Часть первая. Йозеф Геббельс: политика пропаганды и веры
1. Йозеф Геббельс: разум пропагандиста
В последний раз доктор Пауль Йозеф Геббельс встретился с руководством своего аппарата в мрачных развалинах того, что раньше было зданием Имперского министерства пропаганды в Берлине. Большевикам оставалось дней десять пути до столицы рейха, а американцам, чтобы добраться сюда от Эльбы, и вовсе неделя. Когда американцы и русские соединятся, рейх будет расчленен надвое. Тяжелое настроение усугублялось полумраком, так как электроэнергии уже не было. Огоньки свечей трепетали, выхватывая из темноты разрушенные бомбами и снарядами фрагменты стен и зияющие провалы окон. По сравнению с масштабами прошлых лет, круг совещающихся был узок. Собравшихся было едва с десяток. Они внимательно прислушивались к словам своего министра. Когда Геббельс говорил, в помещении царила полная тишина, нарушаемая лишь доносившейся сюда артиллерийской канонадой, голосами фольксштурмистов и шумом, производимым колоннами беженцев, тянувшихся по размолоченным бомбежками и обстрелами опустевшим улицам столицы гибнущего рейха.
Геббельс, скрестив на груди руки, внимательно посмотрел на присутствующих: «Господа, почему вы работали с нами? Ведь теперь вам придется заплатить за все это своими головами».1 Жестокий цинизм попал в точку. Ведь так долго язвительный интеллект Пауля Йозефа Геббельса пытался подчинить действительность верой, опиравшейся на известный призыв Гитлера: «Тот, кто несет в своем сердце веру, обладает самой могучей силой в мире». Но призыв Гитлера к героизму и вере столкнулся с обманом, с заговором истории против него. А история оказалась потаскухой. Еще 12 апреля Геббельс надеялся, что история воздала должное вере, которую он насаждал последние двенадцать лет. Когда Геббельс узнал о смерти одного из своих ненавистнейших врагов - Франклина Делано Рузвельта, то впал в экстатическое состояние. «Вот поворотная точка», - заявил он. Потом, обратившись к принесшему эту новость генералу Буссе, добавил: «Вот теперь, господин генерал, теперь пришло время для вас и для ваших солдат. Вы и ваши люди должны теперь проявить чудеса высшей храбрости».2 По этому случаю была откупорена бутылка шампанского. Но очень скоро надеждам министра суждено было развеяться и он вынужден был заключить: «Предначертание судьбы снова окрасилось в зловещие тона и убеждает нас в том, что мы все глупцы».3 А на этой последней встрече Геббельс обратился к своим подчиненным с такими словами: «Моя семья не покинет столицу рейха, что бы ни произошло».4 Он считал, что если большевики войдут в Берлин, то ни его самого ни членов его семьи не пощадят.
Этот грубый намек Геббельса на самоубийство, вероятно, не явился сюрпризом ни для одного из присутствующих, а для его личного адъютанта Вильфрида фон Овена, в особенности. Окружение, взятие в котел, а затем уничтожение 6-й армии под Сталинградом, капитуляция и пленение Зейдлица и Паулюса пробудили у Гитлера мысли о самоубийстве. Представляя себя в окружении толпы большевиков, когда «одним выстрелом из пистолета» можно было обрести «бессмертие в национальном масштабе», Геббельс, который все поступки и даже жестикуляцию перенимал у Гитлера, неизбежно утрируя их, заявил фон Овену: «Я, во всяком случае, не страшусь смерти. Если нам суждено проиграть эту войну и вместе с этим утратить нашу свободу и если действительно не останется никакого выхода, то я с легкостью расстанусь с жизнью. Естественно, весьма трудно будет выбрать для этого подходящий момент, когда уже действительно ничего нельзя будет спасти и когда станешь совсем бесполезной личностью».5 И эти слова, так ясно характеризующие слезливо-самообвинительное настроение позднего периода нацистского «заката», могли быть истолкованы двояко, поскольку Геббельс рассматривал в качестве проблемы правильный выбор времени и средства преобразования воли в поступки, чтобы не попасть в руки врага...
Магду Геббельс вопрос о том, как сохранить образ воли и силы в последние месяцы «Третьего рейха», волновал гораздо меньше. Вероятно, ее могли одолевать мысли о правильности замужества за Геббельсом, но она их обычно держала внутри себя. Будучи убежденной нацисткой, Магда не подвергла сомнению мудрость решения Геббельса покончить жизнь самоубийством: «Если наше государство падет, то для нас все кончено. Мой муж и я давно примирились с этим. Мы жили для национал-социалистической Германии, и мы с ней умрем. Эта мысль для меня не нова, и она меня не пугает».6
Все это так, но перспектива убить шестерых детей ее пугала. Геббельс пытался вдохновить ее, упомянув Фридриха Великого, который избавлялся от мрачных дум, представляя себя живущим на какой-то отдаленной планете, с которой события, происходящие на земле казались малозначительными. Магда взглянула на него и ответила: «Возможно, ты и прав, но у Фридриха Великого не было детей».7
Когда несколько дней спустя Магда Геббельс узнала, что русские находятся всего в ста километрах от Берлина, она вначале не могла поверить этой новости, хотя та исходила от самого Йозефа. Убедившись в том, что это действительно так, Магда разрыдалась.8 Плакала она оттого, что внутренне пока не сумела убедить себя в том, что сможет убить шестерых детей или что вообще возникнет такая необходимость. В начале февраля, после форсирования русскими Одера, она громко спросила: «Неужели уже нет никакой надежды? Ведь мы покорили Францию, Голландию, Бельгию, Норвегию, Балканы, половину России, а теперь даже не в состоянии разнести в пух и прах пару каких-то паршивых укреплений (на правом берегу Одера), которые представляют угрозу для нашей собственной столицы!» Муж ответил ей: «Да, дорогая, нам конец, мы истекаем кровью, мы на пороге конца. Ничего нам не поможет».9 И все же Геббельс предложил выход: она могла бы взять детей, отправиться с ними на Запад и попытаться умолить англичан о пощаде. Даже в начале последнего наступления русских на Берлин, в середине апреля, Магда во всеуслышание заявляла, что немцы так или иначе все равно победят, но сама в это не верила.
18 апреля Геббельс приступил к ликвидации своего архива. (Незадолго до этого, как рассказывал Вилфрид фон Овен, была завершена длительная, скрупулезная работа по созданию микрофильмированных копий бесчисленных томов, из которых состоял дневник Геббельса. Этот дневник, начатый в 1920 году, был самым большим сокровищем Геббельса, его ключом к бессмертию, его проводником по XX столетию. Страницы дневника были уничтожены и осталось, по-видимому, три микрофильмированных копии, которые тайно от всех хранили в особых стальных коробках. Вернер Науман и стенографистка Геббельса сохранили копии, спрятав их в середине апреля, скорее всего, сразу же после начала советского наступления на Берлин).10 Но бодрые, героические призывы еще изливались из уст министра. 19 апреля 1945 года Геббельс в последний раз выступал по радио с обращением по случаю дня рождения Гитлера. Он даже решил выгодно оттенить благородную судьбу фюрера на фоне рокового жребия, который выпал на долю Рузвельта, подчеркивая то обстоятельство, что Гитлер сумел пережить попытку покушения на его жизнь 20 июля 1944 года, «и он сможет завершить свое дело». В заключение Геббельс заявил: «Могу только сказать, что наше столетие во всем его мрачном величии, сумело приобрести в лице фюрера единственного достойного представителя».11
На Геббельсе все еще лежала ответственность за оборону Берлина. В газете, выпускаемой «для защитников Большого Берлина», министр продолжал убеждать население в том, что столица будет вызволена, что большевиков отбросят от нее и уничтожат и положение Германии изменится в лучшую сторону. Геббельс продолжал в полной мере использовать и «кампанию слухов», передавая свои сообщения из уст в уста, что также способствовало правдоподобности информации. К 24 апреля его подчиненные окружили здание министерства баррикадами, используя при этом мешки с песком и рулоны газетной бумаги, «для дальнейшего превращения министерства в неприступную крепость».12 Использование в качестве баррикад рулонов газетной бумаги, роскоши последних дней и месяцев войны, было мероприятием, в общем-то, весьма экзотическим, своего рода самоиронией, ибо большая часть жизни Геббельса сосредоточилась вокруг печатного слова, журналистки и напечатанных типографским способом речей.
Две из последних официальных акций Геббельса, таких, как например, «Защитник Берлина», отражали две господствующие тенденции в его политической жизни. 27 апреля Геббельс издал распоряжение о том, чтобы Берлин был буквально забросан листовками. Берлинцы смогли убедиться, что листовки эти предназначались для солдат армии генерала Венка, а не для них. Листовки призывали Венка поторопиться и освободить город, будто тот находился у ворот Берлина. В действительности же, эти листовки были предназначены именно для берлинцев, в качестве средства положительного воздействия на их боевой дух. Армия Венка уже, по сути дела, перестала существовать, и Геббельсу это было хорошо известно. Затем последовало одно из его последних заявлений, в котором он заверял берлинцев в том, что «час перед рассветом всегда бывает темным».13 Поэтика, демагогия, слова о героизме и тактические выверты, до самого что ни на есть конца - вот мир, в котором жил Геббельс.
К 29 апреля 1945 года Адольф Гитлер завершил последние версии политического и личного завещания. Он назначил доктора Пауля Йозефа Геббельса своим преемником на посту рейхсканцлера, хотя знал, что Геббельс и его семья, которая переселилась к нему в бункер, останутся в Берлине и, вероятно, погибнут в течение нескольких последующих дней. После пугающих, эмоционально изматывающих сцен дети Геббельса были умерщвлены, хотя и обстоятельства, и действующие лица этой драмы до сих пор неизвестны. 1 мая 1945 года доктор Пауль Йозеф Геббельс и Магда Геббельс, перебравшиеся в бункер Гитлера 22 апреля, покончили жизнь самоубийством. По указанию Геббельса, тела их были облиты бензином и сожжены его адъютантом, личным шофером и каким-то эсэсовцем.
* * *
Циничнейший из людей, этот ожесточившийся идеалист был способен на садизм и на словах, и на деле. Перед войной Геббельс так издевался над одним тайным советником преклонных лет, обвиняя его в ошибках, допущенных им в вопросах безопасности министерства, что этот человек, а позднее и его секретарь покончили жизнь самоубийством.
Геббельс мог похваляться своими само собой разумеющимися достоинствами пропагандиста и цитировать собственную жену, в качестве обоснования своих убеждений, сопровождая это фразой «...а ведь она далеко не умна».14 Однажды, это было в 1941 году, он, повернувшись к жене и гостям во время одного из обедов, прокомментировал: «Мне кажется, что природа прекрасно позаботилась о том, что наши дети унаследовали ее красоту и мой ум. Как же ужасно было бы, если бы все оказалось наоборот».15 Такого рода высказывания подозрительно подходили на оценки Адольфа Гитлера, сделанные им во время пребывания на отдыхе в Оберзальцбурге. Геббельс часто совмещал тщеславие и потребность в любви с высказываниями, которые были рассчитаны на то, чтобы смутить окружающих, привести их в замешательство. Никто из окружения министра и помыслить не мог о том, чтобы хоть мельком взглянуть на его деформированную ногу, и ему это было известно, но Геббельс имел склонность заявлять, что люди питают определенную слабость к уродцам, таким, как Рузвельт и коротышкам, как Сталин. Эти заявления должны были как бы сводить на нет любой след предположений о том, что с ними мог ассоциироваться сам Геббельс. Геббельс обожал создавать такую обстановку, когда мог бы часами говорить без перерыва, доминируя над остальными при помощи своей способности играть словами, демонстрируя быстрый ум. Но никогда эти посиделки не могли освободиться от налета подозрительности, который был традиционным в рейхе. Одного из приближенных министра, во время его пребывания с семьей Геббельса, позвали к телефону. После того, как Рудольф Землер переговорил по телефону, он объяснил присутствующим, что звонок носил частный характер. «Я не сомневаюсь, что в его (Геббельса) мозгу мгновенно возникла идея позвонить на телефонную станцию и проверить, говорю ли я правду».16 Землер продолжал: «Он всегда склонен видеть в людях самое худшее и не скрывает того, что стал бескомпромиссным мизантропом».17
Как и Гитлер, Геббельс презирал толпу. Обладая незаурядным умом и университетским образованием, молодой Геббельс не смог не заметить, насколько проще было увлечь народ при помощи насилия и дешевой демагогии нежели ясными идеями и здравым смыслом. «...Народные массы обычно гораздо примитивнее, чем мы их себе представляем. Исходя из этого, пропаганда должна всегда оставаться простой и однообразной. В этой изнуряющей гонке лишь тот способен достичь основных результатов в деле оказания воздействия на общественное мнение, кто в состоянии свести все проблемы к простейшей терминологии и у кого достанет мужества постоянно повторять их в этой простейшей форме, несмотря на возражения интеллектуалов».18 Да, несомненно, включая интеллектуалов, подобных ему самому. По пути в «Шпортпаласт» 18 февраля 1943 года министр хвастался риторическим и эмоциональным шоу, которое предстояло увидеть его друзьям. Тогда Геббельс произнес свою самую знаменитую речь на тему «тотальной войны». Толпа фанатичных наци обезумела, но после того, как все было завершено, циник Геббельс презрительно бросил: «Час идиотизма! Если бы я потребовал от этих людей выброситься с третьего этажа, они бы выбросились».19
Геббельс, чьим основным литературным дарованием была кусачая и злобная сатира, считал, что простому люду ирония недоступна. Средства массовой информации не должны были быть ориентированы на некую элитарность, а вот управляться они должны элитой. «Везде и всюду, большинству тех, кто слушал радио, досталось от жизни под самую завязку... Они заслужили право расслабиться во время кратковременного отдыха. А те немногие, которые черпают вдохновение лишь в Канте и Гегеле, - незначительное меньшинство».20
Геббельс-идеалист был и Геббельсом-циником, и Геббельсом-материалистом. Все, за исключением Гитлера, имели для него свою цену. Министр пропаганды полагал, что сможет завоевать расположение иностранных рабочих, занятых на тяжелых работах, что означало удвоение рациона, выдаваемого по карточкам. «Малютка-доктор», «человек-литера» носился с идеей производства большого количества танков, мобилизации большого количества солдат, идеей «тотальной войны». «Танки важнее оперных театров».21 По причине приобретенного жестокого материализма и отвращения к массе немцев, Геббельс никогда не принимал всерьез идеалистов, распинавшихся о «крестовом походе» против большевизма и «идее новой Европы». В конце 1942 года Геббельс заявил своим подчиненным, что, дескать, не должно быть много говорильни по поводу борьбы Германии за Европу потому, как никто не способен поверить, что она станет бороться за кого-то еще, а не ради себя самой, ради своих собственных материальных интересов. Лучше было бы сказать немецкому народу, что нацисты желали для него нефти и пшеницы.
Геббельс обожал язык патетики и идеализма лишь в качестве описательных фраз военных усилий Германии, но никак не для постановки конкретных задач. После Сталинграда министр писал: «Сегодня каждый германский солдат, рабочий и крестьянин знает, для чего мы сражаемся и трудимся. Это не война за трон и алтарь, это война за зерно и хлеб, за сытый стол три раза в день, война за достижение материальных средств, необходимых для решения социальных вопросов, вопросов строительства домов и автобанов».22 Германия не могла вечно продолжать борьбу за свои идеалы. Геббельс понимал, что упоминание о щедрости немецкого духа и его значении для мировой культуры, может быть, и значит много, но он вряд ли рассуждал когда-либо о его политическом сознании. У Геббельса, который на собственной шкуре испытал оккупацию французами Рейнской области, после первой мировой войны, не осталось иллюзий относительно патриотизма немцев: «Дайте Люксембургу власть над Германией и вы сразу же обнаружите массу немцев, которые захотят признать эту власть и станут служить ей».23
Он проявлял меньше предубежденности по отношению к славянским народам, чем его коллеги - нацисты. Конечно, Геббельс извергал фразы, вроде «колониальных народов» в Восточной Европе, но это, в основном, относилось к первому периоду войны. Министр, говоря о хоккейном матче в Праге, который немецкие хоккеисты проиграли, сказал, что «это лишь подтвердило, что соперничать с колониальными народами там, где мы им не ровня - ошибка».24 На последних этапах войны Геббельс стал открытым оппонентом шагов Гитлера и Гиммлера, которые предпринимались в свете теории о «недочеловеках». Это происходило, разумеется, не из гуманности, а скорее из соображений чисто меркантильных, по причине трезвого взгляда на интересы Германии. К 1943 году, под влиянием разгрома под Сталинградом, Геббельс направил средства массовой информации на проталкивание идеи о том, что восточные нации не должны ощущать на себе ненависть и отвращение немцев к ним, подобные тому, которые немцы испытывают по отношению к русским, полякам или народам Прибалтики. «Нельзя изображать этих людей, надеющихся завоевать освобождение нашими руками, животными, варварами и тому подобным и, одновременно, рассчитывать на то, что они будут страстно желать победы немцев».25 Геббельс понимал, что было откровенной глупостью со стороны немцев рассуждать о новых колониях на Востоке и эксплуатировать его население. Германия нуждалась в рабочей силе, в поддержке этих людей, а не в их ненависти. Одной из причин такой перемены в отношении Геббельса к «европейской» идее в германской пропаганде было его представление о том, что эта идея может убедить другие народы Европы в том, что они навечно останутся субъектами Германского рейха.
На одном из министерских совещаний, в начале марта 1943 года, Геббельс распространялся об ужасном отношении к «остарбайтерам». Он привел в пример высказывание одного из промышленников, который выразил сожаление о таком жестоком обращении, и полностью согласился с ним в том, что это не в интересах Германии. Но и у самого Геббельса были промахи, хотя он и любил высмеивать и проклинать тупость и коррумпированность нацистских бонз. Он никогда не позволял себе уверовать в то, что отношение к иностранным рабочим отражало политику Гитлера: но ведь не кто иной, как Гитлер, в 1942 году назначил имперским комиссаром по использованию рабочей силы именно Фрица Заукеля - «старого борца», которому он безгранично доверял. После того, как немцы уничтожили миллионы поляков, жесточайше подавили в 1944 году Варшавское восстание, Геббельс потихоньку, без лишнего шума, порвал с основным догматом национал-социализма, ударившись в лиризм по поводу извечного стремления поляков к свободе и национальному самоопределению. «На какие же достижения и страдания готова пойти нация, когда борется за свое национальное освобождение!».26
Пауль Йозеф Геббельс не был открытым человеком, но временами дозволял не соглашаться и даже поспорить с собой, посостязаться в остроумии, причем бывали случаи, когда его гибкий ум и острословие молили о пощаде. Когда фельдмаршал Люфтваффе Эрхард Мильх заявил ему о том, что он, Мильх, спасет 6-ю армию от поражения в Сталинграде, Геббельс, даже ясно сознавая неподчинение воле Гитлера, не согласился с аргументацией Мильха и дал втянуть себя в дебаты с ним. Несколько месяцев спустя, Мильх в своих высказываниях зашел настолько далеко, что заявил министру пропаганды, что война проиграна. Несмотря на то, что заявление вконец взбесило Геббельса, он дал выход кипевшим чувствам отчаянным туром в разбомбленный до основания Гамбург, а не побежал к Гитлеру или Герингу с обвинениями и жалобами на Мильха.27 Геббельс высоко ценил себя в роли своего рода «офицера связи» между высшим командованием вермахта (ОКВ), представлявшим ему ежедневные сводки со всех фронтов и в самом неприкрытом виде, без каких-либо ретушировок и причесываний, словесной трескотни, так ценимой Гитлером и шефом прессы Дитрихом.28 Но Геббельс был готов и не принять к сведению даже полезную информацию, если это могло показать его некомпетентность в области, в которой он слыл экспертом. Когда от некоего ефрейтора Тишлера могла быть получена ценнейшая информация о Советском Союзе, где тот провел около двух с половиной лет, Геббельс отказался принять его. Доктор Гаст, начальник одного из отделов министерства пропаганды, сказал одному корреспонденту: «Министр не желает принимать ефрейтора Тишлера, поскольку он достаточно информирован о ситуации в Советском Союзе».29 Геббельса больше устраивало, чтобы его подчиненные не ведали о том, что он получает информацию из каких-то внешних источников. Это свидетельствовало о его тщеславии и об известном желании прослыть всезнайкой, качество, которое присутствовало и у Адольфа Гитлера.
А сколько же тщеславия было в личности этого «малютки-доктора»! Его снедала постоянная жажда похвалы, и если случалось так, что он в течение дня не получал нужную ее порцию, то превозносил себя до небес перед диктофоном или личным секретарем, наговаривая отрывок своего дневника. Однажды придет день, когда этот дневник будет напечатан, так что Геббельс обращался ни много ни мало, а как бы к потомкам. В записи от 15 февраля 1942 года он заявил: «То, что я сделал с радио и еженедельными выпусками киноновостей, достойно наивысшей похвалы. Мои статьи оказывают огромный эффект во всем мире и мне не приходится жаловаться на их оценку германским народом». 29 марта 1942 года он торжествует: «Наши военно-морские журналы просят меня предоставить им мои редакционные статьи чуточку пораньше... Я счастлив, что мои редакционные статьи в таком почете у наших воинов».30 И 10 августа 1943 года: «Я убежден, что мы бы уже давно выиграли бы войну, если бы руководство было не в руках генералов, а у партии. Почему бы партийным руководителям, тем, например, кто хорошо зарекомендовал себя в бомбовой войне, не повести войска на фронт?».31 Геббельс был одним из немногих лидеров нацистской верхушки, которые ездили в разрушенные бомбардировкой города, что способствовало подъему их популярности в народе. Когда он составлял последнее завещание, то не обошел и себя, еще раз удовлетворив свое тщеславие и военные фантазии, видя себя наследником двух своих любимых героев: Фридриха Великого и прусского генерала Гнейзенау.
Литературное тщеславие Геббельса в большой степени определило его любовь к немецкому языку. Когда в тридцатые годы он опубликовал антологии своих статей и речей «эры борьбы», то следил за тем, чтобы каждая из книг содержала информационные материалы, извещавшие читателей о его ранних работах, размером не меньше чем в целую страницу, снабжалась льстивыми отзывами нацистской прессы. Но Геббельсу, человеку пера, хотелось чего-то большего, нежели лишь похвалы нацистских газетных поденщиков. 19 мая 1943 года он пишет, что Кнут Гамсун, великий, но одряхлевший норвежский писатель восторгался до слез, когда перед его глазами возник Геббельс! В своей записи за этот день министр не раз ссылался на эту «драгоценную встречу». Особую его гордость вызывал тот факт, что ему, третьеразрядному романисту, отдавал дань уважения сам Гамсун.
Для Геббельса были характерны многие слабости, присущие профессиональному писателю, и в этом он был практически единственным из всей нацистской верхушки. Когда в июне 1941 года он пытался ввести в заблуждение Советский Союз и заставить русских поверить в неминуемость немецкого вторжения в Британию, министр всерьез размышлял о том, что эта афера «может с успехом стать предметом изучения для студента, пишущего дипломную работу».32 Этот научный труд восславит Геббельса, и, вероятно, именно это послужило причиной его известного решения в марте 1940 года о том, что «опубликование диссертаций во время войны возможно только с особого разрешения».33 Геббельс постоянно ссорился со своим издателем (нацистское издательство Франц Эер Ферлаг) из-за гонораров и льгот. Землер писал в 1941 году: ««Эер» предложил Геббельсу 13% от продажи в качестве гонорара за его новую книгу. Геббельс принял это предложение с некоторым колебанием и весьма неохотно».34 В своих тайных дневниках Геббельс видел золотую жилу, кроме того, считал их продуктом труда гения. Он жаловался, что партийный издатель Макс Аман, предложив ему за дневники два с половиной миллиона рейхсмарок, сильно недооценил его. Геббельс всерьез считал себя великим писателем. Он был автором множества журнальных и газетных статей и никуда не годных романов, со всеми огрехами, присущими юношеской незрелости. Геббельс так и не написал свою книгу, и уж конечно такую, которая бы отвечала его грандиозным задачам, намеченным на послевоенное время: биографию Гитлера, объемный труд по христианству, монографию о кино, которая послужила бы для киноискусства тем же, чем труды Лессинга являлись для театра, или историю Германии, начиная с 1900 года, которая большей частью была бы его автобиографией.35
Личность этого человека несла в себе непоследовательность, которая иногда доходила до лицемерия. В конце 1942 года Геббельс заявил: «Я рад, что всегда жил по-спартански просто, как на войне, и сейчас мне не приходится менять свои привычки».36 Спартанский, военный стиль! Геббельс приобретал для себя прекрасные дома, ценные произведения искусства, он получал целые состояния в виде гонораров за свои книги, имел жену с привычками нувориша, с присущими этому отвратительному и чопорному типу людей спесью и претенциозностью. Ему нравилось использовать в качестве мальчика на побегушках дворецкого, который когда-то прислуживал аристократам. Геббельс имел в своем распоряжении богатейший выбор одежды. Он не грешил обжорством и был равнодушен к алкоголю, но это были, пожалуй, единственные добродетели, отличавшие его от остальной нацистской верхушки.
Геббельс пережил несказанный взлет популярности после 1942 года, во время турне по разрушенным бомбардировками районам Германии. Он делал вид, что проявляет искреннюю заботу об оставшихся без крова жертвах. Но, тем не менее, нимало не смущаясь, заявлял своему адъютанту, что, дескать, хотя, конечно, все эти разрушения - это, безусловно, плохо, но они облегчат нам задачу будущего послевоенного строительства лучших, новых городов. Это был один из любимейших доводов Гитлера, но когда он исходил из уст «заботливого» Геббельса, то просто истекал лицемерием и цинизмом. Геббельс, интеллектуал и калека, любил производить впечатление человека сильного, волевого, умеющего принимать решения.
Во время первой «русской зимы» он заметил: «Во время кризисов... нет большего греха, как утверждал Ницше, чем грех трусости».37 И это был человек, который признавался в том, что не может выносить физическую боль; самобичующийся циник, сказавший однажды, что даже самая легкая зубная боль способна вывести его из строя.
Вследствие противоречий в его характере, Геббельс мог сочетать в себе глубокое понимание сути вещей со столь же поразительным их непониманием. В начале 1941 года этот газетчик «от Бога» высказал мнение, что ни один из уважающих себя журналистов не хотел бы прожить свою профессиональную жизнь, следуя указаниям Ханса Фриче о том, как писать статью и о чем в ней не следует упоминать. Большую часть немецких журналистов Геббельс считал рабочим скотом или же видел в них несчастных людей, тянущих свой крест. Но в 1942 году он неожиданно взорвался по адресу безжизненной, скучной, однообразной, поденной тематики германской прессы, не видя абсолютно никакой связи между перечисленными им характеристиками и путами, надетыми на германские средства массовой информации национал-социализмом. Он скорее был склонен обвинять людей, а не систему.
Адольф Гитлер в 1941 году имел несколько иной взгляд на вещи: «...то, что называется свободой печати, вовсе не означает, что печать свободна, а что некоторые властители свободны направлять ее по собственному усмотрению для обеспечения поддержки их собственных интересов и, если понадобится, в противовес интересам государства... Сегодня журналист уже знает, что он не просто писака, а человек, на которого возложена священная миссия защиты высочайших государственных интересов».38 Геббельс знал, что это не так, но никогда не проводил параллели между несвободной и серенькой прессой. Он не решился на это. Цитируя старинную немецкую мудрость - «Политика разрушает характер», - Геббельс в действительности говорил о самом себе, о разочаровании гибкого ума, вынужденного опускаться до уровня посредственности тоталитарных средств массовой информации. И этому несчастному человеку, столь критически настроенному против нацистских «шишек» и их коварства, приходилось проводить столько времени, занимаясь всякого рода интригами, подсиживанием своих коллег и обвинением тех самых средств массовой информации, для которых он сделал все, чтобы их обезличить и кастрировать.
Но все эти вышеперечисленные дурные качества могут ввести и в заблуждение. Пауль Йозеф Геббельс ощущал потребность в вере. Он ощущал потребность убедиться в реальности и искренности своих чувств с тем, чтобы он мог почувствовать избавление лишь при помощи одной только веры. К тому времени, когда он пришел к решению посвятить всю свою жизнь овладению и использованию политической власти, Геббельс представлял собой неудачника, полагавшего, что вера и романтическое искусство сделали его таким. Вероятно, он ощущал, что из-за каких-то своих личных качеств, физических или эмоциональных, ему ни за что не стать личностью цельной; таким образом, моральный аспект отмирал, а циничные и манипулятивные инстинкты стали в нем доминировать.
Пауль Йозеф Геббельс родился в рейнском городке Рейдте в 1897 году. Он был третьим мальчиком в многодетной семье. Его родители были ревностными католиками, отец работал бухгалтером с менее чем скромным достатком. Фриц Геббельс из кожи вон лез, чтобы войти в среду немецкой буржуазии. Этот человек, чьи корни были пролетарскими, не остановился бы ни перед чем, лишь бы хоть как-то облегчить будущее своих детей. Молодой Пауль Йозеф Геббельс страдал физическим недостатком - колченогостью. Ступня его ноги была изуродована либо от рождения, либо недуг этот был приобретенным, вследствие какой-то болезни или травмы, перенесенной в детстве. Его страдания в годы взросления можно лишь вообразить, а в милитаризованном обществе, кое представляла собой тогдашняя Германия, с непременным культом солдатчины, физический недуг был не самым лучшим социальным контекстом для здорового развития личности молодого человека. Вероятно, еще и в сегодняшней Германии можно встретить среди подростков проявления жестокости к инвалидам, доходящие почти до садизма, и нетрудно понять, какие муки доставляло Йозефу Геббельсу его взросление.
Молодой, патриотично настроенный немец, Йозеф Геббельс от души желал служить своей нации во время первой мировой войны, но призывная комиссия лишь вволю посмеялась над ним, и, как следствие, душевная травма, слезы, отказ от пищи, словом, жизнь этого невзрачного костлявого юноши была вконец испорчена. У Геббельса-взрослого имелись возможности исказить истину, которая заявляла о себе временами даже громче, чем этого хотелось. В 1943 году он утверждает: «...сегодня мы должны расплатиться за грехи наших отцов в 1918 году».39 За грехи «наших отцов» или за его собственные? Геббельсу не пришлось послужить во время первой мировой войны, и его героическая «прусская» служба в должности министра пропаганды во время второй мировой войны была его собственным искуплением за эту оплошность. В конце концов, ему удалось подняться над ложью двадцатых годов, когда он начинал любую свою речь фразой: «Те из нас, кого потрепала война...» К концу жизни Геббельс устрашал общество своей деформированной ногой. Его подчиненные леденели при мысли хотя бы случайно взглянуть на нее во время аудиенции у него (обычно он восседал за огромным столом). Геббельс предпочитал общество красивых, здоровых людей, как мужчин, так и женщин. Он гордился своим блестящим умом. Геббельс отождествляет физическую красоту и здоровье с верой и волей, а критический интеллект - с еврейской болезненностью, чуждыми мыслями и личностями. Но, тем не менее, ум, и ум гибкий, был лишь единственным его богатством, с которым он молодым человеком вошел в безжалостный мир Веймарской республики.
Пауль Йозеф Геббельс был одним из самых образованных нацистских лидеров (разумеется, речь идет о гуманитарном образовании). Благодаря Католическому Обществу Альберта Магнуса, Геббельсу удалось наскрести денег для того, чтобы в 1921 году побывать в нескольких немецких университетах и, в конце концов, получить титул доктора литературы Гейдельбергского университета. К этому времени он уже окончательно порвал с католичеством. Он даже ввел в недоумение своих церковных благодетелей, уговаривая их принять в качестве возврата им его долгов ту же сумму, но в инфлированных марках 1923 года! Ему был предъявлен иск от их имени, и все же Геббельс был вынужден заплатить часть денег. «Малютка-доктор» имел непомерные литературные амбиции, но ему требовалось зарабатывать на хлеб. Какое-то время ему пришлось поработать в кельнском отделении «Дрезден банк» в качестве биржевого служащего, оглашающего курс акций. Хельмут Хайбер так комментирует это в своей превосходной биографии Геббельса: «В тот период его звучный тенор нашел полезное применение - но не на политических сборищах, а при объявлении курса наших акций на кельнской бирже».40 Геббельс впоследствии придал этому периоду своей жизни политическую окраску, пытаясь убедить всех в том, что был нацистом уже с незапамятных времен, с самых первых дней «Движения», будто он боролся против французов, когда те оккупировали Рурскую область в 1923 году. Он все больше и больше погружался в политику, но это происходило скорее вследствие его личной растерянности, разочарования и профессиональных неудач, чем было продиктовано обстановкой в Германии. И пройдет еще несколько лет, прежде чем он войдет в близкий контакт с Адольфом Гитлером.
В одном небезынтересном разговоре, апрельским вечером 1944 года, Йозеф Геббельс вспоминал о своих молодых годах.41 То важное, что он сознательно выпустил из своей устной автобиографии, столь же знаменательно, как и само ее содержание. Он почти ничего не сказал о матери, о ее заботе о жалком уродце-малютке Йозефе, о той любви, которая значила так много для него в поисках веры и смысла жизни в огромном мире, лежавшем за пределами Рейдта. Он ничего не упомянул и о евреях, тем самым признав, что ненависть его к ним развилась позже и, возможно, явилась результатом его политического оппортунизма и любви к Гитлеру. Отца Геббельс описывает как человека педантичного, который работал как вол, и, действительно, все эти качества он вполне мог заимствовать от него, ибо сам обладал ими в избытке. Геббельс вспоминал уютную и спокойную жизнь в доме, ту жизнь, в которой роскошь была редкой гостьей, поскольку ради нее пришлось бы идти на неимоверные жертвы, делавшие ее бессмысленной. Молодой Геббельс оставлял далеко позади себя своих двух старших братьев во всем, что касалось артистических дарований и умственных способностей. В 1944 году Ханс, его старший брат, был директором страховой компании в Дюссельдорфе, а Конрад осуществлял руководство партийной прессой во Франкфурте-на-Майне. Оба были членами нацистской партии с большим стажем. Даже если не принимать во внимание его личные разочарования и чаяния, вполне логично предположить, что молодой Йозеф Геббельс воспринимал жизнь как борьбу. Он вырос в окружении, где доминирующей социальной темой было нечто вроде контролируемого безумия, попытка процарапать себе когтями путь в респектабельный средний класс. И вот когда дело было сделано, молодой доктор философии оказался в мире коллапса, который представляла собой Центральная Европа.
Паулю Йозефу Геббельсу была уготована участь стать инструментом в руках отца в процессе уютненького обустройства в буржуазном мирке, но все эти попытки с треском провалились, когда прочный, стабильный мир, в который семья Геббельс готовилась войти, был низвергнут в бездну. В 1944 году Геббельс живописал сцену, разыгравшуюся в их доме, когда туда доставили фортепьяно - символ буржуазности. На какие же лишения и страдания потребовалось пойти, чтобы приобрести этот инструмент, и ведь все это делалось ради молодого Пауля Йозефа! Он играл на фортепьяно, играл даже в холоднющие зимние дни, натянув на уши шапочку замерзшими пальчиками, трясущийся от холода рейнской зимы. Семья была даже в состоянии предоставить ему достаточное количество денег для поездки в Кельн, чтобы он смог побывать в настоящей опере, - неслыханная роскошь. Семья смогла подготовить к учебе в университете лишь одного из своих детей, и этим ребенком стал Йозеф. У него были большие успехи по истории и немецкому языку, но вряд ли его можно было отнести к выдающимся ученикам. Геббельс иронически замечает в 1944 году, что его отец желал подготовить его к карьере в гражданской службе, что он, собственно, и сделал, в некотором смысле, разумеется.
Йозеф Геббельс появился в Гейдельберге, имея в своем распоряжении скромную сумму денег, одержимый слишком большой гордыней, чтобы довольствоваться кулинарными подношениями квартирной хозяйки, проникнувшейся искренней жалостью к этому маленькому хромоножке, который имел обыкновение отказываться следующим образом: «Благодарю, но я уже поел», «Благодарю, но мне сейчас не хочется». Даже в 1944 году Геббельс не мог отделаться от мелкобуржуазной неприязни к более удачливым студентам. Он их ненавидел, испытывал к ним отвращение. Геббельс был парией, хотя позже отрицал, что не жаловал богатство, галантных молодых людей, которые шныряли повсюду в своих кепочках того или иного студенческого братства и дрались на аристократических дуэлях. Геббельс клялся и божился, что познакомился с «идеей национал-социализма» где-то около 1920 года. Он подфлиртовывал и с другими модными идейками, такими, как например, национальный большевизм. Геббельс бил себя в грудь, утверждая, что он пламенный патриот, душу которого переполняли бурлящие национальные чувства. По этой причине он отказался от марксизма, хотя социализм привлекал его. Геббельс искал «национальный социализм», хотя, весьма сомнительно, чтобы он действительно понимал именно национальный аспект «национал-социализма». Все приведенные им даты внушают сомнение, но, вероятно, уже к 1924 году Геббельс стал активным членом национал-социалистического движения в своем родном Рейдте. Ему не удалось получить сносное место работы, и, вероятно, его друзья сыграли определенную роль в выборе им вида политической деятельности.
В своих воспоминаниях, в 1944 году, министр рисует впечатляющую сцену дружбы отца с сыном вплоть до самой смерти Фрица Геббельса в 1929 году. Даже по прошествии двадцати лет Геббельс очень желал убедить свою аудиторию, что отец принимал и одобрял его выбор. Фриц Геббельс был истовым католиком и последователем центристской партии: нацисты для него не существовали. Будучи кандидатом от нацистской партии на муниципальных выборах, Геббельс был также представителем на выборах, осуществлявшим контроль за их ходом. Он рассказывал, как ходил с одного избирательного участка на другой и, наконец, увидел своего отца, который заполнял избирательный бюллетень. Он незаметно подкрался к нему сзади и, по его словам, «...к своему удовлетворению заметил, как тот поставил крестик напротив НСДАП и ее кандидата, доктора Йозефа Геббельса». На своей первой политической речи в Рейдте он попросил присутствовать своего отца. Фриц Геббельс возразил, что никто на свете, даже его родной сын не сумеет затащить его на митинг нацистов. «Тем не менее, - говорит Геббельс, - во время митинга мой острый взгляд выделил его, стоящего вдали за колонной, оттуда он слушал речь своего сына, испытывая при этом охватившую его отцовскую гордость, и когда зал сотрясли овации, он тоже стал аплодировать». Геббельс заканчивает свои воспоминания на традиционной для него нотке самообмана и передергивания фактов, способности лгать у этого «проницательного интеллектуала» могло с избытком хватить на двоих. Он утверждает, что очень плохо, что его отец умер в 1929 году, так и не увидев, до каких высот добрался его сын. Это было сказано 24 апреля 1945 года, когда Великий Германский рейх был уже обречен. Еще более поражает попытка Геббельса убедить себя самого в том, что уже в 1929 году он был одним из самых известных политиков Германии. Эта фантазия позволила ему поверить в то, что отец почил в бозе с полным сознанием, что жизнь прошла не впустую, поскольку его сын «добился».
Геббельс всегда умиляло, что и он, и Адольф Гитлер до сих пор платили подать католической церкви. Когда он женился на Магде Квандт (19 декабря 1931 года), Гитлер был на свадьбе шафером. Магда принадлежала к «еретикам», как выражается Геббельс, она была протестанткой. Согласившись быть шафером на этой свадьбе, Гитлер тоже выглядел в глазах церкви виновным: обоих исключили из церковной общины. Но сами они не считали себя отлученными от церкви и продолжали платить церковную подать до самой смерти. «Какой же гротеск, что католическая церковь получает средства, доставшиеся мне как гонорары за книги, которые стоят в их проскрипционных списках...», - ерничал Геббельс. - «Пути Господни иногда и действительно бывают неисповедимы».42 Но есть кое-что неисповедимое и в самой истории Геббельса. Хотя он и был в 1924-25 годах убежденным национал-социалистом, формально он не оставил церковь вплоть до конца 1931 года. Почему? Вероятно, по этой же причине он и не желал признаться своим слушателям: память о безвременно ушедшем в мир иной отце, который был способен принять и понять почти все, что угодно, но не такое.
В своем знаменитом эссе «Обман интеллектуалов» французский философ Жюльен Бенда анализирует проблему современного интеллектуала-националиста, по сути - интригана, торгаша с рынка.43 Его понимание мотивов отказа интеллектуала от лаврового венка за политические заслуги блестяще и вполне приложимо к случаю с доктором Геббельсом. Бенда пишет: «Наш век воистину является веком интеллектуальной организации политической ненависти. И это явится одной из его главных притязаний в истории человеческой морали». Молодой Геббельс совершил переход из академических стен в политику в период между 1921 и 1924 годами. Но его одиссею нельзя назвать феноменом, характерным для современности (Бенда развил свою мысль в конце двадцатых годов): «В конце XIV столетия произошло фундаментальное изменение: «клерки» отдались игре в политические страсти. Люди, служившие помехой людскому реализму, стали вдруг действовать в качестве его стимуляторов. Этот сдвиг в моральном состоянии человечества осуществлялся несколькими способами». Степень политического энтузиазма являлась признаком реализма, отказа от веры. Пауль Йозеф Геббельс пошел по пути от литературного романтизма к манипулированию массами посредством современной пропаганды, изобретателем которой он и был. Бенда продолжает: «Раньше человек считался святым, потому что был в состоянии принять концепцию справедливости, идею закона, чувство Бога. Сегодня он свят потому, что оказался в состоянии создать инструмент, позволяющий ему быть мастером своего дела».
Геббельс никогда не был ничем, кроме как квазиинтеллектуалом, ибо его чисто немецкая восприимчивость к культуре приобреталась в пору незрелости, а интеллектуальный анализ прекратился еще в раннем возрасте, хотя он продолжал читать, и очень много. Читать-то он продолжал, а вот образование его закончилось. В своем умственном развитии он стал утилитаристом. Геббельс мог привести в пример самого себя (но он этого не сделал) в речи в Веймаре, в 1942 году, когда пренебрежительно заявил: «Под интеллектуализмом мы понимаем такой тип полукультуры, которая знает слишком много, чтобы поверить во что-то лишь из-за инстинкта, и знает слишком мало, чтобы поверить во что-то из-за знаний!!!»44 От романтических мечтаний - к манипулированию массами, от интеллекта к национализму, один фактор остался в Геббельсе неизменным: потребность верить.
Молодой Геббельс был неудачником, причем неудачником в своих собственных глазах, до тех пор, пока не обрел национал-социализм. Неудачи были связаны с его романтизмом, его иллюзорным идеализмом, которым не было места в отвратительном мире борьбы и глупости. Самым значительным актом самовыражения Геббельса был его роман «Михаэль», написанный между 1921 и 1924 годами, не опубликованный до 1929 года, да и публикация произошла лишь благодаря покровительству нацистов. Геббельс смог несколько переработать материал, кое-что добавить и превратить своего героя из страдавшего романтика-подростка в многообещающего нациста, который обрел спасение в борьбе за народ. Книга эта способна объяснить очень многое. Михаэль, герой романа-дневника (дневник всегда остается излюбленной формой Геббельса), отражал поиски автором смысла жизни. «Михаэль, или судьба Германии в страничках дневника» показал влияние на Геббельса его друга Рихарда Флисгеса, одного активиста, левака по убеждениям.45 Хотя Геббельс скорее всего прекратил водить дружбу с этим Флисгесом в 1922 году, «Михаэль» явился вербальным воплощением двусмысленных фантазий «малютки-доктора» относительно того, что должно было бы произойти: коммунист становится нацистом и гибнет геройской смертью, сражаясь против французов, оккупировавших Рурскую область. Идея трагичности германской судьбы захватывала Геббельса, и эта же точка зрения присутствует в трактовке им «мученика за веру» в нацизм - Хорста Весселя, убитого в 1930 году.
Посвящение романа Геббельса кроме упоминания о тех, кто был его вдохновителями, Рихарде Флисгесе, например, свидетельствует о том, что даже с 1921 по 1929 годы Геббельс оставался тем же охваченным романтизмом переростком, блуждавшим в фантазиях и поисках веры: «1918 год: нашим ответом была революция!.. 1920-й год: мой ответ - вызов!.. 1923 год: ваш ответ - смерть!.. 1927 год: мой ответ - возрождение... Эта книга посвящается памяти моего друга Рихарда Флисгеса, погибшего смертью героя-солдата в шахте у Шлирзее 19 июля 1923 года». Имеется указание на то, что Флисгес погиб во время забастовки, направленной против французов, но никаких подробностей Геббельс больше не сообщает. В предисловии он пишет: «Распад и расчленение не означают упадка, а, скорее, восстание из пепла и возрождение... Сейчас молодежь полна жизни более, чем когда либо. Она верует. Во что - вот в чем состоит предмет спора... Вера, борьба за труд - вот ценности, объединяющие сегодня германскую молодежь в ее фаустовском созидательном порыве». Геббельс продолжает утверждать, что дух возрождения, обновления собственного «я», стремление к ближнему, к брату, к «народу» - вот мосты из настоящего в будущее: «Мы в нужный момент будем обладать храбростью, волей отважиться на борьбу по зову отечества. Мы хотим жить: значит, мы дождемся жизни». Молодежь, вера, родина, возрождение, товарищество - все ценности старого немецкого молодежного движения, вот что вдохновляло этот роман, и для Йозефа Геббельса он олицетворял веру в национал-социализм. И в этом смысле он действительно был «одним из многих, с немецкой судьбою», если пользоваться его же любимой фразой. Но фразы эти взяты из его предисловия, написанного тогда, когда он уже был убежденным нацистом, а ведь большая часть самого романа написана в 1921 году или, может быть, даже раньше.
Язык нацистской пропаганды времен войны чем-то обязан и этому мрачному роману. Ведь не Геббельс же изобретал тот язык, которым он пользовался в «Михаэле» и его отражением в своем разуме, но его отдельные вкрапления, цветистость его фразеологии очень уж походили на доминирующие в германской пропаганде во время войны штампы. Видимо, есть определенный смысл в том, чтобы рассмотреть некоторые языковые примеры из «Михаэля».
По поводу поражения Германии в первой мировой войне: «Бессмысленно? О, нет! Так лишь кажется. Война явилась могучей демонстрацией нашей воли к жизни».
О будущем лидере: «Мне кажется, что, если кто-то, кто-то великий, он уже здесь, среди нас, однажды он поднимется из нас и станет проповедовать во имя веры в отечество... Он придет! Если я утрачу эту веру, для меня будет утрачен и смысл жизни. Гениям свойственно уничтожать человеческие существа. Но... не для себя, а во имя их миссии».
О юношестве и жертвенности: «Молодежь, которая не готова тихо и с чувством готовности принести себя в жертву ради будущего - это уже не молодежь».
О немецкой женщине: «У женщины лишь одна задача - быть красивой и производить на свет детей... Ах, какая реакционность!.. Что значит реакционность? Это лишь лозунг. Я терпеть не могу шумливых баб, вмешивающихся во вся и все, в такие вещи, о которых они понятия не имеют... И если это современно - сиречь неестественно, аморально, если это означает моральное разрушение, то, в таком случае, верно, тогда я убежденный реакционер».
О человеке, Боге, вере: «Мы утратили истинное отношение к Богу. Мы ни горячи, ни холодны. Полухристиане, полуязычники. Но, что поделаешь, даже лучшим суждено плутать во тьме... Нация без религии подобна человеку без дыхания. Организованные религии потерпели провал. Совершеннейший провал... Их злоба подавляет проявление любой новой религиозной воли. А его жаждут миллионы, и жажда их так и остается неудовлетворенной... Но широким массам необходимо демонстрировать их идолов до тех пор, пока они не получат нового бога... Я беру в руки Библию и целый вечер посвящаю чтению самой простой и самой великой из проповедей, когда-либо обращенных к человечеству: Нагорной проповеди! Хранит Бог того, кто страдает за правое дело, потому что ему принадлежит царство небесное!»
О товариществе и войне: «Мне нравятся в качестве товарищей... простые, прямые, сильные люди... Все говорят мне «ты», и я всем говорю «ты», совсем как на поле битвы пли в окопах... Именно это должен обрести наш фатерланд. Не все кругом равны, но все - братья».
О судьбе Германии: «Если мы одержим победу, создав новый тип немца, то мы воцаримся на земле на следующее тысячелетие... Панславизм! Пангерманизм! За кем же будущее? Нет, я не отступник. Я верю в нас, Германия».
О труде, интеллекте и борьбе: «Закон труда, который означает борьбу и закон интеллекта, который означает работу. Синтез этих трех составляющих делает нас свободными как внутренне, так и внешне. Труд есть борьба, в этом и лежит решение!.. Если мы снова станем самими собой, то мир от нас содрогнется. Мир принадлежит тому, кто в состоянии овладеть им».
О явлении мессии: «Вечером я сижу в большом зале среди тысяч людей и вновь вижу его, того, кто пробуждает меня от спячки. Теперь он стоит в центре общины верующих в него. Я едва могу его узнать. Он величественнее, собраннее... Это море света, льющееся с двух голубых звезд. Я сижу вместе со всеми остальными, и все же мне кажется, что он обращается лишь ко мне одному. О благословении трудом! Именно это донимало меня, лишало меня покоя, и все это - в одной фразе! Мой обет веры! Именно здесь он обретает форму... Вокруг меня сидят незнакомые мне люди, и я стыжусь набежавших слез».
О любви Михаэля к Герте Хольх: «Герта Хольх обладает своего рода импульсом по отношению ко всему новому, но, тем не менее, предстает перед нами женщиной, погрязшей в старинных предрассудках, пленницей стародавних взглядов мира ушедшей в мир иной буржуазии. У нее недостает мужества стать кем-либо другим».
О жизни и борьбе: «Мы должны быть благодарны людям, дающим нам возможность принести себя в жертву». «Война пробуждает меня от спячки. Она привела меня в чувство».
«Разум подвергал меня пыткам и привел меня к катастрофе, он показал мне все бездны и глубины».
«Работа восстановила меня. Она даровала мне гордость и свободу». «И теперь я создал себя заново из этих трех стихий. Здравый, гордый и свободный немец, желающий завоевать будущее».
«Жизнь индивидуума еще не все. Это не вещь в себе. Мы обязаны преодолеть это и перейти к новой, плодоносной силе. Пока человек держится за свою жизнь, он не свободен... Мы вытолкнуты в этот мир не для страдания и смерти... Мы должны выполнить возложенную на нас миссию... Борьба требует крови. Но каждая капля крови - зерно... Мы все должны жертвовать чем-то...»
Вследствие невероятной, почти магической способности автора предвидеть - его герой, шахтер Михаэль, погибает 30 января. Геббельс, когда писал книгу, еще не мог знать, что кумир Михаэля придет к власти именно в этот день.
Описывая смерть и похороны Михаэля, Геббельс призвал на помощь всю свою фантазию. Михаэль умирает трагической смертью в окружении своих товарищей. И похороны его обставлены на героический манер - он «пионер нового рейха», «рабочий, студент и солдат», библейский ученик, Фауст и Заратустра. Геббельс использовал в книге полный энтузиазма романтический язык германского молодежного движения. «Михаэль» воплощал мечты о чистом, новом рейхе, сильном, но опять-таки чистом эросе товарищества, желании идеалистического жертвоприношения и культе лидера. Язык Геббельса стал использоваться для культивирования национал-социалистического культа смерти и преображения, героизма и жертвенности.
Терминология романа, понятия, постоянно встречающиеся на его страницах в местах, имеющих наибольшую смысловую нагрузку, таковы: смерть, Воскресение, борьба, вера, творческий порыв, народ, война, фатерланд, гений, готовность к самопожертвованию, молодежь, товарищ, труд, признание веры, жертва, гордость, миссия, кровь, солдат.
* * *
Пауль Йозеф Геббельс не произвел особого впечатления в Гейдельберге ни в академическом смысле, ни в смысле большого литературного дарования, хотя и работал со знаменитым Фридрихом Гундолъфом (кружок святого Георгия). Его темперамент не подходил для академической деятельности. Нет никаких свидетельств о том, что он серьезно желал такой карьеры. Геббельс обращался в ведущие берлинские газеты и журналы, включая «Берлинер Тагеблатт», но запросы его оставались без ответа. Амбициозный, наделенный живым умом и даром пера, помноженными на критический, хоть и несколько поверхностный тип мышления, молодой доктор Геббельс может показаться вполне подходящим для мира литературной журналистики. Германско-еврейская интеллигенция, игравшая доминирующую роль в этом анклаве, внушала ему отвращение. Провинциал из Рейнской области, человек не очень счастливой личной судьбы так и не смог простить пренебрежение к себе. Его незрелый юношеский романтизм, как и незрелый литературный стиль, еще не обретший дисциплинированного слога, не искушенный в жизненных проблемах, - вероятно, это раздражало редакторов газет и журналов, которым он в начале двадцатых предлагал свои статьи.
Особую ненависть Геббельс питал к «Берлинер Тагеблатт». В 1929 году, когда он уже был восходящей звездой в нацистской партии, в плакатах и в партийной литературе Геббельс заявлял, что международные еврейские финансовые дельцы контролировали выплаты репараций Германией и что в случае, если Германия задержит выплаты, то должна будет поставлять юношей и девушек (за исключением евреев) в качестве рабов.46 И чтобы обосновать эту ложь, он приводил статьи из «Берлинер Тагеблатт». Более десятилетия спустя, в знаменитом фильме Эмиля Яннингса «Папаша Крюгер», в первой сцене фильма толстяк, омерзительный, самоуверенный, ищущий во всем выгоду для себя еврей-фотограф, работает в «Берлинер Тагеблатт». В статье, которая была написана в самом начале второй мировой войны, Геббельс снова решил вспомнить о нападках на него со стороны «еврейской прессы Берлина».47
Непостоянный «радикализм» Геббельса, которым он был в известной мере обязан своему другу Рихарду Флисгесу, привел его в радикальное северо-германское крыло нацистского движения. В 1926 году Гитлер боролся за то, чтобы объединить осколки, мелкие группы разного рода нацистских движений. Геббельс предал братьев Штрассеров, Георга и Отто, которые были лидерами рейнского и северо-германского национал-социализма, и перешел к Гитлеру, к мюнхенским нацистам. Его преданность новому фюреру вкупе с его интеллектуальной натурой и дарованиями сразу же сделала Геббельса заметной фигурой в движении, которое не могло похвастаться притоком в него людей с действительно выдающимися способностями - журналистов, ораторов, организаторов. Геббельс стал гауляйтером и к его гау относился район Большого Берлина, по сути говоря, неблагоприятная должность в этом «оплоте красных», но не без перспектив для восходящей звезды на тверди небесной нацизма. Берлин во весь голос взывал о таком нацистском агитаторе, который бы реорганизовал крохотную нацистскую партию в столице рейха, создал бы базис лояльности к Гитлеру, завоевал бы общественное мнение, взяв в оборот «красных», и стал бы автором нового стиля в политической журналистике - печатное слово и рисунок, агитация и демагогия в чистом виде. В окружении нескольких сотен нацистов Геббельс в 1926-1927 годах упорно создавал легенду о «малютке-докторе» с большим сердцем, о бесподобном агитаторе и ораторе, «покорителе Берлина», который в пух и прах разбил «красных», пропагандисте, равных которому не было и нет, луче света, зове фанфар, возвещающем о свободе и конце «еврейской Веймарской республики» и скором явлении миру гитлеризма.
Геббельс Берлина так и не завоевал, но партию там он создал и заявлял о себе все громче и громче. Он бросился в битву с врагом: 11 февраля 1927 года, например, нацисты собрали митинг в Веддинге, красном районе Берлина, в зале «Фарус». Нацистов было больше, чем тех, кто пришел сюда, чтобы сорвать их митинг, и, воспользовавшись численным преимуществом, они быстренько покончили с коммунистами. По Геббельсу, это служило доказательством тому, что буржуазное государство, бессильное перед «красными», было ничто по сравнению с нацистским движением, которое представляло своей целью уничтожить «Ротфронт». Геббельс быстренько сотворил легенду из этой заурядной митинговой драчки; умение тщательно подобрать героизированную лексику и нужную музыку были результатом его необыкновенной проницательности как пропагандиста.48 Именно он ввел термин «неизвестный штурмовик», который должен был тронуть сердца немцев, подобно другому словосочетанию - «неизвестный солдат 1914-18 годов», который «день за днем исполнял свой долг, подчиняясь закону, который был ему неизвестен и который ни вряд ли понимал». Эта идея была в 1928 году воплощена в предвыборном плакате с силуэтом солдата, павшего в первой мировой войне. «Национал-социалист, или наши жертвы не напрасны». Геббельс понимал, что «не хлебом единым жив человек», что немцы неравнодушны к пафосу и героизму, причем именно они способны тронуть их сердца и гораздо сильнее, чем новые экономические условия. На заре движения в Мюнхене Гитлер намеревался нагнать страху на трусливую, «респектабельную» буржуазию. Буржуа последуют за ними позже, когда военизированная партия покажет, что ей одной под силу сразиться с красными в пивных залах и на улицах. Геббельс теперь использовал те же самые методы. Митинг без потасовки считался неудавшимся, потому что к вербальному насилию требовалось небольшое дополнение в виде насилия физического, необходимого для поддержки роста движения. Те, кто задавал слишком много каверзных вопросов, избивались, красные - тоже, разоблачалась «еврейская пресса», да и самому государству бросали вызов. И если небольшая берлинская партия будет запрещена, так пусть будет так. Она проигнорирует этот «фербот», реорганизуется, проведет соответствующую агитационную работу и легализуется снова.
Рупором Геббельса был «Дер Ангриф»49, небольшая газетенка, скорее представлявшая собой некий агитпамфлет, чем журнал. Геббельс прекрасно понимал, какую ценность могут представить призывы и кусачие карикатуры, и чем более они будут вызывающими, тем лучше. Его сотрудничество с художником-карикатуристом Хансом Швейцером («Мьельнир» - его псевдоним) оказалось плодотворным и длительным. Восемнадцати лет от роду, Швейцер уже имел опыт публикаций своих антисемитских карикатур, он был блудным сыном в своем избранном им самим поле деятельности. Геббельс писал Швейцеру: «Лишь вы можете рисовать так».50 А рисование это было ничем иным, как проникнутым ненавистью призывом к битве: это являлось, безусловно, сильной стороной Швейцера. Сотрудничество Геббельса и Швейцера шло ни шатко, ни валко, но, в конце концов, наметился прорыв, который к 1930 году вышел далеко за пределы Большого Берлина. Удачным примером их сотрудничества стала «Книга Исидора», или «Современный портрет со смехом и ненавистью», написанный в 1931 году.51 Злобный, вызывающе «веселый», недвусмысленный, дешевый и нездоровый юмор свидетельствует о том, что Геббельс вырос в эмоционально тупого, но достаточно умного политического пропагандиста.
Йозеф Геббельс считал себя одним из величайших пропагандистов всех времен. Во время второй мировой войны он выкраивал время для того, чтобы вспомнить о своих достижениях ранних лет. Геббельс приписывал себе четыре заслуги: 1) создание основы национал-социализма в рабочих областях Рейнланда (Рейнской области), предположительно, в качестве соратника отправленного в отставку Штрассера, которого он предал и о котором он в этой связи не упоминает; 2) завоевание Берлина. «Без контроля над Берлином партия так и останется провинциальным движением»; 3) выработка «стиля и техники партийных публичных церемоний»; 4) создание мифа о Гитлере.52 Второй пункт являлся взглядом Геббельса на самого себя в «эру борьбы». После того, как в 1933 году он стал министром пропаганды, Геббельс так резюмировал свое отношение к этому: «Пропаганда сама по себе не обладает каким-то набором фундаментальных методов. Она имеет одно-единственное предназначение: завоевание масс. И всякий метод, не способствующий его осуществлению, плох... Методы пропаганды проистекают из ежедневной борьбы. Среди нас нет пропагандистов от природы».53 Далее Геббельс утверждает, что революции делаются не великими писателями, но великими ораторами. Этой фразой он намекал на себя и своих соратников агитаторов в Рейнланде и Берлине.
Насколько же далеко ушел Геббельс от времени создания «Михаэля»! Юный романтик превратился в циничного манипулятора людскими умами. Геббельс открыл агитационную злобу черного юмора, и вместе с Швейцером они на полную катушку использовали его особенности среди берлинцев, каковые снискали у немцев репутацию остроумных людей. Пусть пока они не станут голосовать за нацистов, но заметят их обязательно. Как впоследствии писал еще один нацистский журналист Ханс Шварц ван Берк: ««Дер Ангриф» напомнил Берлину, как смеяться».54 А если эта газета и казалась кому-то чересчур уж жестокой, так не было ли это самой «немецкой честностью», что в традициях Мартина Лютера? Когда партия была запрещена в Берлине, ее члены стали расхаживать в экстравагантных, но в то же время смешных одеждах, как на день всех святых. Один журналист из «Ангрифа», Даргоберт Дюрр, вспоминал, что ««Ангриф» «эры борьбы», вероятно, обладал особой притягательной силой для каждого больного, которого выпускали на волю из сумасшедшего дома в Виттенау».55 Но если Геббельс отлично понимал, как именно он должен использовать Швейцера, то сумел использовать и всякого рода бродяг, дегенератов, людей, дошедших до ручки, и идеалистов, будь то пролетарии или же представители берлинской буржуазии, которые устремились в партию в 1929-30 годах. Швейцер был склонен идеализировать членов СА, рассматривая их как бездумных фанатиков, чья жестокость была проявлением святого дела защиты немецкой свободы. Это были «борцы за свободу», и коль скоро партия была запрещена (с 1927 года по 1928), то «Дер Ангриф» стал «голосом преследуемых». Геббельс бросил вызов Веймарской республике, призывая на помощь и желание поплакаться, и осмеяние, насилие и ненависть, броские плакаты, бесконечную агитацию и литавры. Никакой другой гау не бурлил так, как столица рейха. Но если Веймар не был в состоянии поддерживать порядок в Берлине, то где же он в таком случае мог? И в бесчисленном множестве немецких городков и городишек, деревень и мелких ферм, в крупных городах представители среднего класса и крестьяне стали удивляться, но не поведению нацистов, а слабости государства. Геббельс не победил Берлин, зато Гитлер победил Германию.
И это была первая победа, которую Геббельс подарил Гитлеру, и которая являлась лишь прелюдией к победе гораздо более крупной, и не просто к победе, а разгрому.
Где-то в конце 1929 года или начале 1930 года (точная дата не установлена) доктор Геббельс, столь известный в Берлине, стал начальником пропагандистского аппарата НСДАП. Он участвовал в жесточайшей по накалу избирательной кампании по выборам в рейхстаг, назначенным на 14 сентября. К тому времени Геббельс уже стал спорной фигурой как внутри партии, так и вне ее. Он находился в постоянной борьбе со своими же собственными институтами СА, в борьбе за политическую власть. Ему все еще требовалось заглаживать вину за предательство своих патронов - братьев Штрассеров. Геббельс, при всей его героической лексике и культуре силы, был, тем не менее, интеллектуалом среди убийц, таинственной мефистофельской фигурой. Один бывший гауляйтер помнит его как «наполовину офранцузившегося ученика иезуитской школы» и вспоминает его «поверхностную диалектику, латынь и дикцию, остроумие и леденящую иронию».56 Но даже его враг, Альберт Кребс из Гамбурга, невольно приоткрывает нашему взору несколько иную сторону личности Геббельса в следующем случае. Молодой штурмовик, идеалист, говоря о развратном Рипербане (квартал развлечений в Гамбурге), спросил Геббельса, что будет с этим местом после революции. Геббельс решительно заявил ему, что нацисты выметут его как мусор. Когда он уходил, молодой человек смотрел на «малютку-доктора» восторженными, полными слез глазами.57 Забытые слова Геббельса, обращенные к какому-то безымянному члену СА, предварили массовый «сексуальный пароксизм», который готов был извергнуться подобно вулкану вскоре после его незабываемой речи, посвященной «тотальной войне» 18 февраля 1943 года. Его многочисленные враги так никогда и не смогли оценить по достоинству это воззвание, эту власть над эмоциями подчиненных, которую Геббельс сохранил до конца своей жизни. Эрнст Никиш, независимый левый, видел в Геббельсе лишь способность «выскальзывать из пальцев подобно угрю», его «ничтожность», «театральность».58
Самой лучшей характеристикой того, чем стал Геббельс за годы политической борьбы, служит его работа в должности берлинского пропагандиста. Его стиль был его сущностью, внутренним содержанием. Объективность ведь не имеет ничего общего с пропагандой, как и пропаганда не имеет ничего общего с истиной. Не основанный на истине выбор, а апелляция к массам являлась ключом к успеху партийной журналистики. Гитлер, вспоминая в 1942 году о начинавшей выходить в Мюнхене «Фелькишер Беобахтер», говорил о том, что «интеллектуал» Альфред Розенберг в годы «эры борьбы» как редактор был никуда не годным. Из-за высокомерно-снисходительного представления о сущности выполняемых функций: «...его отвращение к человечеству лишь возросло, когда он обнаружил, что чем сильнее он понижал интеллектуальный уровень газеты, тем больше увеличивался ее тираж!».59
Министр иностранных дел Густав Штреземан, германский националист, но человек умеренных политических взглядов, так выглядел на страницах «Ангрифа»: «...глазки, аккуратно спрятанные в портьерах из жира, гладкий прямоугольный лоб, увенчанный огромной лысой головой, он стоит посреди своих обожаемых жидов. Это докторишка, ростом с пивную бутылку, карьерист-демократ, стряпчий-выскочка для грязных дел, одичавший горожанин».60
Геббельс стремился представить немцев нацией настолько рабской, что она оставляла позади коренное население какой-нибудь самой захолустной африканской колонии. Описывая территории, где в основном преобладали представители еврейской буржуазии и, как правило, никогда евреи-пришельцы из Польши и России (их называли «остюден»), Геббельс намеренно противопоставлял их, этих «спекулянтов и паразитов», страданиям бывших солдат рейхсвера. «Каждому в Германии дозволено высказывать свое мнение: евреям, французам, англичанам, Лиге Наций, этой совести мира, и Бог знает, кому еще, кому угодно, за исключением простого рабочего... Поэтому мы и требуем уничтожения этой эксплуататорской системы!» В августе 1927 года Геббельс писал: «Каждый наносимый нам удар закаляет нас и придает нам сил и дерзости! Мы не сложим оружие!».61 Первая сентенция отражает источник вдохновения, который предстояло открыть для себя Геббельсу в лице Фридриха Великого и Фридриха Ницше: «То, что не способно разрушить меня, делает меня сильнее», и «Будь благословенно то, что делает тебя крепче!» Вторая сентенция должна была служить призывом к преодолению позора 1918 года, ужаса капитуляции, явившейся для Геббельса и многих представителей его поколения своего рода кастрацией. Эта фраза постоянно муссировались Гитлером и Геббельсом до самого 1945 года, и ни тот, ни другой так и не капитулировали.
А как мастерски Геббельс умел комбинировать черный юмор с идеалистическими воззваниями! Он проклинал «спекулянтов-евреев» и разносчиков сплетен - Бармата, Гольдшмидта, Склярека, соединяя их с теми, кто поддерживал в Германии республику и кого Геббельс называл «шадрес». Это термин происходит от смешно звучащего на иврите сокращения слов из призыва «Все на защиту республики!», используемый сторонниками Веймарской республики и охотно ими скандируемый на митингах. Злорадствуя по поводу экономического кризиса, в начале 1930 года, Геббельс называл 1929 год годом «подъема нации» и предрекал в этом году начало революции, называя его «годом бури». Фюрер должен был повести страну потому, что он воплощал «характер, волю, способность и удачу... Лидер обязан уметь все».62 Геббельс приложил этот афоризм к себе: «Революционер должен уметь все». И действительно, этот «малютка-доктор» умел все: говорить, агитировать, писать, организовывать гау, сломить сопротивление оппортунистов из штурмовых отрядов и направить пропагандистов в национальном масштабе. И среди этой кучи отбросов, в атмосфере морального упадка и социальной деградации Геббельс казался человеком, шагнувшим прямиком из Ренессанса, и его тщеславие наконец-то было если уж не до конца удовлетворительно, то, по крайней мере, хоть частично утихомирено. А как здорово он создавал миф о Гитлере! «Когда говорит Гитлер, вся оппозиция сломлена магическим эффектом его слов. Здесь можно быть или его другом, или его врагом. В этом секрет его могущества: его фанатическая вера в Движение и Германию».63 «Тайна его силы» - довольно интересная фраза, видимо, относилась к числу тех, которые Геббельс вставил, правда, в слегка измененной форме, в сценарий своего последнего кинематографического детища «Кольберг» (1945). Мистические подъемы силы, поддерживаемые верой, облеченные в сказанное слово и эпические подвиги, - этот идеализм Геббельс вполне мог волочить за собой в национал-социализм.
Нацистский культ смерти и преображения извлекался из многочисленных традиций; некоторые из них относились к эпохе наполеоновских войн, но Йозеф Геббельс сделал самый большой вклад в эту «религию» именно в «эру борьбы». В 1927 году, в канун поминовения павших в первой мировой войне, слова Геббельса прозвучали как зов фанфар во славу ненависти и памяти: «Мы обращаемся в своих помыслах к двум миллионам тех, кто изнемогал в окопах Фландрии и Польши... Наши думы о солдатах германской революции, бросивших свои жизни на алтарь будущего ради того, чтобы Германия воспряла снова... Воздаяние! Воздаяние! День его грядет... Мы склоняем наши головы перед вами, мертвыми. Германия начинает пробуждаться в отблесках вашей пролитой крови... Пусть раздастся маршевая поступь коричневых батальонов: за свободу! Солдаты бури! Армия мертвых марширует с вами в будущее!».64 В последующие годы Геббельс отточил слог и улучшил свою технику, но мысль и те, к кому он обращался, как и то, с чем он обращался, по сути своей, оставались неизменными до самого конца, наступившего в Берлине почти через восемнадцать лет.
Геббельс был в авангарде тех нацистов, которые превращали эти символы в своего рода эмоциональный оплодотворитель движения. Когда в 1927 году семь сотен членов маленькой берлинской партии организовали поход на Нюрнберг на свой съезд, гауляйтер писал о священном знамени, которое развевалось перед ними во время их марша, когда они шествовали перед фюрером. Берлинский контингент маршировал первым потому, что уже снискал славу героев в побоищах в пивных залах, где происходили митинги. Проза Геббельса в этот период по-прежнему носила налет подросткового пафоса и энтузиазма. К 1928-30 годам стиль повзрослевшей прозы Геббельса стал более сдержанным и дисциплинированным. Никто не мог создавать мучеников при помощи слов так, как это умел делать Геббельс. В 1928 году отмечалась дата, посвященная «павшему мученической смертью» нацисту Кютемайеру, убитому красными во время очередной стычки (так это представлял Геббельс). «Эта смерть, этот человек, который погиб, тоже имел право потребовать».65
Геббельс набросился на газеты, которые утверждали, что Кютемайер либо утонул, либо скончался по причине пьянства, либо покончил жизнь самоубийством, а может, погиб в результате транспортного происшествия. Когда Геббельс чуял запах крови потенциального мученика, объективность становилась для него пустым звуком, а покойный - боевым кличем, призывом к героизму и отмщению. «Мертвые зовут нас к действию!» - так он восклицал по поводу другого, гораздо более известного «мученика» - Хорста Весселя. Принцип товарищества в рядах штурмовых отрядов (СА) был «живительной силой движения», живым присутствием Идеи. Кровь жертвы-мученика питала живое тело партии. Когда в начале 1930 года Хорст Вессель, вечный студент и человек без определенных занятий, написавший слова к нацистскому гимну «Выше знамена!», погиб насильственной смертью, в словах Геббельса зазвучали траур по герою и эмоциональный салют, продемонстрировавшие блеск его методики организации траурных церемоний. Он заставил Весселя погибнуть с умиротворенной улыбкой на устах, человеком, верившим в победу национал-социализма до последнего вздоха, «...навсегда остававшегося с нами в наших рядах... Его песня обессмертила его! Ради этого он жил, ради этого он отдал свою жизнь. Странник меж двух миров, днем вчерашним и днем завтрашним, так было и так будет. Солдат немецкой нации!»66 Геббельс увековечил память Весселя, убитого красными; на деле же его смерть больше походила на последствия свары, возникшей в результате столкновения с другим таким же подонком из-за проститутки. Очень возможно, что в последние недели жизни Вессель и вовсе собирался отдалиться от партии. Но все это не играло никакой роли: Геббельс знал, что от него требовалось, и действовал, как полагалось.
Многое из агитационной деятельности Геббельса было продиктовано желанием примириться со своим собственным прошлым, с одной стороны, и политическим контекстом периода его деятельности, с другой. А прошлое Геббельса было «радикальным», начиная с дней содружества с Ричардом Флисгесом и вплоть до сотрудничества с Грегором и Отто Штрассерами в период с 1919 по 1925 годы. Его левацкие замашки были не более чем проявлением отвращения к мелкой буржуазии и абстрактной идеализацией «рабочего», нежели конкретным марксистским подходом к окружающему миру. Геббельс не выносил «реакционеров» и консерваторов, стабильную буржуазию. Дома он ощущал нападки прусских реакционеров и от души приветствовал строку из «Хорста Весселя», воспевавшую мученичество «товарища, павшего от рук Ротфронта и реакции». Геббельс в 1929 году верил в то, что «идолы и иллюзии» буржуазно-республиканской Германии уничтожены. Этот распад он наблюдал с ликованием, ибо именно из этого распада должен возникнуть «Третий рейх». Геббельс обвинял националистические настроенную буржуазию в том, что она повинна в поражении Германии, ибо этот класс демонстрировал свой патриотизм лишь для того, чтобы скрыть свою основную и главную страсть - наживу. Он писал: «Мы - барабанщики, а они - политики. Мы составляем авангард, а они плетутся в обозе... Революционная идея... не потерпит компромиссов».67
Геббельсу был не по нутру тактический альянс Гитлера с националистами, который имел место, главным образом, между концом 1929 года и началом 1933 года. Так, у него не было стройной идеологической модели, он, тем не менее, мог какое-то время просуществовать и с этим оппортунизмом, лишь меняя его окраску. Теперь же он заводит речь об объединенной «Национальной оппозиции», будто он никогда не бросался в атаку на реакционеров, превознося Гитлера после 1926 года, будто он никогда не атаковал и его как «мелкобуржуазного предателя социализма». Геббельс сохранял душок старого, прежнего «радикализма» потому, что это гармонировало с чувством обиды и его ролью крепкого парня на улицах Берлина периода Веймарской республики. Но он не был идеологом, как Альфред Розенберг, который пережил настоящий душевный кризис после того, как в 1939 году был подписан пакт между Гитлером и Сталиным. Геббельса нельзя было назвать человеком думающим, думающим постоянно, его мировоззрение зависело от настроений и разочарований и, следовательно, было фрагментарным. Он никогда не пытался выйти за пределы самого себя и использовать свой собственный разум для создания нового мировоззрения или идеологии, которая могла бы трансформировать это мировоззрение в силу, способную изменить мир в историческом смысле.
В течение последних лет, предшествующих «приходу к власти», Геббельс тесно сотрудничал с Адольфом Гитлером, занимаясь вопросами национальной пропаганды. Теперь партия уже могла быть названа национальной. Вслед за экономикой Веймарской республики рухнула и республиканская политическая система. Но рост нацистского движения не оттеснил Гитлера в тень, вопреки надеждам некоторых консерваторов. Геббельс занимался теперь тем, что впоследствии он назовет мифом о Гитлере. Пропаганда Геббельса являлась связующим звеном между общественным имиджем Гитлера и широкими массами. Альберт Шпеер позднее вспоминал о реакции на Гитлера до и после нацистского триумфа: «Три часа спустя я вышел из этого пивного зала на открытый воздух совершенно другим человеком. Я видел те же грязные плакаты на рекламных тумбах, но смотрел на них уже другими глазами. Гипертрофированная фигура Гитлера и его воинственная поза, которую я еще по пути сюда воспринимал с оттенком комизма, вдруг враз утратила всю свою прежнюю комичность».68 В построении мифа о Гитлере Геббельс утолял свою собственную жажду веры. Во время войны он с видимым удовольствием цитировал слова адъютанта Гитлера, Шмундта: «... величайшее счастье, которое вообще суждено пережить, именно в том и состоит, чтобы служить гению».69
В мае 1942 года Геббельс отмечал: «Генерал-оберст Шерф прислал мне выборку цитат великих немцев о природе гения... Если кратко резюмировать их, они близки к тому, чтобы произвести впечатление на читающего их, сравнимое с апофеозом фюрера».70
Став шефом пропаганды, Геббельс стал чаще обращаться к рабочим, задним числом он пытался насадить корни национал-социализма в славное прусское прошлое. Гитлер был и оставался ключевой фигурой во всей деятельности Геббельса, потому что он собирал воедино нелепую машину из чувств, импульсов и отвращений, которую представляла собой нацистская пропаганда. «Гитлер покорил Германию», - да ведь это в самую точку! В течение всего лишь дня Гитлер посещает несколько городов, повсюду десятки и сотни тысяч одних и тех же плакатов. «Ангриф» пестрит аршинными заголовками, штурмовики против красных - и всем этим дирижирует руководитель имперской пропаганды - Йозеф Геббельс. И если авторитет Геббельса рос, то это происходило лишь благодаря Гитлеру. В апреле 1932 года он так выразился о фюрере: «Для настоящего политика нация - это то же самое, что для скульптора кусок мрамора».71 Кто-то может сказать, что Гитлер и Геббельс имели дело отнюдь не с мрамором, а скорее с жидкой глиной, но Геббельс удачно способствовал становлению и развитию имиджа Гитлера, сплачивая разобщенных людей для создания нации, вдохновленной собственным величием и волей. Имидж Гитлера, создаваемый Геббельсом, не ограничивался одним лишь героическим аспектом его личности. Портрет фюрера его работы представлял собой попурри из всего на свете. Студентам и интеллектуалам он представлял Гитлера в качестве художника и архитектора, оторванного от своей учебы в 1914 году необходимостью служить нации. Для особ сентиментальных у Геббельса имелся Гитлер, который питал любовь к детям. Рабочим он подавал Гитлера-рабочего. Перед ветеранами Гитлер представлялся в образе Неизвестного солдата первой мировой войны. Возникает вопрос, а откуда же в 1932-33 годах брались деньги на всю эту пропаганду? И Геббельс, и Гитлер были людьми чрезвычайно уязвимыми в случае всякого рода возможных расследований в этом направлении, но и с этой проблемой Геббельс расправлялся, как всегда, мастерски. Он лгал. 9 июня 1932 года он торжественно заявил: «Мы не получаем никаких средств ни от банков, ни от фондовых бирж, ни от богатеев. Как партия рабочих, мы вынуждены финансировать себя сами».72 Геббельсу было хорошо известно, что за пять месяцев до этого заявления в чемоданы партии стали поступать солидные суммы именно из богатых источников.
К 1932 году Геббельс возомнил себя великим оратором. Он обратился уже не к сотне или двум клакеров в пивных залах, теперь в берлинском парке «Люстгартен» ему внимали десятки тысяч. Медоточивый голос, аргументированные осуждения некомпетентного правительства, иронические или «диалектические» повороты фраз, воззвания к идеализму и героизму - все эти характеристики сделали Йозефа Геббельса вторым оратором в нацистской иерархии. Его голос не дрожал, как у Гитлера, он не оставлял аудиторию в состоянии экстатического изнурения, но всегда достигал своей цели. За годы, предшествовавшие «приходу к власти», Геббельс приобрел еще один навык. Он так искусно манипулировал германской историей, что ему удавалось вызывать глубокий отклик в сердцах немцев, жаждущих общности со своим национальным наследием. И дело было не в том, что Геббельс знал немецкую историю очень уж глубоко, он ее вообще не знал. Скорее всего, он просто интуитивно чувствовал значение символики прошлого, символики, пробуждающей героические мифы. Играть на этой символике он начал в 1930 году, и к 1944 году оркестровка исторического мифа достигла крещендо. К 1932 году Геббельс говорил своей аудитории, что нацисты апеллировали к народу с призывом к новой войне за освобождение, к народному восстанию. Он цитировал Теодора Кернера, великого германского поэта периода войн против Наполеона: «Нация поднимается, буря грядет!»73 Эти образы пробуждали к жизни картины битвы против французов и способствовали проявлению национального самосознания у современных немцев. Геббельс очень умно ставил эти символы рядом с ничтожностью и нуждой дня сегодняшнего: «четырнадцать лет обмана, голода, иностранного гнета, годы обмана мерзкой буржуазией, реакционными политиками, ненасытными марксистами и евреями». Он запоем читал литературные произведения времен «освобождения».
Йозеф Геббельс примирился с альянсом Гитлера и кругов реакционных националистов, но такое положение ему было не по душе. Когда перед выборами в ноябре 1932 года коалиция нацистов и националистов на время распалась, Геббельс вернулся к традиционно-благожелательному отношению к Альфреду Гугенбергу и Германской национальной народной партии ДНВП. Разрыв этот стоил нацистам голосов и помог националистам и коммунистам. 6 ноября Геббельс записал: «Реакционное правительство - это всегда первопроходчик большевизма».74 Когда депутат рейхстага, националист Шмидт Ганновер, защищал консервативную националистическую политику, Геббельс на страницах журнала «Нойе Вельт» выступил с нападками на националистов. Он доказывал, что ДНВП является частью веймарской системы и что она находилась у власти в период с 1925 по 1927 годы. Геббельс защищал национал-социализм от элитарных националистов, обвинявших его в том, что нацисты апеллировали к большинству при помощи плакатов и «оглушительной, как на базаре» пропагандистской шумихи. «Ясно видно, - утверждал он, - что мы желаем завоевать большинство избирателей, но не только это, мы имеем намерение завоевать всю германскую нацию».75 Геббельс лгал, когда отвечал на следующие выражения националистов. Шмидт Ганновер желал знать, откуда к нацистам приходили деньги; Геббельс отвечал ему, что они поступали от простых, небогатых членов СА и СС. Геббельс язвительно атаковал германских националистов за то, что в 1924 году они позволили их министру юстиции посадить Адольфа Гитлера в тюрьму. Затем Геббельс перешел к другому обвинению, исходящему от националистов - теперь они стали обычной легальной партией. «В последние годы на нас набрасывались за то, что мы партия нелегальная. Теперь положение вещей изменилось, и нас критикуют за то, что мы легальны. В прошлом они желали нашей легальности, потому что думали, что в таком положении мы никогда не придем к власти, а сегодня хотят, чтобы мы были нелегалами, потому что думают, что если мы таковыми будем, то нас можно будет просто исключить из игры».76
Последняя фраза может служить хорошим примером способности Геббельса играть словами и показывает его диалектику в действии. Когда «Гарцбургский фронт», или коалиция нацистов и националистов распалась, Геббельс вплотную подошел к тому, чтобы броситься в атаку на тактический альянс Гитлера с националистами. Он доказывал, что нацисты боролись за право бедняков и что «любая асоциальная, реакционная политика всегда предполагает сохранение большевизма».77 Геббельс верил, что нацисты - единственная группа националистов, способная объединить патриотов Германии. Он сравнивал объединение германского национализма Гитлером с объединением германских удельных княжеств Бисмарком. Использование Бисмарка, в этой связи, было рассчитанным ударом, потому что именно националисты считали его своей собственностью. Геббельс настойчиво повторял слова Гитлера о том, что крах 1918 года был в большой степени результатом как провала правых, так и левых, ибо антисоциальная политика консерваторов привела к классовой борьбе и социальному распаду. Изворотливость Геббельса сработала и тогда, когда он отрицал возражения националистов, приводивших в качестве аргумента, что у нацистов нет «голов», нет настоящих, закаленных в борьбе умов, и посему они не смогут управлять страной. Геббельс же утверждал, что они и без этих «умов» и «голов» все же создали действительно массовое движение, в то время как националисты, которые, по всей вероятности, обладали такими талантами, выродились в малочисленную партию! Геббельс пользовался одной из фраз из своего романа «Михаэль» с целью разъяснения призыва национал-социализма: это была группа лиц, объединенная верой, и история о том, как они смогли выжить на первой стадии, будучи тогда «маленькой, странненькой, подвергающейся постоянным нападкам, преследуемой сектой». Такая партия не могла поддержать канцлера-консерватора, Франца фон Папена, из-за фразы: «Мы видим в нем канцлера без нации». Геббельс сумел ввернуть своих излюбленных жертв в эффектный ответ. «Эти люди боролись и страдали. Мы похоронили двадцать шесть членов СА в Берлине. А где те мертвые, которые могли бы свидетельствовать в вашу пользу?.. Где кровавое свидетельство в пользу вашей партии? И затем последовало завершающее оскорбление в адрес ориентированных на монархизм националистов: «У вас имелась возможность вступиться за императорскую корону... так вы не только не защитили ее, вы сделали кайзера единственным немцем, который не имел права вернуться в Германию».78 Геббельс, которому реакционный монархизм внушал отвращение, использовал один из своих самых что ни на есть циничных навыков, в чем был непревзойденным мастером. Он обвинял своих врагов в нежелании жить ради идеалов, в которые они якобы верили, идеалов, которые были для Геббельса костью в горле. Социал-демократов он укорял за то, что они в недостаточной степени марксисты, а немецкую католическую церковь - за то, что она на самом деле не христианская. При этом он сам не был ни марксистом, ни христианином.
Главными источниками пропагандистских уловок Геббельса во время веймарского периода были Адольф Гитлер и повседневная ситуация в Большом Берлине и рейхе. Но все же в период между 1928 и 1933 годами Геббельс приобрел кое-какие знания по истории и теории пропаганды и сумел, как подобало, воспользоваться этой информацией. Основой его теории стала работа «Толпа» французского социолога конца XIX столетия, Густава ле Бона, которая произвела на Геббельса неизгладимое впечатление. Он обожал ле Бона до конца своей жизни. Одним из адъютантов министра пропаганды было отражено в его дневниках периода второй мировой войны следующее: «Геббельс считает, что никто другой, кроме как француз ле Бон, не понимал так хорошо психологию масс».79 Ле Бон был человеком элитарного склада, для которого характерно едва прикрытое отвращение к массе, но он верил в необходимость демократии для широких масс и пытался доказать это посредством изучения мотивации поведения толпы.80 Непредубежденные, иронические взгляды ле Бона на толпу очень занимали Геббельса, равно как и его глубокий, серьезный взгляд на способность манипулировать массами. Он писал: «Субститут бессознательного действия толпы сознательной активностью отдельного индивидуума - одна из принципиальных характеристик нашего столетия... Люди движимы идеями, сантиментами и обычаями... толпа представляет собой единую, низшую ступень ментальности... Та часть, которую занимает в наших действиях бессознательное, неизмеримо велика, а сознательное - весьма мало». Геббельс сочетал в себе отвращение к массам, типичное для ле Бона, со своим собственным восхищением возможностью манипулировать людьми. Ле Бон утверждал: «Толпа сильна лишь в разрушении. Ее правила тождественны тем, которые типичны для варварства». Эти слова ле Бона явились пророческими в отношении правил, которыми пользовались нацисты, хотя ни Гитлер, ни Геббельс никогда не признавали этот факт.
Ле Бон доказывал, что удачливые политики обладают «инстинктивным и часто безошибочным чутьем относительно характера толпы, и именно точное знание ее характера и позволяет им продемонстрировать свое мастерство». Толпа заставляет «нормальных людей» совершать поступки, характерные для дикарей: Геббельс понимал это даже лучше ле Бона, и идеалистические воззвания к жертвоприношению и борьбе производили на германскую нацию огромное впечатление вплоть до 1945 года. Ле Бон утверждал: «Толпа мыслит образами, а сам образ немедленно вызывает в памяти серию других образов, которые с первым не имеют никакой связи... Толпа вряд ли способна отличать субъективное от объективного. Люди воспринимают лишь реальные образы, разбуженные их сознанием, хотя чаще всего они имеют лишь весьма отдаленное отношение к наблюдаемому факту». Геббельс верил в правильность этих истин и использовал их на протяжении своей политической карьеры. Толпа или даже вся нация в целом - которая, собственно, и была безбрежной толпой, которая теперь имела возможность услышать его по радио, прочитать его слова в газетах и увидеть его на экранах кинотеатров - и соответствующим образом воспринять символы, разбуженные величием прошлого или же злобными заговорами настоящего. Как писал Гитлер в «Майн кампф»: «Вся пропаганда должна быть популярной, и ее интеллектуальный уровень должен быть приспособлен к тому уровню, каковым обладает большинство тех, кому эта пропаганда адресована. Следовательно, чем для большей массы она предназначена, тем ниже должен быть ее чисто интеллектуальный уровень... Люди в подавляющем большинстве весьма феминистичны по своей натуре и отношении к действительности, и трезвые рассуждения определяют их мысли и поступки в намного меньшей степени, чем эмоции и чувства».81 Идеализация абстрактного «народа» у Геббельса и Гитлера являла собой компенсацию презрения к массам, олицетворявшим нацию.
Когда Геббельс манипулировал символами германской истории, он отдавал должное истине следующего изречения ле Бона: «Даже не является необходимостью то, что герои должны быть отделены от нас прошедшими столетиями для того, чтобы их легенда смогла быть трансформирована воображением толпы. Трансформация обычно может произойти и в течение нескольких лет». Геббельс помогал созданию мифа о нацистской «эре борьбы» в течение десяти последних лет этого периода в немецкой истории. Толпа была бесконечно впечатлительна, «как женщина», размышлял ле Бон, и «оратор, который желает растрогать толпу, должен использовать, в случае необходимости, заведомо неправильные утверждения, как бы оскорбительно они не звучали». Ле Бон блестяще анализировал консерватизм толпы, ее боязнь перемен. Вырванные из привычного уклада жизни, дезориентированные массы немецкого народа были воском в руках Геббельса. Толпу легче всего завоевать путем апелляции к ее коллективному идеализму. Ле Бон утверждал: «Личные интересы весьма редко выступают в роли побудительных мотивов, если речь идет о толпе, в то время как в случае с отдельно взятым индивидуумом этот мотив - решающий». Геббельсу все это было хорошо известно, но он обладал качеством, которое отвергало национал-социализм, во всяком случае, теоретически - критический ум. Это сделало из него мастера в манипулировании толпами, поскольку толпа, в соответствии с утверждениями ле Бона, демонстрирует «абсолютное отсутствие критического духа». В этом смысле ораторские навыки Геббельса разнились по своему эффекту от речей Адольфа Гитлера. Гитлер оставлял аудиторию в состоянии неистовства, но если читать его речи, то можно убедиться в справедливости ле Бона: «Иногда поражаешься, насколько же бывают убоги речи, если их читаешь, и насколько колоссальным воздействием обладают они в тех случаях, если их слушают». Многие речи Геббельса, в противовес этому утверждению, вполне могут восприниматься и в том случае, если их читаешь, поскольку обладают определенным интеллектуальным содержанием.
Ле Бон говорил, что «...подобно насекомому, которое ищет свет, они инстинктивно поворачиваются к тем ораторам, которые говорят то, о чем они желают услышать... Кто питает их иллюзиями, тот и будет их хозяином, а тот, кто пытается эти иллюзии развеять, всегда становится их жертвой». Радикализм ле Бона апеллировал к Геббельсу, и тот соглашался с радикализмом этого француза, утверждавшего, что «каждая раса несет в своей ментальной конституции закон своей судьбы...» Геббельс проявил себя плагиатором, используя большое число символов германского прошлого в своих воззваниях «эры борьбы» и в последние годы войны: честь, самопожертвование, вера, готовность к битве, любовь к отечеству. По ле Бону: «Не вследствие разума, а часто вопреки ему создаются такие чувства, которые являются побудительными мотивами всей цивилизации - чувство чести, готовность к самопожертвованию, религиозная вера, патриотизм и любовь к славе». Самым замечательным в трактатах ле Бона были его исследования мастеров управления толпой. Иногда даже кажется, что некоторые из описаний просто предназначены для Адольфа Гитлера: «Лидер часто начинал с того, что сам был ведомым. Ему и самому случалось быть загипнотизированным какой-либо идеей, апостолом которой он стал». Лидеры «рекрутируются исключительно из рядов тех болезненно нервозных, экзальтированных, наполовину душевнобольных личностей, балансирующих на грани психической нормальности... Презрение и гонение не задевают их, ибо служат для того, чтобы оказаться дополнительным стимулом для них... А наделить такого человека верой, значит сделать его в десятки раз сильнее». Когда Геббельс читал ле Бона, он видел перед собой Адольфа Гитлера, того Гитлера, который любил утверждать: «Тот, кто имеет веру в свое сердце, обладает самой большой силой в мире». И вера Геббельса в Гитлера подтвердилась после 1926 года, и он привил эту веру германскому народу. Он стал провозвестником избавления и в процессе обожествления Гитлера постоянно превозносил его «человеческие» качества. Как он научился у ле Бона: «Боги и люди, кто сохранил престиж, никогда не терпели дискуссий от толпы, чтобы она их обожала, они должны быть дистанцированы».
В 1928 году гауляйтер Йозеф Геббельс произнес речь с претензионным названием «Знания и пропаганда».82 Оратор рассказывал о том, чему он научился в области пропаганды за время работы в Берлине и что он вычитал из соответствующей литературы. Геббельс начал со вступления, пояснявшего, что цель пропаганды - политический успех, а не интеллектуальные глубины. Роль пропаганды состояла в том, чтобы суметь выразить словесно то, что аудитория чувствует в своих сердцах. Пропагандист должен ощущать всеобщность идеи национал-социализма в каждом аспекте своего осознания ее. Его сокровенным желанием должно стать умение донести эту идею до слушателей. Партийная организация необходима для обеспечения победы идеи. Геббельс заявил, что в 1913 году радикалисты имели лучшую идею, но победу одержали марксисты, ибо были лучше организованы. Геббельс не сомневался, что обладание властью давало партии или идее право эту власть использовать. При помощи пресловутой «иезуитской», или «французской», или «латинской» логики, которую так часто вменяли ему в вину его недруги, Геббельс высмеивал марксистов за то, что они эту силу не использовали, и атаковал своих обвинителей в берлинской полиции не за то, что те ему досаждали, а за то, что при этом называли себя демократами! «В политике главную роль играет власть, а не мораль и справедливость», - утверждал Геббельс. Он рассматривал пропаганду как искусство прагматики, средство к достижению цели, борьбу за еще большую власть, за власть над миром. Поскольку и методы, и ситуация меняются, пропагандист обязан быть писателем и организатором, и оратором. Он должен уметь обращаться к «широким массам образованных людей» так же, как и к «маленькому человеку». Пропаганда тоталитарной партии несет в себе евангелистическую миссию: «Никто не желает погибать во имя восьмичасового рабочего дня. Но кто-то может умереть за то, чтобы Германия принадлежала своему народу». Идеализм и прагматизм были ключевыми моментами геббельсовской концепции пропаганды в период существования Веймарской республики. И солидная доза цинизма в придачу: «Пока наша пропаганда не ведет к запрету со стороны еврейского полицай-президиума, она неправильна, поскольку неопасна. Это (постановление о роспуске) лучшее доказательство тому, что мы представляем опасность».
Геббельс пользовался фразами Гитлера об устном слове как ключе к революционным движениям прошлого. Составляя список революционеров-пропагандистов, Геббельс поднимал некоторые имена, вычитанные им у ле Бона, и, кроме того, добавлял в него кое-что и от себя: Христос, Мохаммед, Будда, Заратустра, Робеспьер, Дантон, Муссолини, Ленин, Наполеон, Цезарь, Александр. Все перечисленные сочетали в себе огромные способности ораторов с революционными идеями и блестящим организаторским талантом. Геббельс, вероятно, мог считаться и организатором, и оратором, но ведь саму идею создал Гитлер.
«Малютка-доктор» мог продвигать революцию Гитлера, а вот свою собственную создать ему было не под силу. Как позже писал Альберт Кребс, человек, знавший Геббельса в период Веймара: «Геббельс обладал неимоверно острым чутьем на те силы и, в той же мере, громадные способности обращаться к ним, причем в полной мере сознавая в себе их наличие и умел приводить их в движение посредством слов. Но так как он, по моему мнению, сильно страдал от недостатка элементарных жизненных сил, то не был в состоянии определить цели и задачи для себя. Напротив, он сам нуждался в силах других для того, чтобы быть самим собой».83
«...нуждался в силах других...» Идеологическая пропаганда Геббельса во всех ее аспектах всегда содержала одну тему: евреи должны ответить за все плохое, за все ошибки и просчеты. Йозеф Геббельс открыто хвастался уничтожением евреев в Европе в период второй мировой войны. Он был именно тем человеком, на котором лежала ответственность за «хрустальную ночь» - погромы ноября 1938 года. И Гитлер, и Геббельс с вожделением взирали на то, что происходило на берлинских улицах, где третировали евреев. И все же Геббельс был самым «евреем» из всех нацистских лидеров, если пользоваться терминологией и методикой определения еврейской крови, принятой национал-социалистами. Физически он был ущербен. Инвалид, он обладал острым, язвительно-насмешливым умом, мастер по части плетения интриг и заговоров: «левантиец»-рационалист (Розенберг). Один из подчиненных Геббельса писал: «Можно заметить, что критицизм составляет основу его натуры».84 Шокирующие антисемитские и антивеймарские статьи содержали черный юмор и сатирические реминисценции с Ленни Брюсом, отсюда можно заключить, что он сам был евреем. Геббельс общался и обращался в среде еврейских издателей в Берлине, и, по крайней мере, с одним евреем они были однокашниками в Гейдельберге. Однажды он чуть было не женился на девушке, которая наполовину была еврейкой. Он был единственным из нацистских лидеров, который постоянно ввертывал еврейские словечки.85 Он завидовал чувству юмора, характерному для евреев, которым частично обладал и сам. В своих частных беседах он наполовину цитировал избранные места из своих спичей, источавших антисемитизм. Он был способен при разносе своих подчиненных сказать, что даже евреи лучше бы справились с тем или иным делом, если бы он только мог заменить их евреями. В качестве типичного примера беспредельной еврейской наглости он приводил большевизм и высмеивал гоя, который считал, что его еврей был человеком достойным, даже если остальные евреи могли быть плохими. Полушутя-полусерьезно Геббельс часто употреблял словечки из идиш или иврита. Он заявлял, что зять Черчилля был одним из «пархатых».
Нет свидетельств тому, что Пауль Йозеф Геббельс вырос в доме, где царил антисемитизм. Будучи студентом после первой мировой войны, он жил в антисемитском окружении, где он, без сомнения, мог слышать или может даже прочесть «Протоколы сыновей Сиона»86 и наблюдать ту волну антисемитизма, которая прокатилась по Германии в 1918-20 годах. К 1927 году травля и ненависть к евреям стали, казалось, главным делом его жизни. Что же произошло за предыдущие годы? Геббельс повстречался с Гитлером и подделался под него, переняв и заострив его антисемитизм. Эта антисемитская жилка всегда проявлялась сильнее в мюнхенской партии, нежели в северо-германском крыле Штрассера, и когда Геббельс перебежал к Гитлеру, он решил компенсировать свои прежние антигитлеровские выпады, целиком отдавшись величайшей одержимости Гитлера - борьбе против еврейства. Несколькими годами позже он даже дошел до того, что на каждом углу кричал, что мать Штрассера была еврейкой. Геббельс никогда не забывал унижения, которые ему доставила «еврейская пресса» Берлина, города с относительно большим еврейским населением среднего класса, но где хватало и бедняков-евреев, эмигрантов последних лет с Востока. Знаменательно то, что Геббельс не очень-то останавливался в своих нападках на этих «чужаках», а скорее на преуспевающей германско-еврейской буржуазии. Он ненавидел еврейскую буржуазию, потому что она олицетворяла либеральные буржуазные ценности, и их «еврейскую прессу», которая отринула его литературные и журналистские опыты. Что касалось психического склада, Геббельс вряд ли представлял собою «арийца». Более того, его интеллект наводил на разные мысли в партии, для которой отсутствие докторов философии (во всяком случае, в 1928 году) являлось нормальным явлением, и его аналитический склад ума характеризовался как «иезуитский», или «еврейский», или «картезианский». Геббельс - маленький человечек с большой головой, спроецировал все эти упомянутые качества на евреев и, тем самым, садистски очистился от всех этих нечистот. Он высмеивал евреев, обладавших чувством юмора, которые могли напоминать еврейского комедианта на сцене, осыпающего публику непристойными остротами. За таким оскорбительным юмором обычно спасается идеалист, человек, который от раздражения высмеивает мир и его тупость, потому что мир не дорос до его прекрасных идеалов...
Во многих отношениях Геббельс представлял собой эмоционально незрелое существо. Норман Кон сказал следующее о таком типе людей: «Беда состоит в том, что многие люди, которые так и не перестали быть маленькими мальчиками, в своей эмоциональной жизни продолжают усматривать... вокруг себя монстров, воплощенных в других человеческих существах».87 Жан-Поль Сартр считал, что антисемитизм - это страсть тех, кто «боится рассуждений». Он распространен среди тех, кто ищет то, что уже имеет, кто не желает становиться чем-то или кем-то другим, нежели уже стал. Это феномен среднего класса, по своей натуре он носит урбанистический характер, относится к тому монументальному типу, который видит события скорее как результат мелких интрижек, нежели как продукт коллективных социальных изменений. И все же удивляешься тому, что Геббельс действительно видел в евреях монстров, рассматривал их как чудовища. Его цинизм и желание доказать Адольфу Гитлеру свою любовь к нему играли в его формировании как ненавистника евреев гораздо большую роль, чем его недозрелая эмоциональная раскраска. Желание Геббельса поверить во что бы то ни было являлось продолжением его ранних фантазий и идей и посему было «подростковым», но его желание «кусать» евреев было и политическим оппортунизмом, и доказательством любви к фюреру, который полностью состоял из убийственной ненависти. Геббельс ненавидел евреев как «рационалистов», потому что, будучи демагогом и агитатором, он бойко торганул своей собственной рассудительностью. Геббельс не «боялся рассуждений», но еще студентом и журналистом его отвергли, и он решил прекратить все и всякие интеллектуальные искания и отказался от любой терпимости, даже в самом скромном смысле этого слова, терпимости, которая могла еще существовать до 1919 года. В его собственной жизни, где так много было предоставлено случайностям, вроде несчастья, вызвавшего деформацию его ноги, Геббельс был склонен видеть поворот судьбы, равнозначный мерзкой неотвратимости того, что евреи причинили страдания Германии,88 и смертоносная бацилла может быть изничтожена лишь радикальными средствами. Глядя на свою искалеченную ногу, он видел вместо нее евреев, и периодические взрывы нигилизма у Геббельса, его ненависть к жизни являли собой отражение перекореженной личной судьбы.
В то же время, ненависть Геббельса к евреям тщательно выверялась. В подражании Гитлеру переделалась и роль евреев в его личной судьбе и судьбе Германии и Европы. Годы практики антисемитизма привели к возникновению Геббельса, для которого антисемитизм был своего рода экзистенциальной сущностью. Но Геббельс как был, так и остался человеком с бдительным, расчетливым, приспособленческим умом. И если его что-то устраивало в том или ином случае, он мог возвысить до небес какого-нибудь зарубежного корреспондента или раздобыть разрешение на выезд из страны для какой-нибудь еврейки.89 Карьера Геббельса как антисемита, может быть представлена в наборе его пропагандистских методов. Они включали злобную сатиру, концентрацию на отдельных личностях, выбранных в качестве символа еврейства, обвинение евреев во всем плохом, неправильном, что имело место в Германии. Объектом особой ненависти Геббельса был Бернгард Вайс, полицай-президент Большого Берлина, немецкий патриот и весьма компетентный криминалист, которого «малютка-доктор» выставил в роли еврея «Исидора», полную самомнения, смешную фигурку, которая должна была служить для защиты сомнительных дельцов-евреев от наказания и всячески досаждавшая националистически настроенным нацистам. Циник-Геббельс, вспоминая об этой кампании годы спустя, со всей серьезностью признавал, что выбрал именно Вайса в качестве объекта для своих нападок просто потому, что над ним не составляло труда поиздеваться. Таков был ответ Геббельса тем, кто вопрошал в недоумении: «Почему вы выбрали именно Вайса, он порядочный малый и воевал в первую мировую?»
Когда Вайс и те, кто его поддерживал, ответили на нападки Геббельса, Геббельс нанес контрудар, удачно использовав эффект сатирической метафоры. Он превратил Вайса в Зайца, поселил его в Китае и поместил его портрет в виде создания, которое приходило в ярость оттого, что его называли Зайцем, поскольку оно изменило имя, стало зваться Викиучу и отрастило себе китайскую косицу.90 В другом сатирическом произведении Геббельс превратил Вайса во Фридолина, который, по его словам, «играл роль в этой республике». Но люди, когда встречают Фридолина Макса на улице, говорят ему: «Ты выглядишь так, как некто, кого зовут Макс. Что же мне теперь делать, если твой отец не позаботился о том, чтобы дать тебе подходящее имя». И продолжают: «Почему полицай-президент Берлина, доктор Бернгард Вайс потащил нас в суд только за то, что мы назвали его Исидор? Он думает, что это имя ему не подходит? Потому что Исидор выдает в нем еврея? А что, разве быть евреем - заразно?» Геббельс выпустил множество изображений Вайса в виде «германского гражданина иудейского вероисповедания и наружности», добавляя последнее слово в качестве пародии на то, как гордо именуют себя очень многие немецкие евреи. Когда Вайс обратился в суд с жалобой на то, что нацисты обзывают его евреем, Геббельс ответил на это, что сам он бы очень гордился тем, что его величают немцем, если кому-то пришло бы в голову «обвинить» его в этом.
Геббельс заявлял в 1929 году следующее: «Евреи обладают определенной стойкостью по отношению к всякого рода словесным оскорблениям: подонок, паразит, жулик, обманщик, мошенник - с него, как с гуся вода. Но назовите его евреем, и вы с изумлением заметите, что задели его за обнаженный нерв. Тогда еврей сморщивается и становится маленьким-маленьким: вот меня и раскрыли».91
Геббельс приписывает евреям желание переложить свои негативные качества на своих врагов. Поэтому-то они и превратили нацистов в лгунов, провокаторов и террористов. Он перекладывал на евреев свои навыки политических игр, клеймо умного цинизма. В конце концов, он пришел к тому, что сам поверил в этот вздор, который был продуктом его собственного приспособленчества и личного несчастья. Цитируя Муссолини (вне контекста), Геббельс заявлял, что борьба против евреев - мера социальной гигиены, борьба с инфекцией.92 Эта метафора была у Гитлера одной из самых излюбленных, и Геббельс тоже от случая к случаю пользовался ею вплоть до конца войны. Геббельс также навесил на евреев ярлык социальных паразитов и воров. Он с яростью набрасывался на любое финансовое злоупотребление, имевшее место в Веймарской республике и тотчас же приписывал его евреям: Кутискеру, Бармату, Шлезингеру, Скляреку. В 1931 году он заявлял о том, что евреи занимали господствующее положение в прусском правительстве Брауна-Северинга, указуя на аферистов Склярека и Гельфанда. Не было такой связи, которая показалась бы ему незначительной, не было такого обвинения, которое он счел бы слишком сумасбродным, потому что Геббельс пользовался своей собственной, искаженной системой ценностей. В 1932 году, нападая на «Берлинер Тагеблатт», он зловеще провозгласил нечто, чему было суждено повториться после 1940 года: «Евреи повинны во всем! Во всем!»93
2. Йозеф Геббельс: идеолог тотальной войны
После 1933 года Йозеф Геббельс отомстил за себя евреям. Временами даже вульгарно-порнографическое издание «Дер Штюрмер» не могло превзойти «малютку-доктора» в ненависти к ним. Именно министру пропаганды принадлежат слова, сказанные им на партийном съезде в Нюрнберге в 1937 году: «Взгляните, вот враг человечества, разрушитель цивилизации, паразит рода людского, воплощение зла, гнилостная бактерия, демон, приносящий вырождение человечества».94 Несмотря на страстность и попытку изобразить Геббельса врожденным юдофобом, можно заметить в этом высказывании циничное передирание фраз Юлиуса Штрайхера, Гитлера и Теодора Моммзена. Годом позже Геббельс дирижировал «хрустальной ночью», серией погромов тысяч немецких евреев, их синагог, домов и магазинов. Когда началась война, Геббельс был одним из немногих нацистских лидеров, кто в открытую упомянул об умерщвлении евреев. В 1941 году он заявил: «Если еврей проиграет в этой битве, то он проиграет во имя добра. И ему это тоже известно. Евреи Сити (лондонского делового центра) и евреи в Кремле посему - одно и то же. Они играют в капитализм и большевизм, в христианство или атеизм, в демократию или автократию, либерализм или террор для того, чтобы спасти свои головы».95 В то время, когда вовсю бушевала битва под Москвой и евреи Польши сгонялись в уже переполненные гетто для последующей отправки в концентрационные лагеря, Геббельс цитировал заявление Гитлера от 30 января 1930 года о том, что в этой войне уничтожены будут не арийцы, а евреи. На этот раз Геббельс вспоминал о Веймарской республике и озаглавил свою статью в еженедельнике «Дас Райх»: «Евреи виноваты во всем!» Геббельс, так искусно владевший техникой экстраполяции нацистских фантазий и проектов евреев, заявил, что враги Германии намеревались стерилизовать и изгнать со своих границ немецкую нацию.96 Как публично заявил доктор Роберт Лей, глава Германского трудового фронта в Карлсруэ, в мае 1942 года: «Необходимо не просто изолировать еврейского недруга от человечества - евреи должны быть истреблены».97
Когда в декабре 1941 года Йозеф Геббельс держал речь перед членами Германской Академии, он убедительно продемонстрировал, как все нацистское мировоззрение сосредоточилось на решении одной главной задачи: уничтожении евреев. Геббельс рассмотрел задачи пропаганды, работу выпусков новостей и прессы в военное время, опасность большевизма и плутократии только для того, чтобы сделать следующее обещающее заключение: евреи во всем виновны, и они должны умереть. Он решил их судьбу, произнеся следующую фразу: «Конечно, все это очень трудно, но это того стоит. Жалости или даже сочувствия не должно быть... Теперь пришло время для одного древнего закона: «Око за око, зуб за зуб»... Все евреи по своему рождению или расе принадлежат к международному заговору против национал-социалистической Германии».98 Геббельс ссылался на нацистские методы как на «гигиеническую профилактику». «Евреи должны ответить за войну», - настаивал он. Геббельс вынужден был сказать это и после битвы за Сталинград: «Если мы проиграем войну, то не окажемся в руках других государств, а будем поглощены мировым еврейством».99 Геббельс без устали повторял, что евреи использовали методы контроля за другими людьми: капитализм и большевизм.
Когда в начале 1943 года военное положение Германии ухудшилось, Йозеф Геббельс потребовал усиления пропаганды ненависти по отношению к евреям. Интересно, что он боялся, как бы интеллигенция не заразилась еврейским вирусом. Это очень напоминает боязнь Геббельса, что та же интеллигенция слишком уж сентиментальна по отношению к Америке. Еще раз Геббельс поменял местами субъект и объект. Он сам был в восторге от голливудской продукции (видимо, тоже относился к тем самым интеллектуалам). Во всяком случае, в мае 1943 года Геббельс замечает: «Следовательно, для современной нации нет другого выхода, кроме как пойти на уничтожение евреев...»100 Геббельс понимал, что ему следует доказать свою приверженность к антисемитизму. Хотя в течение последних двух лет своей жизни Геббельс довел антиеврейскую пропаганду до самых крайних пределов параноидальной истерии, но относительно редко упоминал о евреях в личных дневниках или частных беседах. Новую кампанию против евреев Геббельс начал весной 1943 года. Его партийный бюллетень «Текущая информация для пропагандиста» оплакивал недостаток общественного внимания к еврейскому вопросу. В номере от 5 мая заявлялось, что нацисты должны решить еврейский вопрос в Европе так же, как они это сделали в Германии: «Мы всю нацию сделали антисемитами». Теперь нужно было использовать «антисемитские» голоса и в лагере противника. «Евреи виноваты во всем!».101 Так как массовое истребление евреев осуществлялось от Украины до Латвии, от Хорватии до Польши. Номер от 18 мая 1943 года вышел под заголовком «Закат еврейского засилья в мире!».102 Партия выдвигала линию о том, что нацистские настроения росли в Великобритании и что сами евреи в многочисленных статьях и книгах признавались: они служили причиной войн, наживались на них и намеревались истребить немцев.
Меньше чем через месяц Геббельс собрал воедино все эти моменты в своей большой речи: «Взгляните на лагерь врага. Куда бы вы не бросили свой взор - везде еврей на еврее. Евреи стоят за Рузвельтом, они его мозговой трест. Евреи стоят за Черчиллем, подстрекая его, евреи-агитаторы, евреи-заговорщики во всей англо-американско-советской прессе, евреи в темных углах Кремля. Это они истинные носители идеи большевизма».103
Годом позже Геббельс видел англичан, истекающих кровью от желания достигнуть цели, достижение которой было не в их интересах: уничтожение немецкого народа. Он вопрошал: «Разве мы когда-нибудь обращались с англичанами подобным образом?».104 Когда союзники готовились к форсированию Рейна и Одера, Геббельс предсказывал их победу как окончательную победу всемирного еврейства. Интенсификация антиеврейской кампании должна была послужить Геббельсу доказательством его лояльности по отношению к Адольфу Гитлеру. И действительно, антисемитизм был прекрасной демонстрацией его привязанности. Геббельс был вознагражден за это. Он стал ближе к Гитлеру в последние дни обоих, нежели другой высокопоставленный нацист, за исключением, конечно, вездесущего личного секретаря и шефа партийной канцелярии Мартина Бормана. Гитлер совершил одно из своих редких появлений на публике в начале 1945 года, посетив Геббельса на дому. Позже он позволил чете Геббельсов поселиться в его бункере и разделил с ним смерть. Фюрер сделал Геббельсу комплимент, назначив его своим преемником на посту рейхсканцлера. В своем завещании Гитлер кончил тем, с чего начал в 1919 году: евреями. Они были тем цементом, который скреплял воедино его мировоззрение, чем-то, что Геббельс ощущал и чему он посвятил всю свою деятельность, начиная с 1926 года. Как утверждал в 1945 году Гитлер, именно евреи были зачинщиками войны, а союзники служили интересам еврейства. Евреи планировали разрушение рейха. В то время как Гитлер испускал эти последние, агонизирующие вопли, он повторял строчки из пропагандистских заявлений Геббельса, слова, которые сами послужили выражением фундаментальной ненависти Гитлера к евреям.105
Антисемитизм Геббельса начинался как тщательно взвешенный и рассчитанный политический шаг, стимулируемый личным отвращением, усиленный сознанием того, что именно это являлось ключом к его союзу с Гитлером. Какая же ирония и все же логика в том, что Геббельсу так нравилось употреблять слова на идиш и культивировать специфический еврейский юмор! Его склонности к сатире привели его к этому стилю; если бы Геббельс не стал нацистом, он вполне мог бы закончить комедиантом на берлинских подмостках, в каком-нибудь клубе, стараясь угодить нуворишам или же, наоборот, разорившимся от кризиса 1930 года. Лишь Геббельс мог заявить на совещании в министерстве (как он это сделал в 1940 году), что возбудит иск против любой газеты, которая опубликует рекламу пилюль против скопления газов в кишечнике, используя фразу: «Моя борьба против метеоризма».106 Когда в 1941 году он отдал распоряжения средствам массовой информации должным образом разрекламировать предстоящий визит министра иностранных дел Японии Мацуока, то в узком кругу заявил, что этот джентльмен напомнил ему «желтую обезьяну из девственных джунглей».107 Геббельс разделял с Гитлером в своем юморе элементы садизма. Фюрер мог запугать своего личного слугу призывом в армию, заставляя его слушать министра экономики Вальтера Функа, как тот передразнивает заикание Роберта Лея. Когда у Рудольфа Гесса родился сын, этот эксцентрик и мистик пожелал, чтобы ему из каждого гау доставляли по мешку земли. «Эта земля должна быть рассыпана под изготовленной по специальному заказу колыбелькой». Геббельс добавил, что, будучи гауляйтером Берлина, он серьезно подумывает о том, не будет ли лучше для него, если он пошлет не землю, а камень от берлинской мостовой. В конце концов, его садовник доставил ему небольшую кучку навоза, которую тот впоследствии отправил Гессу официальной посылкой, скрепленной печатью».108
Геббельс, этот комический актер разговорного жанра, достиг пика своей карьеры, когда он атаковал Уинстона Черчилля. «Когда Черчилль раскладывает пасьянс «Могила Наполеона» и говорит: «Ничего, каждому всегда необходимо помнить, что армии Наполеона сохраняли дух свободы, равенства, французской революции», это вполне подходит для утверждения: «Вот именно поэтому Англия и сражалась с Наполеоном».109 Слова Черчилля он комментировал так: «У него разум, как у гиппопотама, и лишь несколько жиденят-интеллектуалов способны усмотреть в нем что-то».110 Такие унизительные термины не входили в словарный запас (для публичного употребления) ни одного нацистского лидера. Далее Геббельс продолжает: «Его (Черчилля) секретарь выпустил книгу о пребывании в США, которая, вероятно, должна приблизить нас к нему в смысле чисто человеческого понимания. В ней он изображается эдаким пожилым любителем виски, который к вечеру настолько напивается, что не в состоянии стоять на ногах. Он употребляет, в соответствии с высказываниями его коллег, которые тесно сотрудничали с ним на протяжении многих лет, немыслимые количества тщательно отобранных напитков и деликатесов... Он начинает пить, едва лишь успев встать, сопровождая питье курением роскошных сигар, специально приготовленных для него... Для нас не играют роли элементы частной жизни мистера Черчилля, и вечный поглотитель виски гораздо симпатичнее нам с точки зрения нашего взгляда на английского премьер-министра, чем абсолютный трезвенник».111
В начале 1942 года Геббельс писал: «Чересчур - значит чересчур. Если у кого-то столь же добрая репутация, как у мистера Черчилля, то следовало бы добиться полицейского запрета на такие безмозглые спектакли перед лицом всего мира, как просвещение нас относительно бесконечной цепи своих ошибок. Черчилль - человек многогранного таланта. Его место на подмостках кабаре, а не среди тех, кто правит империей».112 Последнее предложение как нельзя лучше подходит к описанию самого Геббельса. Два месяца спустя Геббельс разыгрывал комедианта перед аудиторией, умиравшей со смеху. Он сообщил своим слушателям, что Германии сильно повезло, что именно Черчилль - премьер-министр Англии: «Мы не можем представить себе более идеально подходящего лидера, с нашей точки зрения».113 Под аплодисменты Геббельс заявил, что если Германия должна разрушить Британскую империю для того, чтобы обеспечить себе выигрыш на войне, то ей посчастливилось заполучить такого помощника в лице Черчилля! Геббельс сравнивал Черчилля с врачом, который приходит к своему пациенту и заявляет: «Да, он умрет». Если он не умирает, то родственники больного вряд ли будут сердиться на врача, а в случае, если больной умрет, у врача всегда будет возможность заявить: «Ну, что я вам говорил?».114
Геббельс продолжал делать из Черчилля английский вариант «Исидора» до 1943 года. Личные выпады ослабли по мере усиления войны против Германии. Со временем стало трудно высмеивать Черчилля, например, когда самолеты Королевских ВВС разбомбили Гамбург. Более того, когда Э.X.Гомбрич открыл, что «насколько эффективными могут быть крики о «преступнике» в период блицкрига, настолько слушатели могут притомиться от его искусственной ярости в период затяжной войны»,115 Геббельс сменил линию поведения с большой неохотой, вероятно, потому, что и склад его ума, и советы Гитлера могли разбудить в нем желание продолжать свои личные выпады против британского премьер-министра. В апреле 1942 года Гитлер заявил: «Наши станции должны... продолжать говорить о пьянчуге Черчилле и преступнике Рузвельте при любом удобном случае».116 До Геббельса сообщение дошло; две недели спустя он писал о Черчилле: «Он - алкоголик и взбесившийся маньяк. Его, действительно, нельзя принимать всерьез, потому что его политика больше принадлежит к области патологии, чем к рациональному миру».117 Выступая на митинге, посвященном десятой годовщине прихода Гитлера к власти, Геббельс заявил дико бесновавшейся толпе: «Нация, ведомая Адольфом Гитлером, не нуждается в том, чтобы брать в качестве образца для подражания таких пьяниц, как Черчилль!»118 Но через десять дней Геббельс требует на совещании в своем министерстве остерегаться карикатур и сатирических публикаций, так как это умаляет статус врагов и может снизить способность германского народа видеть врага таким, как он есть, и победить его в интересах сохранения Германии. Сталинград погреб под своими руинами значительную часть юмора Геббельса, хотя иногда он все же находил свое выражение, так, например, в ноябре 1943 года Геббельс заметил, что сообщения англичан о миллионе погибших в Берлине после налетов Королевских ВВС, являются бреднями, добавив при этом: «Но я не собираюсь выступать с опровержением этих преувеличений. Чем скорее англичане убедятся в том, что никого в живых в Берлине не осталось, тем лучше для нас».119
В то время как самолеты Королевских ВВС превращали Берлин в груду обломков, Йозеф Геббельс становился одним из самых сильных лидеров в Германии и, возможно, самым популярным. Сила его и его престиж росли по мере падения удач гитлеровского рейха. Несколько политических обозревателей предрекали подъем Геббельса в 1939 или 1940 году. Геббельс никогда не был любимцем среди остальных нацистских лидеров. Его позиции ослабли в конце тридцатых годов, что дало его многочисленным недругам дополнительное оружие в руки для личных и политических залпов. Министр стал мишенью для них вследствие одной весьма бурной любовной связи с чешской актрисой, Лидой Бааровой. Реакцию Магды Геббельс легко было предугадать, и в своей боли и злобе она обрела достаточно добровольных союзников, среди них был оберфюрер СС Карл Ханке, государственный секретарь министерства пропаганды. Серия международных кризисов, после 1936 года, - Рейнская область, Австрия, Судеты, Данциг и, наконец, начало второй мировой войны также не способствовали росту партийного авторитета Геббельса, потому что его роль ограничивалась территорией рейха, а большинство немцев видело судьбу Германии за ее пределами, через призму военных поражений остальных государств. Руководство Геббельсом акциями «хрустальной ночи» 9 ноября 1938 года было его просьбой о восстановлении в моральных правах, его объяснением в любви к Гитлеру.
Донжуанство Геббельса, результат его распутства и тоски по женской любви, чуть не стоили ему семьи и министерства. Такие нацистские пуритане, как его давний враг Альфред Розенберг, были оскорблены поведением человека, использовавшего свое положение, чтобы склонить свою подчиненную к сожительству. Поведение Геббельса приравнивалось к предательству, злоупотреблению доверием фюрера. Розенберг заметил, что Гиммлер говорил в начале 1939 года: «Вы знаете, хотя такие типы, как Геббельс, мне неприятны, но я всегда предпочитал воздержаться от высказывания своего мнения в его адрес. Но сегодня это тот человек, которого ненавидит вся Германия. Мы склонны проклинать еврейских управляющих, которые допускают сексуальные домогательства по отношению к своим подчиненным. А сегодня этим занимается доктор Геббельс. Ясно, что это все происходит не от любви, а потому что он министр пропаганды. На взгляд фюрера - это просто ужас. Я рассказал Гиммлеру историю о том, что Геринг рассказал мне, но не упоминая о нем: «Таких случаев множество...» Розенберг пришел к выводу, что Геббельс был морально изолирован от партии, презираем».120 Он даже заявил, что «хрустальная ночь» нанесла урон государству. Розенберг заявлял, что раскусил Геббельса еще в 1927 году, и описал его как человека без единого товарища, окруженного подхалимами и людьми, которые, кроме как выполнением своих обязанностей, ничем не интересовались. Розенберг с недовольством признался, что Геббельс был человеком с сильным характером, что в один прекрасный день он восторжествует. В этом случае, как и во всех остальных, Розенберг оказался прав.
На приеме в Мюнхене, по случаю годовщины принятия нацистской программы партии в 1920 году, Геббельс якобы рассказал двум гостям, что если бы Гитлер не очень любил его образ жизни, то заявил бы об этом Геббельсу еще в 1924 году и Геббельс вступил бы в другую партию! Эта история также приписывалась доктору Роберту Лею.
Враги Геббельса инкриминировали ему и финансовые злоупотребления. Розенберг сообщал, что Геббельс пытался присвоить 3200 гектаров земли, занятых лесами, в местности близ Берлина. Эта территория использовалась берлинцами для отдыха.121 Он пожелал построить дом для себя, а участок леса обнести забором. Но проявившая отвагу рабочая группа блокировала попытки Геббельса, пригрозив пойти к Гитлеру, если гауляйтер Большого Берлина не отменит своих наглых намерений. Розенберг заметил: «Доктор Геббельс стоит нам доверия страны...» Он цитировал Германа Геринга, соглашаясь с ним, что Геббельс - это несчастье. Теперь страна воевала, и Геббельсу пришлось успокоиться. Геринг говорил Розенбергу, что Гитлер был согласен с тем, что геббельсовские нападки на Черчилля безобидны для общего дела Германии.122 На одном обеде в декабре 1941 года Гитлер, в присутствии Геббельса, подверг критике «Германское еженедельное обозрение» в том, что эти фильмы не обладали способностью мобилизовать национал-социалистскую нацию. Гитлер затянул свой монолог минут на двадцать, осуждая немецкие киноленты, заявляя, что они, хотя и могут быть, в лучшем случае, патриотичными по своему содержанию, но видно, что их авторы не черпали вдохновение в нацизме, Геббельс не ответил на это ни слова, а позже Гесс сказал Розенбергу, что он сам недолюбливал Геббельса. Розенберг с возмущением заметил, что Геббельс высокомерно отважился проклинать неприятный обед со свитой фюрера.123
Геббельсовская пропаганда начального периода войны была не особенно успешной, а кое в чем даже и губительной. В январе 1940 года Макс Аман, нацистский партийный издатель и посредник, осудил Геббельса и его министерство, высказав ему прямо в лицо все, что счел необходимым. Беседа длилась два часа. «Малютка-доктор» сидел молча и не произнес ни слова в ответ. Потом стал жалобно ныть, что он, дескать, годом раньше предлагал Гитлеру принять его отставку.124 Розенберг вовсю злословил по адресу Геббельса уже в канун блицкрига против Франции и «малых государств». Он вплотную подошел к тому, чтобы назвать министра «расово чуждым»: «Доктор Геббельс, который так много рассуждает об интеллектуальном аспекте войны, может, вероятно, вызвать отклик в душах каких-нибудь левантийцев, но никак не у немецкого народа». И еще Розенберг процитировал другой источник для того, чтобы еще раз указать на то, что Геббельс имел мещанские представления о культуре и ничего не понимал в киноискусстве. «Дойдет дело до того, что он велит изъять четвертый акт драмы Шекспира, потому что тот затрагивает тревожную тему».125 Когда Розенберг записывал эти язвительные комментарии в своем личном дневнике, над Геббельсом сгущались тучи. 1 декабря 1940 года один проницательный западный наблюдатель заметил: «Геббельс, который имел обыкновение быть номером три, потерял опору под ногами с объявлением войны. Частично это произошло оттого, что его потеснили военные и тайная полиция, частично оттого, что он заваливал свое пропагандистское дело в решающие моменты для государства, как это было, когда он распорядился, чтобы пресса и радио праздновали победу «Графа Шпее» за день до того, как тот был потоплен».126
Дела Геббельса не улучшились скорее не вследствие отсутствия везения или хода второй мировой войны. Его душевная позиция и природа пропагандистской деятельности во время войны подготовили его к роли активиста, которая стала ему доступна между концом 1940 года и концом «Третьего рейха» в 1945 году. Геббельс изучил много материалов по истории пропаганды в период первой мировой войны и, как губка, впитывал поучения Гитлера. В 1924 году в «Майн кампф» Гитлер писал:
«В пропаганде вообще я видел инструмент, которым марксистско-социалистические организации пользуются мастерски. Я давно уже убедился, что правильное применение этого оружия является настоящим искусством и что буржуазные партии почти совершенно не умеют пользоваться этим оружием.
... Но только во время мировой войны стало вполне ясно, какие гигантские результаты может дать правильно поставленная пропаганда. К сожалению, и тут изучать дело приходится на примерах деятельности противной стороны, ибо работа в Германии в этой области была более чем скромной.
... А раз дело идет о пропаганде во время войны, в которую втянут буквально и весь народ, то ясно, что пропаганда должна быть максимально проста.
...Неправильно придавать пропаганде слишком большую многосторонность...»127 128
После 1918 года немецкие националисты полагали, что поражение и коллапс Германии в большей степени были «вызваны» крахом немецкой пропаганды и успехом союзных сил в ниспровержении военных усилий немцев. Пропаганда союзников, направленная на немецких солдат, оказалась куда более действенной, чем родная немецкая. Кроме того, союзники предпринимали и более умные ходы в отношении своих собственных солдат. Эта уверенность, столь дорогая сердцам немецких правых, имела прямое отношение к легенде о «ноже в спину», в соответствии с которой оказывалось, что Германия не проиграла войну в 1918 году, а рухнула в результате подрывной деятельности как внутри страны, так и за ее пределами. Это толкование исхода войны было достаточно подробно изложено в нескольких, отнюдь не незаметных книгах и статьях, как в Веймарской республике, так и в «Третьем рейхе».
В 1932 году в своей книге «Мировая война без оружия: пропаганда западных держав против Германии. Ее воздействие и контрмеры» Ханс Тимме писал:
«После вступления в войну Америки следовало ожидать возможного поражения Германии, потому что ей удалось быстро завершить битву, нанеся нокаутирующий удар. То, что упадок способности Германии к сопротивлению произошел так быстро и в таких неблагоприятных условиях, даже раньше, чем этого ожидали се противники, имело причиной усиливавшуюся неспособность воли немцев к сопротивлению... Эта неспособность была настолько всеобъемлющей, что стала даже носить характер мятежа и самотерзания, которые оказались возможны вследствие пропаганды противника».129
В конце 1935 года Ойген Хадамовски, нацистский «эксперт по средствам формирования общественного мнения» и один из почитателей Геббельса, опубликовал весьма откровенную книгу под названием «Пропаганда и национальная держава: организация общественного мнения для национальной политики». Хадамовски, шумный, эксцентричный, честолюбивый человек, позже ставший объектом неприязни Геббельса, счел умным посвятить эту книгу новому министру пропаганды. О союзниках он писал, что их «...пропаганда достигла успехов в распространении имеющей решающее значение веры в то, что врага можно умиротворить путем добровольной капитуляции и сдачи оружия...»130 Немецкие писатели предпочли не заметить и другой, главный урок этой пропаганды, а именно то, что на немцев не произвело бы большого впечатления в 1918 году, если бы социальное разделение немецкого народа и усталость от войны не сделали бы германский народ таким ранимым к этому заявлению союзников. Как считал Гарольд Лэссуэлл: «Успех в пропаганде такого рода зависит в гораздо большей степени от наличия напряжений и деформаций в государстве противника, нежели от успеха в пропаганде среди нейтралов».131
Немецкие писатели предпочли поднять шумиху по поводу того, как отвратительно умны эти союзники. Эта линия продолжалась до самой второй мировой войны. В августе 1939 года, например, Ханс Бэр опубликовал необычно длинную статью «Об английской пропаганде в мировую войну и немецком народе» в самом главном нацистском журнале.132 Бэр повторял описанные выше взгляды. Работа в области теории пропаганды таких немцев, как Гитлер, Тимме, Хадамовски, Бэр, достигла кульминации в циничном заключении Геббельса о том, что пропаганда ничего общего с истиной не имеет, но зато все имеет с победой. Но Геббельсу было известно и еще кое-что, фактор, на который не обратил внимания ни один писатель. Германия 1918 года представляла собой классовое общество, нацию, готовую истекать кровью и приносить себя в жертву, но это были люди без лидера, корнями уходящего в «народ». Геббельс полагал, что ему удалось бы спасти Германию в 1917-18 годах, если бы он был представителем предыдущего поколения.133 Даже снобистская имперская элита повернулась бы в час спасения лицом к человеку: народ и лидер, один и все вместе одолели бы тяготы фронта и окопов. Геббельс знал, что искусная пропаганда, уходящая корнями в настроение и символы нации, сможет укрепить национал-социалистическое «государство народа» и гарантировать если не победу, то, в конце концов, по его словам, «никогда впредь еще одного 1918 года, никаких капитуляций, мы не сдадимся никогда!.. Нет ничего такого, что склонило бы нас к капитуляции».134
Между началом войны в сентябре 1939 года и «битвой за Англию» в конце 1940 года Йозеф Геббельс колебался между двумя концепциями пропаганды. Или немецкие средства массовой информации будут легковесными, оптимистичными и ехидными по отношению к врагу, или они будут нести на себе отпечаток осторожной гордости, реализма и твердости, даже если наступит полоса невезения? Дешевый, поверхностный Геббельс «эры борьбы» подошел бы для первой концепции; более опытный человек, фаталист, сорока с небольшим лет поверил во вторую. В начале войны геббельсовская пропаганда часто ошибалась. Она напропалую хвасталась несуществующими победами, без устали праздновала их, как это было с «потоплением» британского авианосца «Арк Ройял» или «вытеснением» англичан из Южной Атлантики в начале 1939 года. На самом деле, потоплена была достоверность, что британские военно-морские силы не убрались подобру-поздорову. Нация почувствовала, что ее обманывают и пала духом.135 В 1939-40 годах работа Геббельса несла на себе нередко отпечаток некомпетентности. В конце 1940 года он заявил германским солдатам, что «Германия имеет неоспоримые преимущества перед Англией как никакая другая страна, которая отважилась доселе нападать на Британию».136 Он заявил, что Черчилль лишь тешит себя иллюзиями. Это утверждение относительно Британии было сделано после того, как она сумела ответить на вызов, который был брошен Королевским ВВС «Люфтваффе». В конце года Геббельс предрекал, что судьба Черчилля будет такой же, как в свое время судьба Брюнинга в Веймарской республике или канцлера Австрии Шушнига, или же президента Чехословакии Бенеша, или польского президента Бека, французского Рейно - всех врагов национал-социализма, всех, кто или в эмиграции, или в опале.137
Война не закончилась быстро, и мудрец Геббельс ухватился за новую возможность. Никаких обещаний скорой победы, никакого замалчивания страшных истин! Вскоре после начала русской кампании министр был очень огорчен своей прежней работой. Ему казалось, что он испортил и разбаловал германскую нацию, обращаясь с Германией как с капризным ребенком. Но оптимистические тенденции не исчезли бесследно. Они время от времени появлялись в их старой, грубой форме: Геббельс не желал называть кампанию против русских «крестовым походом», потому что этот термин имел негативный исторический оттенок - крестоносцы потерпели полное поражение. 22 июня 1941 года Геббельс предрекал, что русская кампания продлится восемь недель. 6 апреля того же года его прогноз подтвердился, когда он перед походом на Балканы заявил, что Греция и Югославия продержатся не более двух месяцев. Когда вовсю бушевала Сталинградская битва, Геббельс был настолько глуп, что верил в то, что, по его словам, «катастрофа, с которой мы столкнулись прошлой зимой, просто невозможна и этой зимой».138 Когда русские блокировали 6-ю армию, Геббельс предостерегал своих подчиненных от пессимистических фраз типа «крепость Европы», «жизнь или смерть». Немецкий народ должен был понимать, что обладает способностью выиграть войну. После того, как 6-я армия перестала существовать, Геббельс избрал тупейшую уловку: он приказал своим работникам сравнить советское наступление с неудавшимся наступлением русских в 1916 году (Брусилов). С бравадой в духе «эры борьбы» он так организовал призыв Черчилля к союзным вооруженным силам высадиться в Европе: «Нечего об этом много говорить, пусть они сюда явятся».139
Геббельсовская пропаганда периода войны стала его личным политическим успехом лишь после 1940 года, несмотря на эпизодические сбои. Признаки таких сбоев имели место в первые дни войны, но они были почти незаметны в море бравады и хвастовства, ошибочных суждений и вводящих в заблуждение коммюнике. Геббельс пришел к мысли, что германская нация, прошедшая «школу страданий», начиная с 1914 года, в состоянии принять правду, какой бы она ни была, способна дорасти до уровня «вызова судьбы».140 Судьба, участь, трагедия, необходимость - Геббельс постепенно, по мере того как он становился все более преданным нацистской идее человеком, стал отдаляться, теперь уже не было того прежнего поверхностного Геббельса, теперь это был человек более серьезный, не просто доверенное лицо, а скорее местный лидер. В начале декабря 1939 года он заявил своим сотрудникам: «Надвигающаяся на нас война - не детская игрушка».141 Враг желает уничтожить Германию. В канун нового, 1940 года, Геббельс обратился к нации со следующими словами: «Это будет тяжелый год, и мы сумеем достойно подготовиться к нему. Никто не подарит нам победу. Мы должны завоевать ее...»142 Когда вермахт атаковал Францию и другие страны, Геббельс заявил, что в печати он не потерпит «ни преувеличенного оптимизма, ни паники».143 Спустя месяц, Геббельс, обеспокоенный оптимизмом, слетавшим со страниц газет, снова предостерег от репортажей, подрывающих доверие к средствам массовой информации.144 После падения Франции, Геббельс проинструктировал RPK, что партийные кадры должны понимать всю серьезность длительной войны против Великобритании.145 Когда в апреле 1942 года началась кампания на Балканах против Греции и Югославии, Геббельс отругал газеты, приведя в пример несколько репортажей из Будапешта, которые преувеличивали победы рейха.146 Месяц спустя, министр предостерег немецкую печать от излишне частых ссылок на речь бывшего британского премьер-министра Ллойд-Джорджа, поскольку ее пораженческий и пессимистический тон не соответствовал тенденциям, господствовавшим в британском общественном мнении, и мог разбудить в Германии преждевременные надежды.147
Когда началась кампания против Советской России, Йозеф Геббельс подчеркнул необходимость осторожного отношения к военным действиям, несмотря на значительные победы Германии: «Не должно быть никаких голословных утверждений о том, что Советы использовали все свои резервы. Они располагают огромным количеством солдат...»148 Через семь недель Геббельс считал, что «теперь каждому трезвомыслящему наблюдателю ясно, что война не может быть выиграна быстро».149 Но Геббельс сделал ужасную ошибку в духе его прежних бодрящих директив средствам массовой информации. Он отказался призвать к кампании по сбору теплых вещей для солдат, сражавшихся в России, полагая, что обращение с этим к немецкому народу придется ему «не по нутру». В день налета на Пирл-Харбор, 7 декабря 1941 года, когда под Москвой началось мощное советское контрнаступление, Геббельс снова призвал к продолжению демонстрации «оправданного оптимизма», но немецкая пропаганда стала «более реалистичной».150 Геббельс жонглировал фразами об «оптимизме», который был обходным путем для того, чтобы поставить в известность немецкий народ о том, что ему предстоит пойти на очередную жертву.
Перед немецким народом замаячил признак зимы в России. Теперь Геббельс публично пообещал «тяжелую и горькую борьбу» и даже зашел настолько далеко, что признал: Германия может потерпеть неудачи.151 И события, которые произошли морозной русской зимой на Восточном фронте, подтвердили правильность его слов. Даже во время пика немецкого наступления, 22 июля 1942 года, Геббельс приказал средствам массовой информации не использовать для общественных комментариев вражеские сводки новостей, которые содержали пессимистические нотки относительно шансов союзников на победу. У германского народа не должно создаться впечатление, что советские войска на юге должны вот-вот рухнуть. Через три недели Геббельс снова предостерег от необоснованного оптимизма и предсказания быстрого завершения войны. В директиве под номером 40 от 18 августа 1942 года, на последующую неделю, Геббельс предупреждал, что среди части населения существует широко распространенная тенденция считать, что война должна, якобы, завершиться. Этот оптимизм базировался на трех факторах: германских успехах в подводной войне, быстром продвижении наступления на юге России и, предположительно, достигшем критического уровня урезании сырья в американской военной промышленности. С сентября в выпусках новостей с восточного фронта стало преобладать слово «Сталинград». 21 сентября Геббельс заявил, что Сталинград не собирается падать к ногам немцев. Он дал распоряжением своим сотрудникам не делать ударения на слове «Сталинград» в военных сводках. Когда Советы в начале января 1943 года, после длительной осады 6-й армии, приступили к ее ликвидации по частям, Геббельс счел, что его политика была оправдана. Он вооружился лозунгом, от которого раньше отказался, считая его слишком пессимистичным, - «Жизнь или смерть». Теперь Геббельс признал даже пропагандистское утверждение: «Мы же можем проиграть войну». «Конечно, мы можем проиграть войну, если мы не мобилизуем и не задействуем все наши силы», - утверждал он.152 Так Геббельс готовил общество к принятию новой концепции тотальной войны.
Теперь немецкому народу говорят лишь одну только правду: победа или смерть. Геббельс изумлял своих коллег, указывая на Черчилля, без которого не обходилась ни одна его грубая шутка, как на человека, который понимал отчаянное положение Англии в 1940 году, сделал необходимые выводы и, наконец, сказал английскому народу всю правду. Когда 6-я армия доживала последние дни, Геббельс решил вспомнить о Черчилле 1940 года, заявив, однако, что нацисты не имеют права использовать такие слова - «кровь, пот и слезы»; им необходимо создать свой собственный лозунг. Через месяц, после уничтожения 6-й армии, Йозеф Геббельс заметил: «Я считаю своим долгом подготовить людей к тому, чтобы в течение последующих месяцев они проявили стойкость. Для того, чтобы рукоплескать блицкригу, стойкости не требуется. Но у меня такое чувство, что эта война быстро не кончится. Таким образом, мы должны подготовить наш разум и наши сердца к тяжелым испытаниям».153 Даже в августе 1941 года, когда вермахт катился по западной части России, Геббельс понял, что упорное советское сопротивление заставляло недоумевать немцев.154 Теперь, в 1943 году, он признал, что у Советов был большой запас людских и материальных резервов, и это означало длительную войну.155
* * *
В 1943 году Геббельс приблизился к пику своей власти. Но его привычный распорядок дня, однако, не изменился. Министр появлялся в своем кабинете свежевыбритым, элегантно одетым, холеным. От него исходил запах хорошего одеколона. О Геббельсе поговаривали, что у него на каждый день года существует особый, прекрасно сшитый костюм. Конечно, это преувеличение, но это наблюдение отражало точку зрения самого Геббельса на свое учреждение: «Сегодня мы олицетворяем величие государства. Мы его представители. Мы больше не хулиганье, плюющее на пол».156 По утрам он всегда пребывал в плохом настроении. Кабинет Геббельса в здании министерства на Вильгельмсплатц был скромным и деловым: когда он работал в своем берлинском доме на Германгерингштрассе, то пользовался более роскошным кабинетом. Дома ли он был или в министерстве, Геббельс оставался автократом: если он решал расслабиться, то очень долго и очень красиво говорил, доминируя своим вербальным «эго» над всеми слушателями, будь то его домашние или подчиненные. За обедом Геббельс ел мало. Он предпочитал еде удовлетворение от своих монологов. Один из подчиненных Геббельса как-то заметил: «У него острый ум, его юмор ослепителен, а культура всеобъемлюща». Как и его кумир, Фридрих Великий, Геббельс любил вздремнуть после обеда, усевшись в кресле с пледом на коленях. В пять часов в его кабинет подавали чай или кофе с бутербродами. В это время Геббельс принимал три разных пилюли. Куда бы ему не предстояло ехать и где бы он ни находился, Геббельс всегда имел обыкновение раз или два позвонить своей жене Магде.
Основным событием дня Геббельса было совещание, начинавшееся ближе к полудню, на котором присутствовали руководители отделов и представители других министерств. Обычно он использовал такие совещания для того, чтобы довести до сведения всех присутствующих свое непреклонное мнение. На одном из совещаний Геббельс порекомендовал, чтобы один старший сотрудник министерства был на полгода отправлен в концентрационный лагерь. Выяснилось, что этот сотрудник, напившись, дал указание такому же пьяному шоферу отвезти секретаршу, замужнюю женщину, к нему домой. Шофер по дороге попал в ужасную аварию, и секретарша погибла. Геббельс запрещал любому сотруднику министерства выпивать не только на службе, но и вне ее. Когда перед нападением на Россию, Карл Бемер, глава отдела иностранной прессы, в пьяном виде хвастался, что станет гауляйтером Крыма, эта информация дошла до Геббельса. Он хорошо относился к Бемеру, пытался его выгородить, но, тем не менее, Бемер был отправлен на фронт, где скончался от полученных ран. Геббельс терпеть не мог пьющих, будь то Черчилль, Лей или люди из его окружения. Конечно, и сам министр время от времени позволял себе бокал вина, стакан пива или рюмочку ликера. Гауляйтеры не особенно любили посещать дом Геббельса, потому что там не устраивались шумные попойки. Возмущенный поведением гауляйтеров, на совещании в Позене Геббельс заявил, что в будущем они будут ограничены до двух рюмок коньяка на человека.157
Геббельс был упорным, методичным работником. Он немилосердно эксплуатировал окружающих, ожидая от них ума, послушания и неустанной работы. Но он мог быть и обаятельным человеком. Землер признавался: «Я был удивлен изысканными манерами Геббельса».158 Но другой комментарий больше попадал в точку: «Геббельс не желает настоящего контакта со своим персоналом. Он предпочитает, чтобы они были безразличными рабочими машинами, которые можно было бы включать или выключать, когда ему вздумается». Геббельс не верил в возможность существования общественной близости среди коллег или между подчиненными и начальством. Он заявлял, что никого не называет на «ты» ни у себя в министерстве, ни в партии.159 Один из его адъютантов, фон Ширмайстер, рассказывал: «Доктор выжал меня как лимон, но все равно я готов пойти за ним в огонь и в воду».160 Интеллект Геббельса и его самозабвенная готовность посвящать себя работе завоевали всеобщее уважение. В то время как на адъютантах Гитлера лежало выполнение важных обязанностей, адъютанты Геббельса оставались лишь лакеями, мальчиками на побегушках. Они должны были убедиться при случае, что тот или иной фильм готов для показа или что воротнички или манжеты господина министра не перекрахмалены. Геббельс жил прекрасно, у него были загородные дома, аристократы ходили у него в слугах, он располагал значительными доходами. Существует версия, что Геббельс заплатил свыше трех миллионов марок за два загородных особняка, Шваненвердер и Ланке. Он распорядился, чтобы после его смерти Ланке перешло в собственность государства.161 Когда по вечерам он бывал дома, то любил смотреть фильмы, читать, слушать пластинки или беседовать.
Хотя они не были близки с Гиммлером, Геббельс поддерживал хорошие отношения с гестапо. Его любимчиком и потенциальным преемником был Вернер Науман, высокопоставленный эсэсовец. Сотрудничество с СС оказалось плодотворным по многим причинам. В конце 1939 года Геббельс сумел убедить Гиммлера освободить астролога Карла Эрнста Крафта,162 который предсказал, что 8 ноября будет совершена попытка покушения на жизнь Гитлера. Геббельс засадил Крафта за работу над редактированием пророчеств Нострадамуса, причем это должно было быть сделано таким образом, чтобы деморализовать союзников. На своих совещаниях в министерстве Геббельс пользовался добрыми отношениями с Гиммлером и поручал своим адъютантам вместе с гестапо наводить справки, проводить всяческие расследования относительно тех или иных людей. Иногда он чувствовал себя вправе пригрозить арестом. Один потсдамский священник публично молился за германскую молодежь, «которая идет по жизни, не имея цели». Узнав об этом, Геббельс поручил имперскому советнику Леопольду Гуттереру поставить в известность этого господина, что если такие молитвы повторятся, то это приведет его в концлагерь.163 Несмотря на его авторитаризм, Геббельсу можно было возразить, можно было принести не очень хорошую новость, если это, конечно, происходило с глазу на глаз.164 Его совещания в министерстве, как правило, происходили в форме монолога, но бывали времена, когда Геббельс хватался за чей-то отзыв или комментарий и принимал его как свой собственный без всяких колебаний.
Геббельс имел более широкие интересы, чем любой другой нацистский лидер. Он обладал незаурядной музыкальностью, любил печатное и устное слово, следил за огромным пропагандистским аппаратом и определял политику войны, которую вела Германия, еженедельной статьей и газете. Умный, но в той же степени безграничный дилетант, Геббельс бросался в такие материи, что поражал своих учеников. В июне 1941 года он сам сочинил песню, марш для русской кампании, слепив ее из работ разных композиторов. Как бы ни был он занят, каким бы тяжелым ни было военное положение, Геббельс продолжал диктовать свой драгоценный политический дневник. Лишь двум его личным стенографам - Рихарду Отте и Отто Якобсону были известны детали работы, которую Геббельс вел ежедневно (с июля 1941 по апрель 1945 года). Затем дневник был напечатан на «машинке фюрера» (с большим шрифтом), вероятно, для внимательного прочтения Гитлером. Когда Геббельсу предстояло произнести речь, он сначала диктовал ее Отте, который записывал за ним. Бывало, что он диктовал свои речи Отте по телефону...165
Журналистской одержимостью Геббельса в годы войны был еженедельник «Дас Райх», первый номер которого вышел в свет 26 мая 1940 года, последний - 15 апреля 1945.166 Геббельс, который то и дело жаловался на монотонность и отсутствие воображения у германской прессы, видел в этом издании двигатель политического и культурного воздействия. По его замыслу, газета должна была достигнуть определенного «класса» и приобрести вес, как в родной стране, так и за рубежом. Фактически интерес Геббельса к газете был довольно узким, он ограничивался его собственной статьей в каждом выпуске. К 1944 году число читателей газеты достигло почти полутора миллионов. Когда ход войны стал складываться не в пользу рейха, Геббельс встречался с большими сложностями при составлении своих статей. Кто мог предсказать с точностью, как должна была сложиться военная ситуация через неделю или даже через несколько дней!
Последние два года войны продемонстрировали заметное изменение личности Геббельса. Он колебался между ледяным «прусским» военным реализмом и слезливым пафосом и чувством трагической судьбы. Отношение к работе у него осталось прежним. Он настаивал на том, чтобы воздушные тревоги объявлялись ему за час до начала налета на Берлин, налеты эти после 1942 года значительно участились. Это давало бы ему возможность побриться, тщательно одеться, взять с собой портфель с бумагами и направиться в бомбоубежище на Вильгельмсплатц или Германгерингштрассе. Прежнее его убежище было действительно роскошным, и в нем даже имелись ценные полотна художников. После Сталинграда Геббельса все чаще стала посещать бессонница, он был вынужден часто прибегать к помощи снотворных таблеток, чтобы обеспечить себе хотя бы несколько часов сна. Как и большинство берлинцев, вынужденных проводить многие часы в подземельях, Геббельс страдал от постоянных простуд или гриппа, с такими симптомами, как температура, головная боль, слезящиеся глаза и заложенный нос. Гитлер рекомендовал ему своего врача, доктора Мореля, который был страстным сторонником таблеток и уколов, а Морель направил к министру доктора Вебера. Вебер обычно делал Геббельсу укол, и «трудоголик-министр» снова вскоре сидел за своим столом в кабинете или в бункере. В начале июня 1944 года Геббельс отказался от курения (хотя никогда злостным курильщиком не был), но события дня высадки союзников в Европе (6 июня) снова привели к тому, что он вернулся к вредной привычке.167
Несмотря на личные проблемы, Йозеф Геббельс достиг новых высот могущества и популярности к лету 1944 года. Единственный среди нацистских лидеров, он призывал, начиная с конца 1941 года, к тотальной войне. Министр настаивал на необходимости перевода пропаганды на позиции осторожного реализма, сторонником которого он был. Когда германская армия была оттеснена к границам рейха, когда бомбардировщики союзников стирали с лица земли один немецкий город за другим, политические воззрения и предпочтения «малютки-доктора» оказались как нельзя к месту. Геббельс не сам выдумал фразу о «тотальной войне» (после 1918 года ее популяризировал генерал Эрих Людендорф), но Геббельс стал ее апостолом. Начиная с 1940 года Геббельс стал выразителем идеи жертвенности и тотальной войны. Его голос прозвучал в апреле 1940 года с призывом к сбору драгоценных металлов, находящихся в частных владениях в пользу государства на благо военной экономики.168 Это голос Йозефа Геббельса в самый канун первой ужасной «русской зимы» запоздало взывал к немецкой нации безвозмездно передать вермахту меховые изделия, теплую одежду, свитера и вообще все, что может оказаться полезным для войск, сражавшихся на Востоке.169 «Я надеюсь, что в пору этой важной борьбы я сумею сыграть политическую роль духовного врачевателя нации», - сказал он.170 Геббельс становился все более собранным и стал выглядеть «по-военному». Один из его коллег по журналистскому перу, Ханс Шварц писал о нем в конце 1941 года как о мастере полемики, революционере, человеке, который «руководит пропагандой так, как генштаб руководит военными операциями».171
После первой «русской зимы» Геббельса стала захватывать мысль о тотальной мобилизации и принятии радикальных мер в немецкой экономике. Он поражался бюрократическому болоту, которое окружило Гитлера и создателем которого были Мартин Борман, Ханс Ламмерс, фельдмаршал Кейтель. Геббельс старался почаще встречаться с Гитлером на его полевых штаб-квартирах и пытался завоевать расположение Бормана, в интересах возможности осуществления своей концепции тотальной войны и обретения большей власти в стране. Гитлер проявлял к созданию фронта внутри страны мало интереса, его захватывали дела военные, в особенности на Востоке. Постоянное отсутствие фюрера, который почти не появлялся перед германским народом, сильно усложняло задачи пропаганды, ибо большая се часть группировалась вокруг мифа о Гитлере. Геббельс ощущал призывы к отказу от себя и к жертвам, как он это предвидел в романе «Михаэль». Люди желали цели, они желали стать участниками, они желали помочь Германии обрести победу, они желали тотальной войны. И когда в 1942-43 годах резко возросло число бомбардировок, Геббельс увидел в этом шанс для себя.
Гитлер никогда не выезжал в пострадавшие районы, министерство внутренних дел рейха под руководством несчастного, жалкого Вильгельма Фрика не имело на это полномочий, население было подавлено и запугано. Геббельс принял на себя, казалось, неблагодарную задачу: он получил полномочия на заботу о гражданском населении, чьи дома были разрушены бомбардировками Королевских ВВС. Он пояснял: «Очень характерно, что во время войны министерством внутренних дел почти ничего не было сделано для страны. И теперь все, что представляло собой вопросы внутренней политики, будет исходить от меня».172 Геббельс открыто заявлял своим коллегам, что Лондон 1940-41 годов - отличный пример для подражания. Британцы превратили разбомбленную, подвергшуюся жестоким испытаниям столицу в героический миф, и это придало им воли к победе. В своей кампании призывов к тотальной войне Геббельс часто менял союзников. Иногда он пытался работать на уровнях гау, вводя в заблуждение Гитлера и Бормана. Но когда рейх утратил военные успехи (в 1941-43 годах), стало наблюдаться резкое падение популярности партии. Одной из причин упадка популярности явилось все шире и шире распространившееся представление о том, что партия изнежена, коррумпирована, отказывается по-настоящему участвовать в общем деле. В некоторых местах партийную эмблему стали называть «птицей смерти», потому что на партийных функционерах лежала обязанность информировать родственников о погибших на фронте.
Сталинград представил Геббельсу величайшую возможность. Он предложил перепуганным людям тотальную войну и смог укрепить их готовность, запугав до полусмерти, расписав в ужасных красках, что произойдет, если большевики одержат победу. В январе Геббельс объявил о новом рабочем законе для всех женщин в возрасте от семнадцати до пятидесяти лет и мужчин - от шестнадцати до шестидесяти пяти. Женщины с одним ребенком младше шести лет или двумя детьми младше четырнадцати, занимающиеся домашним хозяйством, из закона исключались. Но у Геббельса не было власти, чтобы провести эту меру в жизнь, он мог лишь объявить ее и рекомендовать. В течение нескольких недель втихомолку посмеивались над тем, насколько объективно выполнялся закон, над тем, каким бессмысленным он был. 28 января 1943 года Геббельс заявил, что германский народ не потеряет сердца, что все, чего он желал - это лишь довести войну до победного конца. Ему казалось, что он сумеет потрясти народ, развернув перед ним картину настоящей опасности, но никак не ввергнуть его тем самым в пучину отчаяния. В то же время Геббельс не желал, чтобы тотальная война превратилась в торжество бездумного воинствующего радикализма или стала вариантом классовой войны против богатых, но не могло быть прощения старушке, которая после работы продавала на улице цветы. Рабочая сила, работа, самопожертвование, здравый смысл - таковы были директивы министра.
30 января 1943 года Геббельс зачитал обращение Гитлера к немецкому народу, посвященное 10-й годовщине прихода нацистов к власти. 6-я армия в это время находилась в смертельных тисках под Сталинградом. Затем Геббельс произнес собственную речь, которая явилась ключевой в идеологии тотальной войны. Символизм тотальной войны, помещенный рядом с отсутствовавшим Гитлером и заменившим его Геббельсом, возобладал огромным эффектом воздействия на немецкое общество. В течение двух следующих дней пресса гремела от дифирамбов в адрес Геббельса. Вот некоторые из заголовков: «Геббельс: сигнал тревоги, возвещающий тотальную войну», «Во что превратится Германия и Европа...», «Героическая борьба наших солдат под Сталинградом должна убедить всех и каждого отдать все силы», «К десятой годовщине прихода к власти: горячее заверение о готовности принести жертвы - фюрер, приказывай нам, мы исполним!», «Заявление Адольфа Гитлера: Битва до полной победы - ни время, ни оружие не сломят германскую нацию!»173 Журналист Ханс Либшер назвал Геббельса - «выразитель мнения нации» и описал его речь в экстатических тонах. Выступление Геббельса 30 января скорее было лишь репетицией перед его решающим броском в «Шпортпаласте» 18 февраля. И действительно, голод в Германии по темам, затронутым Геббельсом, подвиг его превратить свое февральское обращение в обращение к толпе истериков и истеричек - верноподданных нацистской партии.
Речь Геббельса 18 февраля 1943 года была величайшим событием в его жизни. Обращаясь к публике, он вопрошал, пользуясь несколькими разными формами, хочет ли она тотальной войны, и решительный ответ: «Ja!» - был все оглушительнее. «Теперь, нация, поднимись, пусть грянет буря!» - Геббельс закончил свое выступление на ноте прошлого, периоде войн за освобождение и борьбы против Наполеона.174 Немецкие средства массовой информации буквально обезумели в своей реакции на речь, причем не потому что Геббельс и Дитрих так пожелали, а потому что почувствовали: доктор Геббельс разбередил страхи и надежды германского народа. Так кричали заголовки газет от 19 февраля: «Массовый митинг в берлинском Шпортпаласте: обращение о тотальной войне. Имперский министр доктор Геббельс: «Скорее мы попросим большего для закрепления победы, чем меньшего»», «Да - Да - Да!», «Доктор Геббельс подал сигнал - нация последует», «10 вопросов - народный опрос. Представители всех слоев дали вчера свой решительный ответ!», «Доктор Геббельс в берлинском Шпортпаласте - нация поднимись! Тотальная война - заповедь времени», «Доктор Геббельс показал, в какое серьезное время мы живем. Воля всей нации - победа - обязанность всех. Наши сердца дрогнули. Массовая демонстрация фанатической воли к победе в Шпортпаласте», «Тотальная война - тотальная победа. Фанатичное согласие с десятью вопросами доктора Геббельса».175
Речь Геббельса была одним из способов оказать давление на Адольфа Гитлера, однако то, что последовало, глубоко разочаровало и министра, и большинство немцев. Гитлер сделал Геббельса советником Бормана, Ламмерса и Кейтеля - по вопросам тотальной мобилизации. Геббельс не был наделен никакими полномочиями для проведения каких-то радикальных мер. Закрытие нескольких, слишком уж роскошных заведений и обнародование нескольких законов, которые ничего не стоило обойти, были не тем, что имел в виду Геббельс под ключом к тотальной войне. Если гау прикрывает один салон красоты, то богачки бегут в следующий, чтобы сделать прическу. Уникальность Геббельса проявилась в его обращении к народу с просьбой самому внести предложения в программу тотальной войны. Он получил тысячи писем, в большинстве из которых была готовность приносить жертвы, но в некоторых сквозило и разочарование по поводу того, как концепция так называемой тотальной войны проводилась в жизнь. Журналист, работавший на министерство иностранных дел, иными словами, на ведомство Риббентропа, врага Геббельса, заявил в 1943 году, что Геббельс был единственным облеченным властью лицом, кто обратился к народу за поддержкой и не прикрывался от критики щитом «принципа фюрерства». Этот же человек, Ханс-Георг фон Штудниц, заметил почти два года спустя: «Национал-социалистическое «народное государство» полно ... аномалий. Привилегии, которыми пользуются правящие классы в любой другой стране».176
В одном из своих важных обращений - 9 июля 1943 года, во время выступления в Гейдельбергском университете, Геббельс говорил об «интеллектуальном творце в судьбоносном сражении рейха».
В его заявлении можно было услышать и такую фразу: «Чем дольше длится война, тем более она нас уравнивает между собою».177 Геббельс не желал отмены классовых барьеров, призывая нацию мобилизовать все силы на тотальную войну, он желал их «игнорировать» и рекомендовал каждому индивидууму соответствующим образом выполнять свои обязательства в отношении военных усилий. В брошюре, широко распространяемой в конце 1943 года, «Тридцать статей о войне для немецкого народа», Геббельс говорил о войне как о навязанной немцам, как об оборонительной, поражение в которой следует рассматривать как конец Германии.178 В параграфе пятом Геббельс апеллировал к «чувству общности» германской нации. Он опровергал упорные слухи и напоминал своим читателям: «То, что для вас лишь каждодневная рутина, через несколько десятилетий станет источником благоговейного страха для наших детей и внуков» (параграф 16). «Это не война нашего режима или вермахта, это скорее война всей нации», - заключает он в параграфе 18. «Посему, каждый немец должен был напрячь все свои силы для обеспечения победы и будущего нации» (параграф 30). «Есть люди, которые в этом не заинтересованы. Они - материалисты, которые только и думают, что о создании комфорта для себя и удовольствий жизни, которые лишены чувства, что к ним взывает история...» (параграф 29).
Да, Йозеф Геббельс предлагал нечто, на что германская нация не могла не ответить. В октябре одна функционерка нацистского «союза германских девушек» передала сумму в размере шестидесяти пяти рейхсмарок одному из местных детей, отец которого пал под Сталинградом. Солдаты жертвовали деньги пострадавшим от бомбардировок даже на полях сражений. Когда одна женщина послала Геббельсу в качестве подарка ко дню его рождения пять рейхсмарок, тут же последовала отписка его секретаря, уведомлявшая ее в том, что все подобные пожертвования направляются в фонд министерства, созданный для помощи жертвам бомбардировок. Итальянские рабочие, находившиеся в распоряжении Главного инспектора строительства столицы рейха, Альберта Шпеера, пожертвовали шестьдесят рейхсмарок оставшимся в живых бойцам специального подразделения СС, обеспечивавшего операцию по «спасению» Муссолини. Но гораздо большую жертву принесли они, когда решили передать раненым немецким солдатам весь имевшийся у них в наличии запас «кьянти».179 Немецкая пресса поднимала шум вокруг подобных трогательных проявлений готовности к пожертвованиям... Несмотря на все это, к концу 1943 года Геббельс был глубоко обеспокоен результатами усилий по переходу к «тотальной войне». Хотя на него и произвели впечатление непрерывно растущие показатели роста производства вооружений, представленные министром Шпеером, Геббельс не смог воспринять их как достаточные для осуществления перехода к тотальной войне, проповедником которой он выступал. А как проповедник он пользовался очень хорошей репутацией, его популярность достигла абсолютного пика в 1944 году, но концепция тотальной мобилизации для войны так и не понималась.
Популярность Геббельса частично возросла вследствие его визитов в разрушенные бомбежками города и встреч с жертвами налетов. После тяжелых бомбардировок Берлина в конце 1943 года Геббельс замечал, что «женщины подходят ко мне, возлагают на меня руки в молитве, в обращении к Богу хранить меня. Все это очень берет за душу... Мы никогда не проиграем войны по причине морали».
Но даже и здесь его старый цинизм не мог не вылезти наружу: «Стоит лишь оказать этим людям маленькую честь, и из них можно вить веревки». Геббельс посещал рабочие районы Берлина - Веддинг, который был в 1929-32 годах ареной кровавых побоищ между нацистами и красными. Несмотря на неприятные ассоциации с прошлым, Геббельс хвастался: «Люди хотели пронести меня на своих плечах через площадь, и мне едва удалось избежать этого».180 Геббельс резко протестовал против проявления упоминаний об этих инцидентах в процессе, но слухи об этом передавались из уст в уста.
Геббельсу было хорошо известно, что ключ к победе концепции тотальной воины находится в руках Гитлера. Министр хотел поднять в бой сотней дивизий побольше за счет мобилизации тыла и вспомогательных подразделений и отмены отсрочек от призыва.181 Подходя упрощенно, он наивно полагал, что увеличение числа дивизий на сто будет означать достижение тотальной победы.
Но для того, чтобы перерезать красную ленточку, ему был необходим Гитлер. Геббельс стал чаще появляться в штаб-квартире Гитлера, обсуждая с ним целые списки проблем. Иногда он засиживался у Гитлера до четырех часов утра, и, покидая его, он уже имел твердую договоренность о, как минимум, еженедельных встречах в его ставке. Геббельс становился все ближе и ближе к Гитлеру, но полномочия, которых искал, не получил. Да, эти визиты мало что могли сделать для достижения им своих тайных замыслов, ибо возвращался он всегда просветленный и экзальтированный, на время позабывший о том, ради чего приезжал.
17 июля 1944 года Геббельс не без мечтательности заметил, что маятник войны должен скоро склониться в пользу Германии.182 В производстве находилось новое оружие. Однако концепция тотальной войны в том виде, в котором она была провозглашена в 1943 году, потерпела неудачу: Советы по-прежнему громили немецкие войска на центральном театре Восточного фронта, союзники вторглись в Европу на западе, а воздушная война превратила большую часть Германии в руины, лишив ее обороноспособности. Три дня спустя оберст Штауфенберг совершил попытку покушения на Гитлера.
Попытка произвести революции в вооруженных силах и среди гражданского персонала помогла Геббельсу в его планах тотальной войны. Его личная храбрость и хладнокровие перед лицом «измены» в Берлине укрепила его положение при Гитлере. Будучи убежденным национал-социалистом, Геббельс с незапамятных времен подозревал, что вермахт когда-нибудь предаст идею национал-социализма, и этот заговор послужил зримым доказательством обоснованности его подозрений. За девять месяцев до этого Геббельс заметил: «Американцы и англичане снова болтают о заговоре генералов рейха, который должен опрокинуть режим Гитлера. Очень подозрительно, что когда бы враг не говорил о внутренних кризисах в рейхе, он всегда подразумевает генералов».183
Во время обращения к партийцам после подавления попытки переворота, Геббельс обратил особое внимание на тот факт, что генералы не желали победы на востоке, поскольку эта победа будет победой национал-социализма. После провала попытки покушения 20 июля 1944 года, Гитлер решил передать в руки Гиммлера и Геббельса гораздо больше полномочий, чем те имели раньше. Геббельс заручился абсолютными полномочиями по всем вопросам тотальной войны. 25 июля 1944 года им был основан комитет планирования под руководством имперского советника Наумана и исполнительный комитет, во главе которого стал гауляйтер Пауль В.Вегнер. Геббельс заявил, что тотальная война теперь уже не будет чем-то вроде «помой меня, но не намочи». Геббельс принимал жесткие меры, значительно дополнявшие внутренние войска и танковые дивизии СС, а позже и Фольксштурм (народное ополчение). Теперь тотальная война стала реальностью - но было уже поздно. И Геббельс не смог добраться до вермахта с его раздутыми донельзя штатами и сложными, поглощающими людские резервы лабиринтами. Вильфрид фон Овен заметил: «Геббельс понимал слабость вермахта, но добрые отношения министра и армии не давали возможности сделать что-либо существенное в этой решающей области».184
На Вильгельмсплатц посыпались предложения, рекомендовавшие Геббельсу, как развернуть тотальную войну. Одно из таких писем, дошедших до наших дней не полностью и в немецкой версии, как утверждают, прибыло от самого Бенито Муссолини. У того, кто его прочтет, возникает мысль, не преследовало ли оно цель поиздеваться. Дуче поздравляет Геббельса с его новым назначением и пишет, что, если ему требуется найти больше людей для войны, ему следует взглянуть на Италию, где находились тогда сотни и даже тысячи немцев, которых с гораздо большей отдачей можно было бы использовать где-нибудь еще! Но даже в области мобилизации гражданского населения возможности Геббельса были весьма ограничены. Ему приходилось наталкиваться на Альберта Шпеера и Фрица Заукеля, увязать в вопросах ассигнований, преодолевать сопротивление гауляйтеров, производителей вооружений и Мартина Бормана с его партийной канцелярией. В октябре Геббельс и Науман попытались убедить соответствующие инстанции в необходимости учредить новый орден за подвиги на трудовом фронте. Государственный секретарь Майсснер, скорее всего заручившийся поддержкой Ламмерса и Бормана, отложил решение этой проблемы, что означало ее конец. К тому времени Геббельс был уже большим реалистом и верно оценивал свои возможности. Теперь он призывал свою аудиторию «продержаться» (от этой фразы он раньше отказывался, уж очень она напоминала последние годы первой мировой войны) и выиграть время, пока не введены в бой новые дивизии и новое оружие. Здесь Геббельс затрагивал один из наиболее противоречивых вопросов его пропаганды в последний период войны, проблему «чудо-оружия» и «оружия возмездия» в борьбе против врага в ответ на разрушение немецких городов.185
Геббельсу некого было винить кроме себя в том, что он разбудил в немецком народе ложные надежды на возможность возмездия, хотя позже он будет искать виновных. Уже в мае 1942 года министр через имперского секретаря Гуттерера, распорядился, чтобы успехи немецких атак возмездия против Англии соответствующим образом подавались в немецкой прессе. Это являлось уже определенной переменой в контексте геббельсовского употребления термина «возмездие» в 1940 году, когда он был весьма смущен мировым общественным мнением и пытался оправдать атаки немцев на Лондон, ссылаясь на налет англичан на Гамбург.186
Немцы ликовали, когда Геббельс, выражая их мнение своей оценкой налетов на немецкие города в том тяжелом 1943 году, пообещал отомстить, одновременно признав, что разрушенные бомбардировками города Германии переживают тяжелые времена, борясь за выживание. Под бурные овации он выкрикнул: «Однажды придет час возмездия!» Несколько месяцев спустя Геббельс пообещал, что возмездие низринется на Англию, «как неистовый демон».187 Поездками по разрушенным городам, встречами с их населением, своими героическими речами, во время которых он представал выразителем чувств ненависти и возмездия, Геббельс и дальше сумел поднять свой рейтинг. Геринг же, наоборот, сильно подпортил свою репутацию после того, как один немецкий город за другим разрушался налетами. Когда Геббельс отправился в разрушенный Дортмунд, он говорил там об «армаде возмездия», и его слушатели с диким восторгом встретили его слова.188 Геббельс выразил чувства многих, рассказав о том, как его растрогала до глубины души надпись на одной из стен разрушенного города: «Артур, дорогой Артур, я и оба ребенка живы, и я ищу тебя. Где ты?»189 Солидарность с жертвами и обещание отмщения занимали центральное место в его работе и речах конца 1943 года.
Но возмездие не наступило. Немецкие войска оттеснялись к западу от России угрожающе быстрыми темпами. Летом и осенью того же года еще большее число городов стали жертвами «террористических налетов» (причем, Гамбург пострадал еще в большей степени, чем Берлин). Возникали неоправданные надежды. Геббельс диаметрально изменил свою точку зрения и распорядился, чтобы радио и пресса избегали всякого упоминания о возмездии. Его разум подсказывал ему, что он совершил ошибку, но когда Геббельс вернулся после очередного вояжа в ставку Гитлера (в начале января 1944 года), его снова обуяли мысли о новом «чудо-оружии».190 Геббельс страстно желал этого, потому что хотя он и стал объективнее оценивать возникшую ситуацию, но очень часто заверял своих слушателей, чьи дома были разрушены, что возмездие свершится. Он дал торжественное обещание, что готов к тому, что его сочтут бесчестным человеком, если возмездие так и не придет.191 Что представляло собой торжественное обещание, Геббельс продемонстрировал буквально накануне высадки союзников в Европе, когда обратился к впавшей в истерику толпе с такими словами: «...разумеется, ни германский вермахт, ни германская полиция не служат для того, чтобы следить за каждым шагом и словом немцев, если они действуют против этих убийц, это не входит в их задачу!»192 Геббельс имел в виду случаи стихийного самосуда над спасшимися на парашютах членами экипажей подбитых бомбардировщиков союзников. Все месяцы разочарований настолько принизили ценность «возмездия», что единственной отдушиной стало убийство нескольких военнопленных. Вскоре после дня высадки с баз Голландии и Бельгии, против Британии стали направляться беспилотные самолеты-снаряды. Уж не это ли было началом великого возмездия? Имя для этих самолетов было предложено самим Геббельсом - «V-1» (начальная буква слова Vergeitung - возмездие), что получило высочайшее одобрение Гитлера. Но Геббельс не был уж очень уверен в эффективности применения этих снарядов (эффективность была довольно низкой, да и применяться они стали с большим опозданием), посему он запретил употребление слова «возмездие» в прессе. Взор нации был прикован к вновь возникшему фронту во Франции, и не имело смысла утверждать, что Британия была на грани коллапса по причине применения снарядов «V-1», когда немцы видели, как союзники рвались прямиком к столице рейха. Коммюнике ОКВ (Верховного главного командования) было весьма скупым, и в нем не употреблялось слово «возмездие». Геббельс и Гитлер договорились, что ни тот, ни другой не будут пользоваться этим термином. Тогда чем же объяснить такой факт, что в утреннем выпуске «Берлинер Нахаусгабе» в июне 1944 года появилась статья известного нацистского журналиста Отто Кригка, начинавшаяся словами: «День, который восемьдесят миллионов немцев ждали с таким нетерпением, настал..?» Кригк говорил в своей статье о «V-1» как о реализации возмездия. Геббельс впал в ярость, но, в конце концов, сообразил, что дал прессе свои указания на этот день в таком виде, который мог позволить Отто Кригку воспользоваться именно такой формулировкой.193 Геббельс готов был арестовать Кригка за предательство, но истинным виновником был Дитрих, и арест, само собой, отпадал. Бушуя от гнева в присутствии Вильфрида фон Овена, одного из своих дежурных по прессе, Геббельс, сам того не желая, произнес один из своих самых лучших каламбуров. Одним из лозунгов пацифистов во времена Веймарской республики был: «Nein Krieg!» - «Нет войне!» Геббельс строго-настрого приказал своему ведущему радиокомментатору Хансу Фриче противодействовать любому слишком уж оптимистическому настроению, которое могло возникнуть у немцев после прочтения газет. Войну они завтра не выиграют. И в то же время сам Геббельс разбудил в 1943 году надежды на возмездие, следовательно, его вину тоже не умалить. Отношение Геббельса с шефом RPK, Отто Дитрихом, ясно указывали на другой фактор, ограничивающий возможности его успеха в деле развертывания программы тотальной войны: губительные и нестабильные отношения с другими нацистскими лидерами.
Когда в 1939 году началась война, Гитлер стал уделять меньше интереса тому, что происходило внутри имперского правительства. Он был склонен делегировать полномочия от себя и, иногда таким образом, что это вызывало нездоровую конкуренцию среди его коллег, часто переходившую просто в кутерьму. 30 августа Гитлер учредил имперский комитет обороны рейха.194 В качестве постоянных членов в него вошли Фрик, Геринг, Функ, Кейтель, Ламмерс и Гесс. Сама по себе эта группа лиц мало что издала в смысле законов, Геринг оправдывал это тяготами военного времени. К 1942 году, чувствуя пустоту, образовавшуюся в лидерстве тыла, Йозеф Геббельс счел, что возрождение имперского комитета может ему подсобить. Помочь ему стать чем-то вроде «канцлера тотальной войны». Гесса уже не было, Кейтель был поглощен руководством военными действиями на фронтах. Ламмерс постепенно впадал в бюрократическое безвластие, а Фрик стал полным ничтожеством и вот-вот должен был распроститься с постом министра внутренних дел. У Геббельса были хорошие отношения с министром экономики Функом. Ключевой фигурой в схеме Геббельса был Герман Геринг. Геббельсу потребовалось какое-то время, чтобы осознать, что Мартин Борман может похоронить его планы. Личный секретарь фюрера контролировал все, что относилось к партии, а также корреспонденцию, предназначавшуюся для Гитлера. Позднее Геббельс понял, что секретарь фюрера обладал контролем над правительством, но почти на всем протяжении 1943 года он плел свои конспиративные паутины, не сознавая, что самым большим пауком был Мартин Борман.
К 1944 году Геббельс овладел наукой общения и сотрудничества с Борманом, если это требовалось.
Йозеф Геббельс полагал, что Альберт Шпеер и Герман Геринг были фигурами, без которых концепция тотальной войны утрачивала жизнеспособность. К марту 1943 года Шпеер уже около года пробыл на посту министра вооружений и боеприпасов и достиг заметных успехов в производстве вооружений. Геббельс хвастался: «Шпеер - целиком мой человек», и мобилизовал его, чтобы привлечь в лагерь сторонников концепции тотальной войны Германа Геринга.195 Но ни один из нацистских бонз не имел никакого другого главного лидера, кроме Гитлера - они все принадлежали фюреру, а тот комплектовал все государственные институты таким образом, чтобы обеспечивался необходимый уровень соперничества и всякого рода разногласий. Несмотря на неприязнь Магды Геббельс к Шпееру («Он шагает по трупам»),196 Геббельс не оставался равнодушным к компетентности высокомерно-холодного молодого архитектора, давнего фаворита Гитлера. Шпеер верил лишь в качество и количество продукции вооружений, и его меньше всего заботила чистая статистика - цифры, будь то число самолетов или дивизий, как это заботило Геббельса. Геббельс сумел постигнуть, что Шпеер находился в полной зависимости от столь часто пребывавшего в состоянии смятенности Гитлера, что он не был из числа «старых борцов» и не был на такой поднебесной высоте в нацистской иерархии, как например, Геббельс, Лей или Геринг. У Геббельса близость Шпеера к Гитлеру вызывала жгучую ревность. Эта близость основывалась на восторге, который испытывал фюрер по отношению к профессии архитектора, чем и объяснялась почти отеческая привязанность Гитлера к своему министру вооружений. К 1944 году Шпеер начал постепенно оказываться в изоляции, которая постоянно углублялась, но он был изолирован даже от Гитлера, поскольку превратности войны не подтвердили правоту его политики. Шпеер стал жертвой заговоров, в которых участвовали Борман, Гиммлер и Геббельс. Министр экономики Функ позже говорил Шпееру: «...Он (Геббельс) открыто восставал против вас, в ставке фюрера, на совещаниях гауляйтеров, везде».197
В октябре Геббельс заявил, что он больше не верит ни единому слову Шпеера. Разочарованный провалом, Геббельс обвинял Шпеера в отсутствии эффективного «чудо-оружия».
Насколько эффективнее могла бы быть тотальная война, если бы Геббельс не смог и дальше сотрудничать с Альбертом Шпеером? Вплоть до начала 1943 года Геббельс недооценивал влияние Шпеера, точно так же, как переоценивал влияние Геринга до начала 1944 года. Геббельс полагал, что, несмотря на провал «Битвы за Англию», провал попытки снабжать по воздуху 6-ю армию, неспособность «Люфтваффе» защитить немецкие города, Геринг все еще пользовался большой популярностью и потенциальной политической силой. Но Геринг был утомлен и апатичен. Геббельс заявил: «Поэтому тем более важно заставить его привести себя в порядок. Ведь он является одним из крупнейших представителей власти». И в начале марта 1943 года Геббельс заметил: «...очень существенно и то, что мы сумели каким-то образом заполнить пробелы в нашей внутренней и внешней политике. Не следует нагружать фюрера всем сразу».198 Чего Геббельс не удосужился заметить, так это того, что эти «пробелы» существовали с благословения Гитлера, и если уж и были какие-то дыры, которые действительно следовало заполнить, то они заполнялись Мартином Борманом, а не впадавшим во все большую немилость Германом Герингом. «Геринг, к несчастью, какой-то неактивный и покорный, и большого труда потребует заставить его пошевеливаться...», - утверждал Геббельс.199 Он полагал, что в лице Лея, Вальтера Функа и Альберта Шпеера обрел верных союзников. Он не оставлял попыток вдохнуть жизнь в имидж Геринга как представителя власти, выставляя его в выгодном свете в выпусках DW, консультируясь с ним, подольщаясь к нему. Геббельс был убежден, что, если все эти люди сработаются, он обретет большую часть власти внутри страны для осуществления концепции тотальной войны, сумеет мобилизовать все общество. В ноябре Геббельс сделал следующее заявление: «Геринг, слава Богу, чаще стал бывать на людях, я очень счастлив, что его видят и что поэтому его влияние постепенно возвращается».200
К 1944 году Геббельс понял, что его надежды возлагались не на того человека. То, что у Геббельса вообще существовали такие надежды - дань его тщеславия и способности к самообману. Теперь он видел Геринга таким, как есть: некомпетентным, пассивным, склонным к роскошествованию, напудренную и надушенную оболочку человека, полную его несостоятельность. Теперь Геббельс уже питал к Герингу отвращение, но отвращение это соединялось с изрядной долей жалости и сочувствия, ибо несостоятельность Геринга была близкой родственницей несостоятельности национал-социализма и «Третьего рейха». Геббельс самозабвенно предавался реминисценциям об их днях в «эру борьбы».201 Он продолжал видеть в Геринге положительные качества, как например, тактичное поведение рейхсмаршала, когда сын Магды от первого брака, Харальд Квандт, был захвачен в плен канадцами. Геббельс презирал обжорство, но лишь хихикал, вспоминая подвиги Геринга году, этак, в 1930, когда бывший летчик-истребитель закупал в огромных количествах шоколад и конфеты и брал все это с собой в поезд, отправляясь в пропагандистский тур. «Скромный», «честный», «человечный» - вот некоторые из прилагательных, которые Геббельс рассыпал в адрес Германа Геринга, впавшего в опалу до самого 1945 года.
Но у Йозефа Геббельса не проявлялось такого терпения, если он размышлял об Альфреде Розенберге, идеологе нацистов и министре по делам оккупированных территорий. Геббельс считал Розенберга помешанным, человеком, деятельность которого в России нанесла непоправимый вред военным усилиям Германии. Вражда между Розенбергом и Геббельсом зародилась еще в 1934 году. Розенберг заведовал внешнеполитическим ведомством нацистов и считал, что антисемитская политика министерства Геббельса нанесла урон англо-германским отношениям. Розенберг, видевший в себе глубокого мыслителя, с отвращением воспринимал Геббельса в роли руководителя имперского министерства культуры. Он чувствовал, что речи Геббельса были какими-то нетвердыми, лишенными структуры. Розенберг завидовал царству над делами культуры, которое получил этот выскочка - Геббельс. В своем дневнике Розенберг, как и другие старые нацисты, негодовал по поводу атак Геббельса на своих старых покровителей - братьев Штрассеров. Розенберг рассказывает об одной своей речи, которую он произнес в Эйзенахе, и бурной реакции на нее: «Лишь один человек никак не прореагировал: доктор Геббельс. Я понимаю его, он по-другому не может».202 Розенберг считал Геббельса катастрофой для нацистского движения и для германской внешней политики, считая, что тот разменял роль пропагандиста на роль «агитатора в предместьях».
Когда в самый канун войны Геббельс по уши увяз в истории с Лидой Бааровой, Розенберг позаботился о том, чтобы его рассматривали в качестве возможной замены на посту «малютки-доктора». Реакцией Геббельса на этот афронт Розенберга была смесь презрения и своего рода сдержанного восхищения. Даже во времена Веймарской республики Геббельс говорил о Розенберге, как о человеке, любое качество которого можно употребить лишь со словом «почти»: «Почти ученый, почти журналист, почти политик, но всегда «почти»».203 В 1942 году Геббельс замечает, что Розенберг был «хорошим теоретиком, но не практиком: он всегда как рыба в воде, если речь идет об организации, но за пределами этого его идеи - детские».204 Геббельсу претила не знающая юмора псевдоглубина Розенберга: Геббельс был проницательным судьей печатного слова, и весьма удивительно то, что он высказался положительно в адрес мрачной прозы Розенберга, ее плагиаторской «глубины»: «Писать он может, это следует признать. Среди нас, национал-социалистов, распространяющих идею пером, он, без сомнения, наиболее одаренный».205 Но тут же, буквально не переводя дыхания, Геббельс валит Розенберга в одну кучу с Леем и Риббентропом, называя их «сумасшедшими, обитателями психушки». Он заявлял, что не может понять, как фюрер мог оставить на такой должности «этого шумного дурачка».
Доктор Роберт Лей, ROL и глава DAF, был человеком, чья личная и политическая судьба в 1943 году переживала кризисный момент. Геббельс считал, что Лей благодаря статусу «старого борца» и главы двух важных учреждений может оказаться полезным в работе по осуществлению концепции тотальной войны. В этом смысле, действительно, Лей не мог оказаться мало-мальски полезным. Алкоголик, человек, не соответствующий времени, отталкивающий в личном плане, недавно овдовевший в результате самоубийства жены, Роберт Лей утратил власть в партии в пользу Мартина Бормана, и его роль в DAF значительно меньше в военное время, нежели в мирное. Геббельс увидел истинное лицо Лея еще в 1940 году, когда он предупреждал присутствующих на совещании у него в министерстве от широко распространившихся «преувеличений социальных обещаний» Лея.206 Геббельс полагал, что Лей окажется полезным в деле блокирования растущего авторитета Бормана: «Лей плачется мне в жилетку о пассивности партии, которая у него как кость в горле... Борман - это не человек из народа».207 Но несмотря ни на что, Геббельсу настолько были противны неотесанность Лея, что он даже запретил тому посещать его в своей резиденции на Германгерингштрассе. В марте 1943 года Геббельс с удовлетворением отметил, что Гитлер собирается запретить употребление спиртных напитков функционерами всех партийных уровней на весь период войны.
Лей завладел «Ангриф» и стал воплощать голос DAF. Он публиковал эксцентричные статейки, которые Геббельс, к его величайшей злобе, не имел права подвергать какой-либо цензуре. «Стоит ему лишь открыть рот, так сразу видно, что он оратор», - имел обыкновение говорить о Лее Геббельс. Но, тем не менее, какой бы ограниченной не была власть его, Лей был и оставался по-прежнему одной из важных шишек в нацистской иерархии. Структура «Третьего рейха», с его непрерывной междоусобицей удельных князьков, обеспечивала ему некую автономность. «Безумец вещает!» - так комментировал Геббельс статью Лея. «Еврейство должно исчезнуть, Москва - сгореть дотла, а Германия - победить».208 После попытки покушения на жизнь Гитлера в 1944 году, Лей во время одного из митингов на какой-то фабрике кричал, что мать предателя Штауфенберга была «английским графом».209 К 1945 году Лей, с наполовину атрофировавшимся, по причине запойного пьянства, мозгом, слишком слабый физически для того, чтобы готовиться к партизанской войне против союзников, предложил немцам выйти против русских безоружными и раздетыми догола. Лишившийся власти, умственный и физический деградант, в 1945 году Лей каким-то образом сумел обрести утерянное доверие Гитлера, разыгрывая спектакль патриотической преданности фюреру. Для Геббельса он был совершенно бесполезен...
Когда Геббельс занимался вопросами организации концепции тотальной войны, он понимал, что самой большой помехой для него в этом является доктор Отто Дитрих, руководитель немецкой прессы и государственный советник в министерстве пропаганды. В отличие от Геббельса, Дитрих постоянно жил в ставке фюрера. Во всяком случае, до середины 1944 года Дитрих имел больше власти над заголовками немецких газет, чем Геббельс. Голосом Дитриха был голос Адольфа Гитлера. И Геббельсу приходилось осторожничать, не соглашаясь с «лозунгом дня», даваемым прессе человеком Дитриха Гельмутом Зюндерманом. Геббельс видел в Дитрихе умного червя-приспособленца, лишенного настоящего интеллекта, вероломного человека. Большего бедствия на этой должности трудно было себе вообразить. Два промаха Дитриха в особенности вывели Геббельса из себя. В октябре 1941 года Дитрих потребовал от немецкой прессы напечатать заголовки, указывающие на то, что кампания в России - дело решенное. В действительности, эти лозунги исходили от Гитлера, который вновь утвердил немцев в том, что военные действия зимой не будут нужны. Гитлер считал, что подобные сообщения смогут отбить у Соединенных Штатов охоту вступать в войну. Возможно, все это было известно Геббельсу, но ведь он не мог обвинить в этой ошибке Гитлера и решил обвинить Дитриха. Как заявил Землер: «Геббельс сам считает, что мы сегодня совершили самую большую пропагандистскую ошибку в этой войне».210 К тому времени, впрочем, Геббельс сам предостерегал нацию от чрезмерного оптимизма. В конце 1943 года Геббельс и Дитрих якобы работали в гармонии. Министр все еще предпочитал тешить себя мыслью, что сможет вышвырнуть Дитриха вон, когда пожелает, но это было признаком самообольщения. Гитлер знал, как обходиться с Геббельсом, и торжественно пообещал ему отделаться от Дитриха, но все дело было в том, что этот человек был настолько некомпетентным, что представляло огромную трудность подыскать ему подходящую должность. Это очень успокоило «эго» Геббельса, и Дитрих остался при Гитлере. Когда Дитрих в июня 1944 года снова отважился вытащить на свет божий «утку» о «возмездии», Геббельс рассвирепел.211 В марте 1945 года он продолжал бесноваться по поводу «комплекса неполноценности»212 Дитриха, его завистливости, его болезненной амбициозности. В конце марта 1945 года, когда Гитлер все же выгнал Дитриха, «Третьему рейху» оставалось всего четыре недели.
В течение последних двух военных лет Йозеф Геббельс был захвачен идеей о возможности достижения Германией компромиссного мира или надеждами на близкий распад коалиции союзников. В своих пропагандистских материалах он изображал капитализм и восточный большевизм в виде двух сторон одной и той же монеты. Он следовал Гитлеру в том, что звал народ сражаться до победного конца и на западе, и на востоке. На деле же Геббельс очень переживал отсутствие у нацистов конструктивной дипломатии.
Высадка англо-американских войск в Италии в июле-сентябре 1943 года придала в глазах Геббельса особую важность возможности достижения компромиссного мира. «Проблема начнет проявлять себя с любой стороны, с какой бы мы ее ни рассматривали, со стороны Москвы или со стороны англо-американцев», - писал он.213 Геббельс, в отличие от Гитлера, понимал, что легче будет заключить сделку со Сталиным, нежели с этим «романтиком», охочим до приключений, Черчиллем. Британское руководство, которое придет на смену Черчиллю, может быть даже еще и хуже (кто такой Энтони Иден?). Черчилль желал, чтобы немцы и русские обескровили друг друга и тогда он смог бы господствовать в Европе. Верно, что он был старым антибольшевиком и его сотрудничество с Москвой было всего лишь продиктовано требованиями момента, а не принципиальными соображениями, но Геббельс сомневался, что британская политика может враз измениться. Гитлер считал, что Черчилль был движим ненавистью, а не здравым смыслом. Гитлер знал, что его собственное принуждение расколоть Россию и разрушить большевизм делали невозможной какую-либо сделку со Сталиным. В конце сентября Геббельс сказал Гитлеру, что Германия не выдержит войны на два фронта.214 Иногда Геббельс полагал, что Германия получит более благоприятные условия капитуляции от демократической Британии, чем от коммунистической России. Но он вполне сознавал стеснённость Германии в вопросах возможных переговоров. Бывали моменты, когда старый «радикал» Геббельс впадал по адресу Сталина почти что в лиризм, восторгаясь им за уничтожение в конце тридцатых годов офицерского корпуса Красной Армии и замену фанатично настроенными молодыми офицерами, исполненными безграничной верой в Сталина и победу.215
В гуще этих опасных событий Геббельс обманывал себя весьма оптимистичными анализами. Он пришел к выводу, что большая коалиция, созданная для уничтожения рейха, распадется, когда союзники окажутся вблизи своей цели. Если Германия исчезнет - а Геббельс горячо верил в то, что именно это было главной задачей союзников, - восток и запад схватятся в Третьей мировой войне. Они и сами вскоре должны будут понять это - следовательно, Германия необходима для поддержания равновесия сил. Следуя мысли, которой Гитлер не изменял до самой своей смерти, Геббельс упоминал в беседах с адъютантом, что Германия должна героически сражаться на всех фронтах, в то время, как противоречия в лагере союзников будут нарастать до критической точки.
Геббельс признал, что одной из задач его редакционной статьи в «Дас Райх» было достичь изменения в британской политике, хотя он все же скорее склонялся к России. Геббельс знал, что в случае достижения компромиссного мира вся Восточная Европа окажется в руках Советского Союза.216 В глубине души Геббельс должен был понимать и то, что Гитлер никогда не согласится с этим планом.
В начале 1944 года Геббельс понял, что спасения для Германии не будет, и никакого компромиссного мира тоже - до тех пор, пока не будет осуществлено вторжение на западе. Если бы союзники были отбиты, то открылись бы какие угодно возможности. Впрочем, если им удастся одержать верх - Германия должна быть разрушена союзной коалицией. К марту не было никаких признаков вторжения, и Геббельс с все возраставшим беспокойством вглядывался в этих упрямых британцев. «Они что, не вступают в войну ради сохранения баланса сил? Тогда зачем отдавать Европу на поругание большевистской России? Германия», - продолжал Геббельс, - «не ставила таких требований, которые бы могли ущемить жизненные интересы Британской империи. Почему же Англия так желает истекать кровью в Европе, потом передать ее в руки красных и потерять свои колонии в Америке?» В своем неглупом комментарии Геббельс признал, что британцы хоть и не особенно его жалуют, но поддерживают из соображений своекорыстия. Министр предсказал, что поддержка эта может прекратиться вместе с войной. Геббельс хватался за соломинку, за надежду на то, что британцы хоть и с запозданием, но все же поймут, что большевики, которые тогда приближались к Польше и Румынии, были действительно угрозой британским интересам. Если бы только этого Черчилля свела в гроб какая-нибудь смертельная пневмония...
Геббельс понимал и то, что германская дипломатия достигла своей мертвой точки. Рейх уже не был хозяином своей судьбы. Но даже если бы произошло нечто, что смогло бы открыть новые возможности для Германии, у нации не было министра иностранных дел, который бы обладал способностью ухватиться за этот последний шанс. Как утверждал Геббельс: «Наша внешняя политика стала сегодня абсолютно стерильной и замороженной».217 Геббельс и сам был не прочь полезть в министры иностранных дел, в канцлеры, в комиссары по тотальной войне и в министры по делам оккупированных восточных территорий, во всяком случае, в смысле возможностей для проведения широкомасштабной политики. И все его пожелания происходили не от каких-то личных амбиций, а скорее были обусловлены растерянностью при виде того, как Риббентроп, Розенберг и Борман вели рейх к поражению. Даже сам Гитлер не избежал критики Геббельса. Но не было никого в рейхе, к кому бы Геббельс испытывал такую непримиримую неприязнь, как к Иоахиму фон Риббентропу. В последние годы существования «Третьего рейха» у Риббентропа было мало заступников, но на одного, по крайней мере, он мог рассчитывать - на Адольфа Гитлера. Альберт Шпеер вспоминает одну из своих ранних встреч с Риббентропом: «Русоволосый человек, задравший голову вверх, смерил меня высокомерным, сдержанным взглядом». Даже теща Риббентропа характеризовала его как «самого тупого из моих зятей».218 Состязание между Геббельсом и Риббентропом доходило до абсурда. Они посещали соперничавшие клубы для представителей иностранной прессы, Риббентроп при этом отдавал предпочтение клубу международной прессы, а Геббельс - иностранному клубу.219
Геббельс был вынужден заявить в конце 1943 года: «Если Риббентроп так же умен во внешней политике, как в общении со своими коллегами.., тогда я хорошо могу понять, почему мы не достигли каких-нибудь более или менее заметных успехов в наших акциях с другими странами».220 В марте следующего года Риббентроп стал «болваном». Геббельс никогда не простил Риббентропу их вынужденный спор, состоявшийся в 1941 году по вопросу о полномочиях в сфере пропаганды на зарубежные страны. Гитлер заставил их обоих прийти к компромиссному решению, но мир между ними был вынужденный, даже неравный. Когда Геббельс писал длиннющие меморандумы по вопросам внешней политики, Борман подвергал их своеобразной цензуре, прежде чем они ложились на стол к Гитлеру. Гитлер ни в коем случае не желал смены руководства министерства иностранных дел, и Борман это знал. Гитлер имел гораздо более глубокое понимание положения Германии после 1942 года, чем даже Геббельс. Гитлер, действительно, не верил, что что-нибудь, кроме как сила, будет способно закончить войну.
После того, как 6 июня 1944 года союзники высадились во Франции, Гитлер и Геббельс ухватились за одну и туже соломинку.221 Капиталистический Запад был в основе своей слабее большевистской России, более склонен к упадку. Если западные армии смогут быть отнесены назад к Ла-Маншу с огромными потерями, они согласятся на переговоры с нацистами, особенно после того, как большевики вольются в восточную часть Польши. Новые «V-1», дождем обрушившиеся на Лондон, помогут привести этих британцев в чувство. Геббельс считал, что британский рабочий класс настроен против Черчилля. К 15 июля он уже подумывал о том, как бы удержать врага на линии фронта на севере Франции, а не о том, чтобы отшвырнуть союзников обратно в море. Тем не менее, если это положение сохранится, то смогут открыться иные возможности, в особенности, если Германия сумеет успешно противостоять наступлению центральной группы войск красных. 10 июня Гитлер и Геббельс полагали, что постепенное продвижение красных сыграет им на руку в деле приведения «в чувство» Запада. После 22 июня большевики прорвались через центр германского фронта глубоко на территорию бывшей Польши. К 15 июля Геббельс знал, что этот смертельный кризис на востоке должен быть преодолен, если Германия вообще собиралась выжить. Он создал новую схему самообмана в своей постоянно меняющейся схеме для того, чтобы обосновать свое мышление, определяемое желанием дать возможность нацистскому режиму выжить.
В начале сентября Геббельс пришел к заключению, что британцы должны признать наличие советской угрозы. Причиной того, что правительство Черчилля не изменило свою политику, была слабость исполнительной власти, присущая парламентской системе. Геббельс начал менять свое мнение об Уинстоне Черчилле, как о человеке, который может изменить свое решение, если он не посчитается с мнением парламента. В течение четырех последующих месяцев Геббельса будет занимать личность пожилого премьер-министра Британии, который даже совершил поездку в Афины, когда возникшие там беспорядки вызвали такую необходимость. Какой же контраст с изоляционистской натурой германского руководства! Пользуясь этой садомазохистской аналогией, Геббельс горячо надеялся, что тяжеловесность парламентской системы не сможет предохранить британцев от необходимости более быстро реагировать на продвижения Кремля, чем на экспансию нацистской Германии в период между 1936 и 1939 годами. С характерным оттенком тщеславия Геббельс верил слухам о том, что Черчилль якобы пойдет на переговоры с ним. Но Черчилль оставался по-прежнему верным формуле безоговорочной капитуляции, впервые провозглашенной президентом Рузвельтом в январе 1943 года, и к концу сентября 1944 года Геббельс утратил надежду на всякие изменения в британской политике. Черчилль был «ослеплен ненавистью», хуже того, он не собирался, похоже, ни умирать, ни быть свергнутым. «Я все больше и больше склоняюсь к точке зрения, что у нас становится все больше шансов достигнуть соглашения с Россией», - утверждал Геббельс.222
В декабре 1944 года Гитлер предпринял злосчастное наступление в Арденнах... Задачей его являлось нанесение сокрушительного удара западной группе союзных армий, выигрыш во времени и приведение их в чувство. Потом они присоединятся к нему в войне против большевизма или, в самом крайнем случае, остановят наступление на рейх. Когда это последнее гитлеровское наступление потерпело крах, Геббельс перестал верить в политическую стратегию Гитлера. Гитлер придерживался своего курса до самой смерти, призывая к сопротивлению и на западе, и на востоке. Геббельс же изменил свое мнение, и в начале февраля рекомендовал, чтобы Германия бросила все свои силы против русских, полагая, что в сопротивлении западным союзникам уже нет политического смысла. В конце февраля у Геббельса состоялся один примечательный разговор с Гиммлером. Эти двое, никогда доселе не бывшие друзьями, вели беседу очень по-разному. Гиммлер, который думал с позиции «предательства» (переговоры с Западом за спиной у Гитлера), выражался осторожно, в то время как Геббельс, несогласный с Гитлером в отношении продолжения войны с Западом, но никогда не считавший, что тем самым предает фюрера, говорил честно и открыто. Геббельс настаивал на том, что единственное, оставшееся Германии, это впустить в рейх западных союзников и продолжать борьбу против большевиков. Гиммлер застенчиво сослался на плохое состояние здоровья у Гитлера, но, как выяснилось, лишь для того, чтобы в ответ услышать заверение о том, что в немощном теле живет «пламенный дух».223 Гиммлер отражал давление на него со стороны СС, таких людей, как Вальтер Шелленберг и Готтлоб Бергер, которые считали, что «последней задачей политического руководства является сохранность населения, а не приведение его к гордой и героической гибели».224
Но в разговорах с людьми попроще Геббельс всегда оставался верным линии нацистов, особенно если речь шла о немецких журналистах. Даже 1 апреля 1945 года один издатель заявил: «Геббельс придерживается взгляда, что чем ближе военное поражение Германии, тем крепче ее политическая позиция, потому что коалиция союзников, по мере продвижения русских, развалится».225 В узком кругу Геббельс уже давно стал признаваться, что сдерживание и Запада, и Востока означало катастрофу. 22 апреля Геббельс с восторгом сообщил Гитлеру, что Запад присоединяется к нацистам в наступлении на русских. Еще один пример мышления, основанного на том, чтобы выдать желаемое за действительное: Геббельс надеялся заинтересовать Гитлера планом, который представлял собой совершеннейшую перемену в германской политике. «Германские войска прекратят огонь на западе», - говорил он, - «и мы посмотрим, станут ли американцы стрелять нам в спину в этих обстоятельствах».226 Ничего из этого плана не вышло, а через девять дней ни Гитлера, ни Геббельса уже не было в живых.
Когда 1 мая 1945 года Геббельс совершил самоубийство, с ним погиб и миф. Последние годы войны Геббельс утешал себя и своих слушателей двумя интеллектуальными формулировками: первая касалась коллапса союзной коалиции, компромиссного мира и спасения нацистской Германии. Вторая - основывалась на излюбленной исторической аналогии. Задал для нее тон Гитлер в 1942 году, в канун первой русской зимы: «Наша нынешняя борьба - это скорее продолжение, но на международном уровне, той борьбы, которую мы начали на национальном уровне».227 Геббельс был убежден, что война против плутократии и большевизма была повторением борьбы нацистов в Веймарской республике, когда им пришлось бороться с Ротфронтом и реакцией, и когда они одержали победу. Такой героизм, такая страстность, сколько было этого в те годы, в «эру борьбы», и, конечно, уж не в последнюю очередь и борьбы самого «малютки-доктора». Взять хотя бы, например, безнадежную политическую ситуацию 1923 или 1927 года, или конца 1932, которые достигли своей наивысшей точки в «борьбе за власть», так ведь и военные неудачи 1944 года, в конце концов, станут конечной победой. Ведь для победы имелись все необходимые предпосылки: фанатичная вера и фюрер. Слова Геббельса: «Сколь же многие из нас говорили после 9 ноября 1923 года (дата неудавшегося «пивного путча»): Да, все верно. Все потеряно. Но, несмотря на это, есть выход».228 Четырнадцать лет борьбы с Веймарской республикой и почти семь лет мирного развития сделали национал-социализм способным решать задачи победы в войне, полагал министр.
В конце 1940 года Геббельс дал указание прессе сравнить нынешнюю ситуацию неуверенного ожидания с периодом растерянности и выжидания, имевшего место в конце 1932 года, когда нацисты потеряли места в рейхстаге и были озабочены внутренними разногласиями и «предательством». Когда британская пресса писала о прогрессивном аспекте военных задач, Геббельс презрительно охарактеризовал это как попытку присвоения девизов нацистского «государства народной общности». Он сравнивал поведение лондонской «Таймс» с газетами германских националистов-реакционеров в 1932 году: они тоже мало что могли сделать, разве что присвоить себе девизы нацистов. Если Гитлер в конце 1941 года казался погружавшимся во все большую изоляцию и своеволие в канун этой страшной русской зимы, следовало лишь вспомнить о конце 1932 года. Если бы Гитлер прислушался тогда к настроениям партии, все бы развалилось на части. В начале 1942 года, когда Британия потеряла Сингапур, отошедший японцам, но не показала ни малейших признаков растерянности, Геббельс сравнил британскую империю с позицией социал-демократической партии Германии в 1932 году. Несмотря на все синяки и шишки, партия эта не была сломлена, хотя утратила всякую наступательную силу.229 Если Гитлер и Геббельс принуждали Рузвельта и Черчилля, то потому, что были склонны видеть в них «реакционеров-плутократов», образы канцлера Генриха Брюнинга (1930-1932 года) или других жертв дней ушедших. Сталину уготована политическая судьба леваков Веймарской республики, социалиста Отто Брауна и коммуниста Эрнста Тельмана. «Эра борьбы» давала надежды Геббельсу, потому что главным связующим звеном с сегодняшним был фанатический идеализм нацистского движения и «государственный гений» Адольфа Гитлера. И когда Геббельс выступал в берлинском Шпортпаласте, его экстатичность происходила из воспоминаний о речах дней минувших, о нацистских съездах времен «эры борьбы», в особенности тех, которые пришлись на промежуток между 1930 и 1932 годами.
В построении аналогичного мифа об «эре борьбы» Геббельс допускал немыслимые вольности. За два дня до начала рокового для Германии наступления Красной Армии под Сталинградом, Геббельс произнес речь, в которой заявил, что вражеский союз был тем же самым, с которым нацистам уже приходилось сталкиваться между 1919 и 1933 годами: «Мы встретились с той же самой коалицией, начиная от реакционных националистов-плутократов и кончая большевизмом».230 В 1932 году это вряд ли могло иметь место, потому что нацисты имели дело с коррумпированными правыми, разделенными левыми и почти не существовавшим центром. Геббельс сказал полуправду, заявив, что неудачи конца 1932 года (отказ Гинденбурга от условий Гитлера 13 августа, выборы в рейхстаг в начале ноября) породили тот боевой дух движения и привели его к победе. В действительности, к власти нацистов привели многочисленные заговоры и сделки, а не «внутренняя собранность» и не «моральная сила сопротивления». Заявить о том, что консервативная Народная партия рука об руку шагала с коммунистами, было абсурдом, но зато это давало надежду нацистам, сбитым с толку союзом Черчилля со Сталиным.
После разгрома под Сталинградом Геббельс развил новую аналогию с «эрой борьбы». Министр заявил, что Сталинград показал, какой страшной участи удалось избежать Германии и остальной Европе, если бы не «превентивная» атака на Россию в 1941 году. Потом Геббельс сравнивал это спасение в последнюю минуту с приходом к власти нацистов в 1933 году. Как, скажите на милость, Германия канцлера Курта фон Шлейхера могла предотвратить захват власти коммунистами? У коммунистов было «150 мест в рейхстаге» (в действительности, 100) и раздробленная, ослабленная Германия вскоре пала бы жертвой этих «недочеловеков». 18 февраля 1943 года циник Геббельс вещал перед своей аудиторией сторонников тотальной войны: «В нашу «эру борьбы» мы ведь были «несчастной нацией»! А когда мы победили, то все стали искать нашего расположения!»231 Если Германия казалась изолированной в тот момент, то нацистам пришлось столкнуться с еще большей изоляцией до 1933 года. И это было неправильной аналогией, ибо до 1933 года нацисты время от времени заключали промежуточный союз с националистами. Нельзя сказать, что консерваторы стремились в эту партию, но многие из них, действительно, способствовали приходу к власти Гитлера (но не обретению тотальной власти). Можно провести аналогию между Невиллом Чемберленом в Мюнхене в 1938 году и Альфредом Гугенбергом в Веймаре в начале 1932 года, но никак не между Германией после Сталинграда и нацистами конца 1932 года. Геббельс, следуя Гитлеру, считал, что большевизм и западный капитализм - две стороны одной монеты, еврейско-либеральной. Он думал, что до 1933 года коммунисты и фондовая биржа сотрудничали вместе против Гитлера. «Все, что происходило тогда, повторяется сейчас...» - сказал Геббельс в мае 1943 года.232 В августе 1943 года германская пресса была резко раскритикована Дитрихом за то, что иногда допускала изображение капитализма и большевизма как двух противоборствующих сил.
В мифологии Геббельса себе самому он отвел роль «завоевателя Берлина», человека, который смог организовать небольшую банду фанатиков-последователей в двадцатые годы и завоевать столицу. То же самое ему уже приходилось делать и в Рейнской области, между 1924 и 1926 годами, если положиться на его собственное мнение. Над всеми напастями господствовал фанатизм, так как это было в 1943 году. Геббельс был убежден, что не будет больше 1918 года, не будет позорной капитуляции, потому что теперь-то никакого еврейского лидерства не было. К середине 1943 года роль «эры борьбы» стала исполнять в основном принадлежавшая самому Геббельсу одержимость, служащая ему и личным утешением: «За семь лет я завоевал почетное звание «завоевателя Берлина», теперь я борюсь за звание «защитника Берлина», и я хочу его завоевать в несколько недель. Я приехал в Берлин в ноябре 1926 года, и на моей стороне было три сотни берлинцев, я с ними сумел завоевать Берлин. Сегодня меня поддержат три миллиона, если я подвергну их испытанию».233 После Сталинграда, после Туниса, после все увеличивающегося числа террористических налетов, после падения Муссолини Геббельс не впал в отчаяние, он сам себя превратил в миф: «Задумайтесь, вспомните «эру борьбы»! Как нам удалось прийти к власти? Тогда? Не на крыльях нашего успеха, а по прошествии периода основательного отступления... Почему? Потому что те, кто находился тогда у власти, понимали, что избиратели, которые тогда отвернулись от нас, не бросятся снова в объятия буржуазных партий, а обратятся к коммунистам, понимали, что наше поражение не означало их победу, а победу коммунизма».234 Несмотря на его суждение, что капитализм и коммунизм происходят из одного и того же еврейского кокона, Геббельс и дальше продолжал развивать эту несуразную аналогию: «Когда Рузвельт и Черчилль, в особенности, поймут, что поражение Германии будет означать победу красных, они станут действовать, как Гугенберг и Папен в 1933 году, и повернутся к Гитлеру!» «Да, мы невинные ангелы по сравнению с монстрами-большевиками», - утверждал он.235
Проблема, стоящая перед Геббельсом, была двоякого рода: Германия может пасть до того, как распадется большая коалиция, потому что не существовало германской демократии. Да и германская пропаганда, обличая альянс плутократов с красными, затрудняла изменение курса между Сталиным и его западными партнерами.
Геббельс находил утешение в ощущении того, что он принадлежал к героическому веку, «беспредельно героическому». Несмотря на несчастья дня сегодняшнего в сентябре 1943 года он настаивал, что «...мы обязаны никогда не забывать того, что наши трудности - дело прошлого, они составят самую прекрасную часть наших воспоминаний».236 Так же как Геббельс в 1943 году романтизировал «эру борьбы», он собирался в 1960 году романтизировать вторую мировую войну, наивно веря в то, что немцы окажутся в «эре борьбы». Геббельс не распространял вокруг себя чувство товарищества и полупьяный дух богатства, как многие другие «старые бойцы» партии. Для многих из них он был объектом подозрений, умный интеллектуал-приспособленец, коварный заговорщик, карающий Мефистофель для Фауста-Гитлера. Геббельс компенсировал этот недостаток, бросившись всем своим умом, сердцем и душой в «эру борьбы». При создании своего личного, тщательно продуманного мифа о «эре борьбы», он культивировал имидж лояльного «старого борца», как ни чужда были ему социальная мишура, являющаяся неотъемлемой частью этой роли.
Регулярно, раз в год поздним вечером 28 октября некоторые члены берлинской «старой гвардии» собирались у Геббельса, чтобы отпраздновать его день рождения, 29 октября. На дне рождения в 1943 году, Геббельс сказал своим товарищам, как он восхищен премьером Франции Клемансо, который сумел в 1917 году спасти мятежную французскую армию: «Это было самым великим деянием всей его жизни, и в последний момент Франция была спасена от поражения».237 Мысли Геббельса были заняты постыдной капитуляцией Германии в 1918 году. Благодаря верности национал-социалистов и фанатизму членов его берлинской «старой гвардии», такой позор не может повториться. Геббельс станет Клемансо 1944 года.
Последнее большое публичное празднование по случаю очередного юбилея прихода Гитлера к власти состоялось 30 января 1943 года. Через год после этого один из адъютантов Геббельса заметил иронический контраст с годом 1933-м. Тогда в честь нового правительства зажглись факелы, теперь же, в 1943-м - сам Берлин пылал как гигантский костер, освещая корчившийся в предсмертных муках «Третий рейх». Но Геббельс еще сильнее хватался за положительные аналоги с «эрой борьбы» и ее счастливым завершением. 31 марта он заявил партийным лидерам, что у нации еще оставался вождь, который сокрушил красных в 1933 году и снова сокрушит их, что он является живым обещанием того, что позорный 1918 год никогда не повторится. Сегодняшняя ситуация выглядит точно так же, как и в канун прихода к власти. К 1944 году Геббельс занимался пропагандой уже не только для масс, но и для успокоения самого себя и нацистского руководства. Это действительно было утешением среди хаоса и разрушения. Если Германии удастся сыграть на разногласиях в лагере союзников, как нацисты сумели сыграть на разногласиях в стане своих врагов в Германии перед 1933 годом, то многое будет спасено. Если ситуация 1944 года могла показаться отчаянной, то какой же отчаянной она должна была быть в 1919 году, когда всего лишь семь человек создавали нацистское движение!238
Вторжение союзников на западе могло развеять миф Геббельса, основанный на аналогии с «эрой борьбы», если бы 20 июля 1944 года не произошло покушение на Гитлера.
Геббельс видел в заговоре подтверждение его исторической аналогии.239 Когда в 1930 году Отто Штрассер порвал с нацистами, когда Грегор Штрассер в конце 1932 года обдумывал «заговор» и когда в 1934-м Эрнст Рем поднял свой «путч», нацистская партия сотряслась до основания. Но она оправилась от этого потрясения, выйдя из него еще более собранной, настроенной решительнее, чем когда-либо, и пришла к победе под руководством человека несгибаемой воли, осененная доброй судьбой. Геббельс считал, что Гитлер, жестокий и решительный, сумеет сделать необходимые выводы, какие он сумел сделать в период 1930-34 годов. Теперь и сам Геббельс был наделен некоторыми полномочиями по развертыванию тотальной войны. И Германия спасет положение. Геббельс строил одну аналогию за другой. Если Германия сумеет выстоять - а была уже без пяти минут полночь, если воспользоваться мелодраматической фразой Гитлера, - то лагерь союзников лопнет по всем швам и Запад даст Германии возможность разбить большевиков. Разве это не произошло в 1933 году, когда буржуазные реакционеры перебежали к Гитлеру для того, чтобы предупредить приход красных к власти? В начале 1943 года, когда, по мнению Геббельса, победа немцев была еще возможной, он выставил несколько иную аналогию: большая коалиция красных и капиталистов была естественна и схожа с той оппозицией, с которой пришлось столкнуться Гитлеру в 1932 году. В 1944 году Геббельс надеялся каким-то образом выскочить из войны, он сменил аналогию, подчеркивая, что победа нацистов в 1933 году частично была результатом антикоммунистических настроений немецких консерваторов и буржуазии.
Когда Геббельс отвернулся от стратегии Гитлера длительного сопротивления на Западе, после провала операции в Арденнах, он развил аналогию с «эрой борьбы» для того, чтобы убедить Гитлера изменить мнение. Главным инструментом Геббельса было то, что Гитлер не пришел бы к власти, если бы затребовал сразу все, а оказался в качестве элемента консервативной коалиции, и посему следовало бы как-то видоизменить, смягчить стратегию конфронтации в 1945 году.240 Если бы нацисты 13 августа 1932 года затребовали у президента Гинденбурга все, они получили бы отпор. Полная победа приходит лишь в ответ на компромисс. Сохранение и спасение нацизма в 1943 году предлагало компромиссный мир, вероятно, с Западом, который бы послужил прелюдией к альянсу против большевизма.
Неужели в начале 1945 года Йозеф Геббельс действительно верил в такую аналогию и в такую возможность? В моменты отчаяния, которых у него становилось все больше и больше, министр часто доходил до самых нигилистических нацистских аналогий. Приписывая врагам рейха цель полного уничтожения Германии, Геббельс завоевывал моральное право своему желанию увидеть нацию уничтоженной, прежде чем она сдастся России или Западу. Ведь никогда больше не будет 1918 года, пусть даже это означает полное уничтожение германской нации. «Немцы не были способны к сопротивлению в 1918 году, потому что не имели правительства, способного на сопротивление», - утверждал Геббельс,241 - «...слова «капитуляция» в нашем словаре нет!»242 В канун последнего дня рождения Гитлера посреди развалин Берлина, он настаивал: «То, что мы переживаем сегодня, является последним ужасным актом драмы, начавшейся 1 августа 1914 года, которую мы, немцы, прервали 9 ноября 1918 года, именно в тот самый момент, когда она приближалась к своему решению».243 Ситуация в 1945 году явилась расплатой за грех капитуляции 1918 года. Йозеф Геббельс с удовлетворением воспринимал мрачный контраст с 1918 годом. Теперь не будет трусливой сдачи врагу, а только гибель в героической обороне.
* * *
Хотя к 1943 году стало ясно, что Германия проигрывала войну, Пауль Йозеф Геббельс продолжал верить в возможность победы. Когда один немецкий город за другим постигала участь Берлина, Любека и Гамбурга, Геббельс, выступая перед партийным руководством в Эссене, предложил это в качестве утешения нации, и самому себе: «Новые улицы поднимутся из руин, возникнут города нового типа...»244 Руководству придется заплатить за доверие к нему человеческими жизнями населения городов, разрушенных бомбежками. После войны города, превращенные в пустыни, станут еще прекраснее, чем когда-либо. Монументальные здания, новые, широкие улицы, чистые, удобные дома с просторными квартирами придут на смену битому камню. За две недели до конца «Третьего рейха» Йозеф Геббельс все еще раздавал подобные обещания немецкому народу. Битые камень действительно будет убран, но не нацистами. Восстановление составляло материальный аспект фантазий Геббельса, касавшихся заключительного периода войны. В моменты, когда на него вдруг находила объективность, министр обращался к тому, как история обманула его и национал-социализм. Самым близким сердцу Геббельса в заключительные дни войны было трагическое осознание того, что, возможно, и кровь, и жертвы, которых было более чем достаточно, для нацистского движения действительно оказались напрасными.
Йозеф Геббельс был одержим властью, понимаемой им через величие современного государства. Историческое величие подразумевало сильное государство, власть над отдельными индивидуумами и нациями. Сколько бы он ни рассуждал о его «истинных героях», поэтах и других творческих личностях, сколько бы ни заявлял о том, что лучше завоевать сердце нации, чем править ею, Йозеф Геббельс в полной мере пожинал плоды немецкого поклонения государству. Год 1918-й был ужасен, потому что принизил немецкую мощь. «После 1918 года мы оказались в опасности соскальзывания в пропасть вне исторического существования. И это окажется величайшим несчастьем не только для нас одних, а для всего мира», - утверждал он.245 Геббельс не был экспертом в вопросах новейшей истории, но он, как и многие другие немцы, был продуктом историографии и концепции исторической значимости, корни которых были в отожествлении величия, мощи государства. Вторая мировая война была для Германии последним значительным шансом, ее заявкой на власть воплотить в реальность фразу Фрица Фишера: «День сегодняшний великий, решающий, но и, в то же время, последний шанс! По этой причине он так жесток, требует так много жертв и так горек».246 Когда Геббельс произносил эти слова в конце 1943 года, его переполняло чувство отвращения к итальянскому народу, который, судя по поведению в войне, упустил свой шанс стать великой нацией. После высадки союзников в Нормандии, Геббельс обратился за утешением к истории. Германия была молодой нацией, выдающейся в отношении людских резервов, и ей явно не хватало материальных ресурсов, но она все равно победит, как побеждали Афины, Спарта, Рим и Пруссия. Цитируя немецкого писателя Теодора Фонтане, Геббельс любил повторять: «Упорство лучше храбрости».247 Месяц спустя Геббельс предостерегал немецкую нацию: если она не примет брошенный ей вызов в образе этой войны, то неизбежно впадет в «пропасть вне исторического существования», совсем как Франция после мая 1940 года.248 Право нации на жизнь, по Геббельсу, было куда менее важным, чем борьба за историческое величие, измеренное в категориях чистой мощи. И здесь он тоже был отражением личности Гитлера, который, в свою очередь, представлял собой отвратительную карикатуру на Германию того времени.
Йозеф Геббельс чувствовал себя обманутым течением новейшей истории. Еще в 1941 году он заявил, что история покажет себя бессмысленной, если Германия проиграет войну.249 Захлестнувшая его волна горечи от сокрушительного поражения в начале 1945 года заставила Геббельса отказаться от преклонения перед «богиней Историей» и заявить, что если Германия не сможет победить, то имя Истории - «шлюха», продавшаяся тому, у кого больше войско и большие деньги.250 И если История позволяет дьяволу торжествовать, то История - бессмысленная, ничего не стоящая затея. И весь идеализм, все жертвы на плаху нацистского движения оказались бессмысленными, оболганными и преданными шлюхой. В конце двадцатых годов Геббельс, в стихах воспевавший смерть павших товарищей по борьбе, заговорил о величии смерти. В 1931 году Геббельс кричал, что из крови тех, кто был убит, однажды восстанут мстители. Но жертвы и идеализм имели смысл, если за ними следовали отмщение и радость победы. Во всех остальных случаях история оказывалась бессмысленностью, мошенничеством. В 1940 году Геббельс призывал к новым жертвам, которые должен был принести немецкий народ. «Победа и «социальная общность» нации усправедливят и осветят эти жертвы», - считал он.251 В 1941 году министр заявил, что из жертв и тревог, из героизма и требований времени родится новый, прекрасный рейх, которому суждено войти в дни победоносного мира.252 Победоносного мира не наступило, но Геббельс все же сумел преподнести Гитлеру его величайшую из побед в этой войне, окончательное завоевание немецкого народа. 1918 год так и не наступил. Те, кто заявлял, что немцы сражались до самого конца по причине «безоговорочной капитуляции», выставленной в качестве требования союзниками, не убеждают. Нацистская пропаганда твердила с самого 1941 года о якобы существовавших у союзников планах «полного уничтожения». Пропаганда достигла своего наибольшего пика после Сталинграда - но по причине военной ситуации, а не из-за заявления союзников.
* * *
В своем романе «Михаэль» Геббельс описывал своего главного героя, растроганным до слез речью Гитлера. В нем был символ веры Михаэля. На потребности верить, которую его вера оправдала историей, Йозеф Геббельс построил свое мировоззрение. Во время войны министр с горечью вспоминал, как национал-социализм рождался в руинах побежденной Германии из небольшой группы единомышленников.
В начале 1945 года Геббельс написал свою собственную эпитафию в этом же духе. Он признавал за собой наличие «небольших проступков, человеческих слабостей и ошибок», но убедил себя в том, что будущие поколения увидят себя в таких людях, как он, «сияющий образец смелости, стойкости и всех национальных достоинств».253 Даже буквально в самом конце жизни среди берлинских руин, Геббельс продемонстрировал своему ближайшему окружению давние проблески жестковато-откровенной проницательности. 16 апреля, например, он признал, что некоторыми из заговорщиков 20 июля 1944 года двигали добрые побуждения.
Что преобладало в эти последние недели, так это чувство утраты, сознание того, что весь идеализм был напрасным. В 1945 году Геббельс становился все более и более похожим на своего Михаэля, человеком, движимым чувством разочарования от постигшей его неудачи: «Но на глаза мне навертываются слезы, когда я думаю о том, что это движение, построенное на таком идеализме, на таких жертвах, лишениях, на таких крови и поте, становится кучей отбросов...»254 Слезы текли по щекам министра, когда он заканчивал свою мысль. Оправившись от нахлынувшего на него волнения, Йозеф Геббельс заявил, что смотрит в глаза будущему поколению с чистой совестью. Он признал за собой наличие моментов некоторой нерешительности, но оправдывался тем, что прошел через сомнения и неуверенность целым и невредимым, победив во внутренней борьбе. Геббельс в категориях идеалистов, заявив, что человек продолжает жить в его поступках, и что он в это твердо верит. Здесь доктор литературы Гейдельбергского университета, вероятно, вспомнил мысль Гете, выраженную им в «Фаусте»: «Следы дней моих земных не растворятся в вечности».255
В 1944 году на экранах кинотеатров рейха шел захватывающий художественный фильм «Ритуал самопожертвования». В нем жемчужные ворота рая растворились перед мертвым главным действующим лицом. Геббельс был глубоко тронут этой сценой и, возможно, рассматривал ее в качестве намека на свое собственное бессмертие. В конце жизни Йозеф Геббельс рассматривал себя оправданным в глазах Бога своими земными делами, верой, участием в эре беспрецедентного отчаяния и небывалого величия. История ведь показала себя продажной женщиной, следовательно, Геббельсу только и оставалось, что искать собственной смерти. В акте самоубийства он видел подтверждение своей победоносной веры и деяний, кровавое жертвоприношение тела, но не души на плаху истории, ставшей посланником Люцифера. Последний акт должен был явиться вечным доказательством того, что его мучительные поиски веры закончились успехом. Его саморазрушение было показательно, оно свидетельствовало как об извращенности национал-социализма, так и о смещении христианских ценностей в XX столетии. Самоубийство Йозефа Геббельса - смертный грех в глазах его прошлой церкви, было последним заверением его веры в то, что благодать нисходит к тем, кто верует.
1 Karena Niehoff and Boris von Borresholm, eds., Dr. Goebbels nach Aufzeichnungen aus seiner Umgebung (1949), стр. 187. Большинство источников указывают в качестве даты последнего заседания министерства 21 апреля 1945 года. К этому времени резиденция Геббельса в Берлине также уже считалась «министерством».
2 Erich Schneyder, «The Fall of Berlin», trans. L.P.Lochner, Wisconsin Magazine of History, L (1967): 418. Cf. Helmut Heiber, ed., Goebbels-Reden (Düsseldorf: 1972), II: 452, n.6.
3 Heiber, ibid.
4 Schneyder, p.419.
5 Wilfred von Oven, Mit Goebbels bis zum Ende (Buenos Aires: 1949-50) I: 123.
6 Von Oven, II: 212.
7 Ibid., p.213.
8 Ibid., p.224.
9 Ibid., p.236.
10 Ibid., pp.304-5. Некоторые, а может быть и все (1924-45) эти ценные сведения из дневников будут восстановлены и вскоре появятся в печати. См. также Frankfurter Allgemeine Zeitung, November 21, 1974, «Goebbels Tagebücher» and October 12, 1973, «Die Goebbels-Kommentare».
11 Heiber, Reden, II: 448.
12 Schneyder, p.424.
13 Ibid., pp.422-27.
14 Cf. Willi A.Boelcke, ed., Kriegspropaganda 1939-1941: Geheime Ministerkonferenzen im Reichspropagandaministerium (Stuttgart: 1966), p.43.
15 Эта фраза встречается в рукописи фрау фон Овен по поводу дневника ее мужа. Mass Communications Center, Wisconsin State Historical Society.
16 Rudolf Semmler, Goebbels - The Man Next to Hitler (London: 1947), p.24. Имя этого человека было Землер, пока его не изменили в законодательном порядке.
17 Ibid., p.29.
18 Louis P.Lochner, trans. and ed., The Goebbels Diaries 1942-1943 (Garden City: 1948), p.56.
19 Heiber, Reden, II: 208, n.99.
20 Helmut Heiber, Goebbels (New York: 1972), p.149.
21 Отчет фрау фон Овен.
22 Конференция министерства 16 сентября, 1942 (Luther, на основе записей Тоденхофера для министерства иностранных дел) in N.A. Т-120/736/339707. См. также Joseph Goebbels, "Wofür Kämpft der Deutsche Soldat?" in Das eherne Herz. Reden und Aufsätze aus den Jahren 1941/42 (Munich: 1943), pp.334-35.
23 Hans-Leo Martin, Unser Mann hei Goebbels. Verbindungsoffizier des Oberkommandos der Wehrmacht beim Reichspropagandaminister 1940-1944 (Neckargemund: 1973), p.136.
24 Boelcke, 1939-1941, p.276.
25 Willi A.Boelcke, ed., «Wollt Ihr den totalen Krieg?» Die geheimen Goebbels-Konferenzen 1939-1943 (Stuttgart: 1967), p.338. См. также р.344.
26 Von Oven, II: 156.
27 Lochner, Diaries, p.320; Frau von Oven (August 4, 1943).
28 Martin, Unser Mann, pp.32-33.
29 N.A. T-580/644 (no frame numbers for this series).
30 Lochner, Diaries, pp.88, 153.
31 Von Oven, I: 87.
32 Semmler, p.43.
33 Boelcke, 1939-1941, p.301.
34 Semmler, p.48.
35 Ibid., pp.4849.
36 Ibid., p.63.
37 Lochner, Diaries, p.35.
38 Adolf Hitler, Hitler's Secret Conversations 1941-1944 (New York: 1953), pp.452-53.
39 Heiber, Reden, II: 267 (Goebbels' italics).
40 Heiber, Goebbels, p.22.
41 См. Von Oven, I: 238A6, for this account by Goebbels of his early life.
42 Ibid., pp.231-32.
43 См. Julien Benda, The Betrayal of the Intellectuals (Boston: 1955), passim. Наклонным шрифтом даны цитаты Бенды.
44 Joseph Goebbels; «Deutsches Schrifttum im Lärm der Waffen», in Der steile Aufstieg: Reden und Aufsätze aus den : Jahren 1942/43 (Munich: 1944), p.21.
45 См. Joseph Goebbels, Michael. Ein Deutsches Schicksal in Tagebuchblättern (Munich: 1929), passim. В «Третьем рейхе» всегда находился редактор, который изменял название, чтобы придать произведению более нацистский дух. Cf. Michaels Keg zum Volke in the series «Das Reich im Werden», ed. Dr. Rudolf Ibel (Frankfurt-am-Main: 1941).
46 Norman Cohn, Warrant for Genocide. The Myth of the Jewish Worldconspiracy and the Protocols of the Elders of Zion (New York: 1967), p.197.
47 Joseph Goebbels, «Gelobt sei was hart macht!» in Die Zeit ohne Beispiel: Reden und Aufsätze aus den Jahren 1939/40/41 (Munich: 1941), p.244.
48 См. Heiber, Goebbels, p.51.
49 «Напор» (примечание редактора).
50 Carin Kessemeier, Der Leitartikler Goebbels in den NS-Organen «Der Angriff» und «Das Reich» (Münster: 1967), pp.279-80.
51 «Mjölnir» and Joseph Goebbels, Das Buch Isidor, Ein Zeitbild voll Lachen und Hass (Munich: 1931).
52 Semmler, pp.56-57.
53 Joseph Goebbels, Kampf um Berlin. Der Anfang (Munich: 1937), p.18.
54 Hans Schwarz van Berk, ed., Der Angriff. Aufsätze aus der Kampfzeit (Munich: 1936), pp.14-15.
55 Heiber, Goebbels, p.57.
56 Albert Krebs in The Infancy of Nazism: The Memoirs of Ex-Gauleiter Albert Krebs 1923-1933, William S.Alien, ed. (New York: 1976), pp.191-205.
57 Ibid., pp.196-97.
58 Kessemeier, p.259.
59 Hitler, Conversations, p.603.
60 Quoted by Heiber, Goebbels, pp.75-76.
61 Goebbels, Der Angriff, in Aufsätze aus der Kampfzeit (München: 1935), p.21.
62 Goebbels, ibid., «Der Fuehrer» and «Wenn Hitler spricht», pp.214-17.
63 Ibid., p.218.
64 Ibid., «Wir gedenken der Toten!» pp.250-52.
65 Ibid., «Kütemeyer», pp.256-59.
66 Ibid., «Die Fahne hoch!» pp.268-71.
67 Ibid., «Gegen die Reaktion», pp.291-94. Работа взывала к радикальным рабочим, враждебно настроенным по отношению к социал-демократическому правительству, которое направило полицию на разгон первомайской демонстрации в Берлине.
68 Albert Speer, Spandau: The Secret Diaries (New York: 1976), p.82.
69 Lochner, Diaries, p.139.
70 Ibid., p.205.
71 Goebbels, «Adolf Hitler als Staatsmann», speech of April 1, 1932.
72 Joseph Goebbels, «Aufruf zum Befreiungskampf», in Wetterleuchten. Aufsätze aus der Kampfzeit (Munich: 1939), p.307.
73 Joseph Goebbels, «Der Sturm bricht los», in Signale der neuen Zeit. 25 ausgewählte Reden (Munich: 1934), pp.82-89.
74 Joseph Goebbels, Vom Kaiserhof zur Reichskanzlei. Eine historische Darstellung in Tagebuchblättern (Vom 1. Januar 1932 his zum 1. Mai 1933), (Munich: 1935), p.196. Этот труд стал одним из геббельсовских бестселлеров.
75 Goebbels, «Der Nationalsozialismus führt», in Signale, pp.91-107.
76 Ibid.
77 Ibid.
78 Ibid.
79 Semmler, Goebbels, p.75.
80 См. Gustave Le Bon, The Crowd: A Study of the Popular Mind (New York: i960), passim.
81 Adolf Hitler, Mein Kampf (Boston: 1962), pp.180, 183.
82 Goebbels, «Erkenntnis und Propaganda», in Signale, pp.28-51, passim.
83 Krebs, p.205.
84 Semmler, p.17.
85 В таких статьях, как «Die Juden sind Schuld!» и «Mimikry», Геббельс применял фразеологию идиш. См. Die Zeit ohne Beispiel, pp.526-27, где можно видеть характерные примеры.
86 Протоколы сионских мудрецов (Прим.ред.).
87 Cohn, p.258.
88 Я намеревался написать «a twist of foot», но это было бы непозволительной милостью (Прим.автора).
89 Cf. Semmler, p.30.
90 См. «Isidor» и «Angenommen» in Der Angriff pp.308-11, passim.
91 «Der Jude» in Der Angriff p.322.
92 Ibid., p.324.
93 «Ist das preussisch?» and «Die Juden sind schuld!» in Wetterleuchten, pp.129, 323.
94 Цитируется Коном, стр. 204.
95 Goebbels, «Die Deutschen vor die Front!» in Die Zeit, pp.535-36.
96 Goebbels, «Die Juden sind schuld!» и «Warm Oder Wie?» in Das eherne Herz, pp.81, 85.
97 Цитируется Коном, стр. 206.
98 Goebbels, «Das eherne Herz: Rede vor der deutschen Akademie», pp.34-37.
99 Цитируется Коном, стр. 207.
100 Lochner, Diaries, p.377.
101 «Die Judenfrage als inner- und aussenpolitisches Kampfmittel», Redner-Schnellinformation, Lieferung 57 (NSDAP Reichspropagandaleitung, May 5, 1943).
102 Ibid., «Judendämmerung in aller welt!» May 18, 1943.
103 Heiber, Reden, II: 235.
104 Von Oven, II: 10.
105 Heiber, Reden, II: 433. Cf. Adolf Hitler, «Mein politisches Testament», in International Military Tribunal, Proceedings (Nürnberg: 1947-1949), 41: 548 ff.
106 Boelcke; 1939-1941, p.537.
107 Земмлер сообщает, что Геббельс отдавал Гитлеру должное за это наблюдение.
108 Semmler, pp.35-36.
109 Boelcke, 1939-1941, p.724.
110 Goebbels, in Die Zeit, p.479.
111 Ibid.
112 Goebbels, in Das eherne Herz, p.171.
113 Heiber, Reden, II: 101.
114 Ibid.
115 E.H.Gombrich, Myth and Reality in German War-Time Broadcasts (London: 1970), p.12.
116 Hitler, Conversations, pp.399-400.
117 Goebbels, «Schwarze Wolken über England», in Das eherne Herz, p.300.
118 Heiber, Reden, II: 162.
119 Lochner, Diaries, p.536. См. также Boelcke, 1939-1943, p.335.
120 Hans-Guenther Seraphim, cd., Das politische Tagebuch Alfred Rosenbergs, 1934-1935, 1939-1940 (Munich: 1964), p.81.
121 Ibid., p.83.
122 Ibid., p.88.
123 Ibid., pp.110-11.
124 Ibid., p.117.
125 Ibid., pp.138-39.
126 William L.Shirer, Berlin Diary (New York: 1941), p.588.
127 Hitler, Mein Kampf, pp.176-83.
128 Адольф Гитлер. «Моя борьба» «Т-ОКО», 1992 г., стр. 147, 150. (Прим.ред.).
129 Hans Thimme, Weltkrieg ohne Waffen: Die Propaganda der Westmüchte gegen Deutschland, ihre Wirkung und ihre Abwehr (Berlin: 1932), pp.182-83.
130 Eugen Hadamovsky, Propaganda and National Power: The Organization of Public Opinion for National Politics (reprinted New York: 1954).
131 Harold D.Lasswell, Propaganda Technique in the World War (Cambridge, Mass.: 1971), p.200.
132 Hans Baehr, «Die englische Weltkriegspropaganda und das deutsche Volk» (August 1939), in Unser Wille und Weg, pp.177-92.
133 Von Oven, I, 36: 216-17.
134 Goebbels' cliches as early as the late 1920s. Cf. Goebbels, in Signale, p.52.
135 Cf. Jay W.Baird, The Mythical World of Nazi War Propaganda, 1939-1945 (Minneapolis: 1974), pp.58-59, 64.
136 Steinkopf AP dispatch from Oslo, November 28, 1940. Louis P.Lochner papers, Box #19, Wisconsin State Historical Society, Mass Communications Center.
137 Goebbels, «Was denkt sich Churchill eigentlich?» in Die Zeit, pp.. 346-49.
138 Lochner, Diaries, p.235 (December 8, 1942): К концу этого месяца Геббельс изменил свое мнение о русской зиме. См. также Semmler, стр. 44-45. On optimism regarding Balkan and Soviet campaigns: Boelcke, 1939-1941, p.658 and Boelcke, 1939-1943, p.182.
139 Cf. on Brusilov: Boelcke, 1939-1943, p.319; on Churchill: Von Oven, I: 19.
140 Goebbels, «Wandlung der Seelen», in Das eherne Herz, p.191.
141 Boelcke, 1939-1941, p.240.
142 New York Times, «Goebbels Sees '39 as a «German Year»», January 1, 1940, p.11.
143 Baird, pp.91-92.
144 Boelcke, 1939-1941, p.307.
145 Fritz Sauckel, instructions for Gau propaganda director of August 7, 1940, B.A.
146 Boelcke, 1939-1941, p.668.
147 Ibid., p.723.
148 Boelcke, 1939-1943, p.184.
149 Semmler, p.51.
150 Boelcke, 1939-1943, pp.196.
151 Cf. Goebbels, «Verändertes Weltbild», in Das eherne Herz, p.126.
152 Boelcke, 1939-1943, p.317.
153 Semmler, p.73.
154 Boelcke, 1939-1943, p.185.
155 Lochner, Diaries, p.288.
156 Heiher, Goebbels, p.232.
157 Von Oven, I: 23, 27, 36, 47, 50-51, and Frau von Oven (October 18, 1944). В 1941 Геббельс утверждал, что агент Рузвельта, полковник Донован, - пьяница. См. William Stevenson, A Man Called Intrepid; The Secret War (New York: 1977), p.226.
158 Semmler, p.13.
159 Von Oven, I: 84.
160 Цитата фон Овена, I: 14.
161 Cf. on Lanke, Frau von Oven typescript.
162 Niehoff and Borresholm, pp.146-49.
163 Boelcke, 1939-1941, p.441.
164 Ibid., p.40.
165 Cf. Semmler, p.43; von Oven, I: 128; Hans Speier, Social Order and the Risks of War. Papers in Political Sociology (Cambridge, Mass.: 1969), p.377.
166 Cf. Kessemeier, pp.137, 169, 172-75, 257; von Oven, I: 262.
167 Cf. Frau von Oven typescript; von Oven, I: 197.
168 Heiber, Reden, II: 31.
169 Goebbels, «Verändertes...», in Das eherne Herz, p.134.
170 Semmler, p.28.
171 Schwarz van Berk, in Die Zeit, p.9.
172 Lochner, Diaries, p.129. Cf. ibid., pp.154, 242, 376; См. также Heiber, Reden, II: 159; Boelcke, 1939-1943, pp.269, 323-24, 336: N.A. T-120/5/13324- 13328 («Handakten Kruemmer» для конференций 24-26 января, 1943).
173 January 31: Berliner Boersenzeitung, Berliner Morgenpost; February 1: Nationalblatt (Koblenz) and Westfälische Landeszeitung.
174 Heiber. Reden, II: 208, n.99.
175 Cf. Günter Moltmann, «Goebbels' Rede zum totalen Krieg am 18. Februar 1943», Vierteljahrshefte für Zeitgeschichte, XII (1964): 13-43. См. о прессе: February 19: Völkischer Beobachter (Berlin); Berliner Volkszeitung; Der Angriff.
176 Hans-Georg von Studnitz, While Berlin Burns. The Diary of Hans-Georg von Studnitz (Englewood Cliffs, N.J.: 1964), pp.22-23, 232. Lochner, Diaries, p.296.
177 Goebbels, Der geistige Arbeiter im Schicksalskampf des Reiches (Munich: 1943), p.21.
178 Goebbels, Dreissig Kriegsartikel für das deutsche Volk (Munich: 1943).
179 Cf. N.A. T-580/590 (без дальнейшей расшифровки).
180 Lochner, Diaries, pp.532-33, 537.
181 По вопросам планирования тотальной войны см. Lochner, Diaries, pp.482, 532; von Oven, I: 96.
182 Von Oven, II: 57.
183 Lochner, Diaries, p.493.
184 Von Oven, II: 189.
185 N.A. T-175/225/2763887. Cf. Heiber, Reden, II: 419.
186 Boelcke, 1939-1941, p.497. Cf. Boelcke, 1939-1943, p.238.
187 Heiber, Reden, II: 226-28, 293.
188 Von Oven, I: 29-30.
189 Goebbels, «Das Denkmal der nationalen Solidarität», in Das eherne Herz, p.348; von Oven, I: 169.
190 Frau von Oven (January 5, 1944).
191 Von Oven, II: 22.
192 Heiber, Reden, II: 336 (Goebbels' italics).
193 Helmut Sündermann, Tagesparolen. Deutsche Presseweisungen 1939-1945, Hitler's Propaganda und Kriegsführung (Leoni: 1973), p.272.
194 Cf. Martin Broszat, Der Staat Hitlers: Grundlegung und Entwicklung seiner inneren Verfassung (Munich: 1969), pp.382-95.
195 Lochner, Diaries, p.268.
196 Рукопись фрау фон Овен.
197 Speer, Spandau, p.236.
198 Lochner, Diaries, pp.260, 262, 264, 266; Frau von Oven (November 11, 1943).
199 Lochner, p.277.
200 Ibid., p.512.
201 Von Oven, II: 146-47.
202 Seraphim, pp.32, 37, 45, 48, 49, 52.
203 Krebs, p.202.
204 Lochner, Diaries, p.85.
205 Von Oven, I: 113-14.
206 Boelcke, 1939-1941, p.507.
207 Lochner, Diaries, p.277.
208 Von Oven, II: 172. См. также Frau von Oven (February 5, 1945).
209 Semmler, pp.53-54.
210 Von Oven, II: 23-27. Cf. Lochner, Diaries, pp.443, 475; Baird, p.31.
211 Semmler, p.26.
212 Lochner, Diaries, p.277.
213 Ibid., p.429. Cf. pp.435-37.
214 Ibid., pp.477-78.
215 Von Oven, I: 145-46.
216 Cf. Martin, pp.134-35; Niehoff, Dr. Goebbels, pp.182-84; von Oven, I: 180, 219, 265-66; von Oven, II: 11.
217 Lochner, Diaries, p.512.
218 Speer, Spandau, p.142.
219 Shirer, p.522.
220 Lochner, Diaries, p.547. Cf. Von Oven, II: 14-15; Frau von Oven (October 18, 1944).
221 Von Oven, II: 8, 56.
222 Von Oven, II: 132-33, 150-51.
223 Von Oven, II: 241, 252-53.
224 Helmut Heiber, ed., Reichsführer! Briefe an und von Himmler (Munich: 1970), pp.362-66.
225 Schneyder, pp.417, 422.
226 Von Oven, II: 309.
227 Hitler, Conversations, p.127.
228 Heiber, Reden, II: 12. Cf. Goebbels, in Die Zeit, p.293.
229 Cf. Boelcke, 1939-1941, pp.587, 601; Boelcke, 1939-1943, pp.204, 216; Goebbels, «Die überlegene Führung», in Das eherne Herz, pp.311-13; Lochner, Diaries, p.61.
230 Heiber, Reden, II: 127-32.
231 Ibid., II; 191 (Goebbels' underlining).
232 Lochner, Diaries, p.359. On the Rhineland, см. Goebbels in Der steile Aufstieg, p.323.
233 Lochner, Diaries, p.360. Von Oven, I: 89, 94.
234 Von Oven, I: 98.
235 Ibid., I: 99.
236 Lochner, Diaries, pp.488-89.
237 Von Oven, I: 134-37.
238 Cf. von Oven; I: 192, 274; Archiv der Gegenwart, pp.6324-25. Heiber, Reden, II: 264, 326-28.
239 Cf. Heiber, Reden, II: 355, 372-74; von Oven, II: 108-9.
240 Frau von Oven (March 9, 1945).
241 Heiber, Reden, II: 149.
242 Ibid., II: 160 (Goebbels' italics).
243 Ibid., II: 451.
244 Archiv der Gegenwart, pp.5897-98. Cf. Goebbels, «Das Denkmal...», in Der steile Aufstieg, p.354.
245 Goebbels, «Von den nationalen Pflichten im Kriege», in Der steile Aufstieg, p.454.
246 Heiber, Reden, II: 288 (Goebbels' italics).
247 Von Oven, II: 46.
248 Heiber, Reden, II: 384.
249 Goebbels, «Um die Entscheidung», in Die Zeit, p.541.
250 Heiber, Reden, II: 435.
251 Heiber, Reden, II: 48.
252 Ibid., II: 65.
253 Von Oven, II: 237.
254 Ibid., II: 300.
255 Goethes Faust, ed. Tranz (Hamburg: 1961), p.348.
уход за лицом
Пользователь, раз уж ты добрался до этой строки, ты нашёл тут что-то интересное или полезное для себя. Надеюсь, ты просматривал сайт в браузере Firefox, который один правильно отражает формулы, встречающиеся на страницах. Если тебе понравился контент, помоги сайту материально. Отключи, пожалуйста, блокираторы рекламы и нажми на пару баннеров вверху страницы. Это тебе ничего не будет стоить, увидишь ты только то, что уже искал или ищешь, а сайту ты поможешь оставаться на плаву.