленным после расстрела...

- Хорошие условия для расстрелянных? - переспросил я с ненавистью. - Похоронить как людей, а не как падаль? И это называется милосердием? Простая человеческая совесть у вас сохранилась? Эх вы!

Я пошел ото всех. Я должен был остаться один. Я не мог никого видеть.

сделать озонотерапию

---

Пользователь, раз уж ты добрался до этой строки, ты нашёл тут что-то интересное или полезное для себя. Надеюсь, ты просматривал сайт в браузере Firefox, который один правильно отражает формулы, встречающиеся на страницах. Если тебе понравился контент, помоги сайту материально. Отключи, пожалуйста, блокираторы рекламы и нажми на пару баннеров вверху страницы. Это тебе ничего не будет стоить, увидишь ты только то, что уже искал или ищешь, а сайту ты поможешь оставаться на плаву.

---

---

Пользуйся браузерами Yandex, Firefox, Opera, Edge - они правильно отражают формулы, встречающиеся на страницах, как в десктопном, так и в мобильном вариантах.

Отключи на минуту блокираторы рекламы и нажми на пару баннеров на странице. Тебе ничего не будет стоить, а сайту поможешь материально.

---